Я виделась с Виктором Петровичем Астафьевым в Красноярске то в краевой библиотеке на какомто празднике, то на концерте в филармонии. А вот интервью посчастливилось взять у него лишь однажды. Хмурым морозным февральским днём 1998 года мы сидели в его квартирке в Академгородке и беседовали на самые разные темы. Я, конечно же, больше слушала, он – говорил. Говорил неспешно: задумываясь, вспоминая, печалясь или смеясь. И сейчас, спустя годы, его слова возвращаются в душу как пророчества. Его грубоватая простота и какаято мужицкая мудрость вселяли в меня уверенность, что всё, происходившее когдато и происходящее сейчас, невероятно ценно. И жизнь наша, порой странная, запутанная, трудная, стоит того, чтобы её любить.
– Виктор Петрович, помните 60-е годы, когда на выступления Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной собирались огромные аудитории? Сейчас трудно представить на встречах с поэтами столько народу. Что это – время изменилось или поэты перестали быть мудрецами?
– Видимо, опять беду надо нашему народу. Большую беду. Чтоб запел он сентиментальные песни, начал относиться внимательней друг к другу. Беда объединяет. А иначе мы звереем. «Чем мы были беднее, тем жили дружнее» – эту поговорку я впервые услышал в сорок седьмом году.
– Сейчас писатели пишут всё что захотят: свобода. Но опубликоваться они могут зачастую только на собственные средства?!
– А весь мир как жил? Как «Дон Кихота» создал Сервантес, сидючи в тюрьме? В России в большинстве своём, когда тяжело жилось человеку, он и становился большим певцом и творцом, создателем замечательных песен. В Перми бедный чиновник Шурик Шубин написал песню «Вот мчится тройка почтовая», в Ачинске появилось «Славное море, священный Байкал».
– Как вы думаете, от чего зависит судьба поэта – от времени или от его внутреннего состояния?
– Влияние времени на столь занятого собой и своей поэзией человека относительно. Он выше времени, в каком бы положении ни был. Об этом я хочу написать. А ещё о своём любимом стихотворении Рубцова, о поэтах Серёже Орлове и Алёше Прасолове. Прасолов удавился, а он куда талантливее многих. В том числе и Высоцкого. Высоцкий как поэт-то очень слабый. Гитарист хороший, актёр иногда хороший. Вот так народ и создаёт славу, которая идёт даже за мёртвыми. Непомерная слава воздана русскому классику Чехову, а Николаю Семёновичу Лескову – нет. А ведь по сравнению с Лесковым Чехов – мальчик в трусиках.
– Вам никогда не хотелось на деньги от своих изданий построить себе трёхэтажный коттедж?
– Если строить с четырьмя этажами, тремя ванными и двумя сортирами, то писать уже некогда будет. Чтобы остатки дней потратить на эту херню, а потом лечь и умереть? Нет. Я понимаю много таких ценностей, которые гораздо лучше всего этого. Прочесть хорошую книгу, поваляться, посидеть во дворе на чурке, походить по речке. Побыть одному. Я сейчас, барачный человек, стал страшно любить быть один. У меня домик маленький в родном переулке в Овсянке. Я купил его за восемь с половиной тысяч, братец мне его приподнял, подкрасил всё, и я живу. Он сейчас немножко приосел, крыша старенькая. Зато лес вырос вокруг большой. Мне сколько говорят: «Давайте мы вам построим». А я отвечаю: «Построите, а завтра скажете: «В нашу партию вступай». А я и дом не построю, и в вашу партию не вступлю. Мне всё нравится – горница, кухня, комнатка, где у меня кабинет. Одному мужику, особенно до войны, вполне достаточно. Друзья приедут – я всегда найду им чего-нибудь в доме на диване постелить. Если пятеро приедут, отведу их к родственникам.
– Бывали у вас в жизни интересные встречи?
– Много. А вот собеседников, с которыми интересно было бы поговорить, мало. Но бывали. Тот же Хворостовский. Бывали и иностранцы интересные. И женщины интересные. Учителки хорошие. Класс приведёт, как курица порунья. Уж если явилась она из Иркутской области с ребятами, собрала там денежки на всех – значит, это уже хорошая учительница.
– А есть люди, которые хотели бы научиться у вас жить?
– Есть, конечно. Но это всё наивность и недоразвитость наша. Как я могу его научить, если он за свою жизнь, за 40–50 лет не научился? А я его за 15 минут научу, на все вопросы отвечу, что такое счастье скажу?
– Вы чувствуете свою вину перед кем-то, о чём-то искренне сожалеете?
– Конечно, как и всякий участник этого жизненного процесса, да ещё занимавшийся писательством, которое воздействовало на народ, на порчу его вкуса, на его падение и грехопадение. Я это признаю, и Фёдор Александрович Абрамов это признаёт, и все мои друзья, которые совестливые. Чувство вины за то, что общество несовершенно, всегда присутствовало у всех наших русских писателей. Я вот не улавливаю этого у французов, у англичан. А у немцев улавливаю. Особенно после войны они в литературе свой народ припечатали и перед Богом покаялись. Чувство вины нас угнетает оттого, что пошлость процветает и низкий вкус, что мы безграмотны, дурны, допускаем, что снова шаперятся коммунисты, которые проповедуют то, что мы уже проходили. Чувство вины, наверное, есть не только у писателей, а у всех путних людей.