Представленные в этой подборке поэты очень молоды. В этом случае напрашивается расхожая фраза: всё, мол, у них впереди. Однако это никому неизвестно – впереди у них всё или нет. Важно то, как они звучат сейчас, в конце 2013 года, и как откликается этот звук в немыслимо долгих и сложных русских поэтических лабиринтах. Думается, что отзвук есть. И это не общее место. Голоса каждого из этой четвёрки узнаваемы.
Алексей Шмелёв – это некий современный неоклассицист, сочетающий в своих текстах накал эмоций и подчёркнуто аристократическую сдержанность выражения. Он знает цену слова и сознательно не перенасыщает его смыслами, боясь нарушить внутреннюю и внешнюю гармонию. Константин Потапов – поэт, жадный до любого поиска, но при этом понимающий, что путь правды – это новизна в каноне. Он позитивный урбанист, город для него – это система символов, его обитель, и он приглашает нас в этот образный романтический перепляс. Стефания Данилова, одна из самых одарённых поэтов поколения, родившегося в 90-е, пока ещё примеряет к своему вербальному дару разные одежды, но каждая из них своеобразна и готова стать единственной и органичной. Она подчас чуть нарочито дерзка, но природный вкус помогает ей не фальшивить в этой дерзости. Ксения Нагайцева отстаивает право на лиричность, на женский голос. И ей удаётся пока избегать тривиальности, обретая свою интонацию. Да, пламя этих талантов ещё чересчур колеблемо, но самое главное, что в них просматривается желание жить подлинной жизнью в литературе, отстаивая право на слово, на истину, на судьбу.
Максим ЗАМШЕВ
Алексей ШМЕЛЁВ
* * *
Всё случится мгновенно, –
ты глазом моргнуть не успеешь.
Твои хрупкие вены
станут в поле высокой травой.
Я люблю тебя.
Только об этом не стоит, наверное.
Я люблю облака,
что плывут над моей головой!
Так честнее и проще –
ведь их не обнимешь руками.
Им плевать на слова.
Не подкупишь их и не предашь.
Я смотрю им вослед.
Мне прощаться легко с облаками,
ведь на них так легко не взойти,
как к тебе на этаж.
* * *
Баю, баюшки, баю...
Слышишь, ангелы поют?
Не для всех ворота рая –
Не ложись, мой мальчик, с краю.
Слушай матушку свою.
А очнёшься на краю,
Сам узнаешь, что у тела
И у страха есть предел...
Промелькнёт перед тобою
Маминой ночнушки край,
С окаёмкой голубою, –
Спи, мой милый, засыпай.
* * *
Ребята, в рифму говорящие
самодовольно и легко,
такие очень настоящие, –
вы все пойдёте далеко!
Вы, от рожденья уяснившие,
с кем можно выгодней дружить,
пробьётесь сквозь сословья низшие
и будете красиво жить.
И пусть уже через столетие
забудут вас наверняка,
но и побыть хоть междометием
в метаструктуре языка
почётно. Не даю советов,
ведь сам невнятен и смешон.
Всё будет плохо у поэтов,
у вас всё будет хорошо.
* * *
Глазами в мать пошёл.
В отца мой волос.
Осанка от него
и форма рук.
Так что во мне моё? –
Один лишь голос...
Лишь звук один.
Но я и есть тот звук.
* * *
когда я окажусь на том вокзале
с которого не взять билет домой
и девушка с нездешними глазами
как в детстве проплывёт передо мной
не за грехи мои придёт расплата
я через жизнь пронёс свою вину
а лишь качнутся стрелки циферблата
и я усну
* * *
– Ты уйдёшь, и тебя забудут, –
мне говорила Таня.
– И ты?
– И я забуду,
как только тебя не станет.
Я улыбался.
Листал меню.
Выбрал для нас по шоту.
– Ты знаешь, все те,
кого я люблю,
считают меня идиотом.
Константин ПОТАПОВ
* * *
Господь, храни ушедших в полночь,
звенящих в темноте ключами,
бегущих лестничной площадкой
ловить на улице такси.
Господь, храни, кого не помнишь,
по ком ни капли не скучаешь,
к кому бессрочно беспощаден,
сжимай трепещущих в горсти.
Когда полночный убежавший
откинется без сил на спинку,
когда полночный, убежавший
во тьме попросит закурить,
над неприкаянными – сжалься,
возьми их души, как пластинки,
и, аккуратно в пальцах сжавши,
пылинки рукавом сотри.
У неприкаянных полночных,
у неприкаянных, полночных,
у неприкаянных, быть может,
приют последний только в том,
чтоб ощущать сквозь позвоночник,
неровно, нервно, нежно, точно,
такси, сиденье, бездорожье,
родную землю, милый дом.
Господь, храни сошедших в бездну,
последних в темноте платформы,
полночный холл аэропорта,
пустой танцпол, баркас, пролив.
Храни набор опасных лезвий,
храни забытый телефонный.
Пусть направляет беспризорных
рука, зовущая вдали.
* * *
В зимний холод. Загнав как борзую.
Из прихожей на ломаных лапах.
Скрипнув дверью, в слепящий рассвет.
Из отрубленной трубки – зуммер.
Истекает и капает на пол.
Пустая квартира. Нас нет.
Ты в подъезде. На лестничной клетке.
В луже собственных воспоминаний.
Разукрасивши жилкой висок.
Я бегом в своё бывшее лето.
Только пальцы конверты сминают,
да бумажечки адресов.
А меня больше нету. Планета
оказалась предательски плоской.
И обрыв. И очерчен так остро
звонко лопнувшим визгом рессор.
Тишина. Неподвижность момента.
Только в пыльной траве двухколёсный.
Ещё крутится дико и просто
заднее колесо.
* * *
В чьём-то детстве порвётся кассетная нить,
хлопнет форточкой,
звякнет фарфором с комода…
В надоевший июль въедет лепетом спиц
нежный август две тысячи стёртого года.
Те веранды и кухни – всё сдвинется с мест.
Пианино начав, нерешительно смолкнет.
И вся жизнь разлетится одной SMS,
дробью бусин, ракушек, магнитиков с моря.
Вот и ты. Застрелившийся в профиль с руки.
Чуть не в фокусе. Молод. Летящие брызги.
Восемь, девять, щелчок и шипенье. Гудки.
«Добрый день. Я звоню
из непрожитой жизни»
Из неспевшихся песен, необнятых плеч,
позабывшихся дат, неотправленных писем,
западающих клавиш, сорвавшихся встреч,
разлетится по карте сверкающий бисер.
Нет, нельзя. Нет, нельзя дать забытых имён
нашим дням, нашим прожитым
в прошлом поездкам.
Нет, не смей. Пусть не август.
Пусть солнечным днём
не порвётся в прошедшем кассетная леска.
Нет, не дай мне любви и разлуки, не дай
мне такое несчастье,
случайность, нелепость:
в снегопаде пытливо разглядывать даль,
веря в бога, любимых, последний троллейбус.
Лучше просто сквозь парк, позабыв обо всех,
подчиняясь законам не логик, но лирик.
Этот вой захлебнувшихся в плёнке кассет,
верно, самая лучшая музыка в мире!
И парад фонарей не признаёт мой лик,
и не звякнет в карманах привычная мелочь.
В моём детстве отныне никто не болит –
«Добрый день, я всё тот же смеющийся неуч».
Добежать до деревьев на той стороне.
Оглянувшись украдкой, погибших застукать.
Этот город, затихший на вдохе, втройне
станет ближе и больше
с последней разлукой.
В добрый путь. До вокзала.
На поезд к шести.
Не тревожь в гамаках задремавшее лето.
Пусть за всех уходящих в ветвях шелестит
нашим прерванным детством
кассетная лента.
* * *
Рвись и лети, шёлк!
Платье – крутись вихрем!..
В танце скользят икры!
Вся она вздох… Выкрик!..
Вся – разошедшийся шов.
Сколько б пустынь ты прошёл,
чтобы её выкрасть?
Вся она – в звук, в ритм!..
Вся на алтарь – агнец!
Пасть и забыть память.
Лейся, искрись, танец!
Хочешь в её крик?
Имя своё сотри –
с ней своего не оставить,
не сохранить. Бей
болью звонкой в ладони!
В жаркой мадридской домне
ты не оставишь ни доли
себя самого себе.
Раз раскалён, бел,
так отдавайся до доньев!
Вот она – лезвие! нож!
Ступни в песок – клинками!
Пульс на таком накале –
крошится в пыль камень
под барабанную дрожь.
Небо натянуто тканью,
лопнет – глубже вздохнёшь!..
Если решился – танцуй,
ливнем лети по скатам,
падай, струись каскадам!..
Вместе кровавым закатом
вас пригвоздят к торцу.
Боже, с каким же азартом
в гибель, вдвоём, к концу!..
Рвись и лети, шёлк!
Платью не скрыть икры!..
Танец накрыл вихрем
каждый твой вздох, выкрик.
Рвётся последний шов!..
Всё, что ты прожил, прошёл
танец забрал, выкрал.
Стефания ДАНИЛОВА
* * *
Вот – твой стол, твой стул,
твой стон, твоя стынь и сталь.
Стержень стана стройного стал сутул.
Ты стучишь, как Сталин,
пальцами по столу.
Говоришь «остынь»,
говоришь «отстань».
Остаёшься каплями по стеклу.
Ты – мой дом, мой дым,
Дон Кихот мой и дума дум,
умирающий в амоке молодым.
Для тебя от Жоан Маду до Наож Удам –
просчитать ходы
прямо на ходу.
Нет, я никому тебя не отдам.
Вот – мой стих, мой страх,
мой японский бумажный стерх.
Стихли сечи старинные тех, кто стар.
Стухли свечи стеаринные тех, кто стёр
из глазниц огонь,
ссыпал прах в ладонь,
а в моих – горит для тебя костёр.
Ты – спасённый от
смерти держащий землю кит,
по себе от себя убежавший кот.
Твоих братьев скоптил в скоромное китобой.
В семисолнечный скит
отправлялся скот,
как и я отправилась за тобой.
Вот – мой тёплый бок,
мой пиратский бриг,
пыль эпох и степной ковыль,
все – тебе, тебе, одичавший Брок
и смешная Брик,
все тебе – моя быль,
моя боль –
и Бог.
Ничего – себе.
Истончи, истопчи, истолчи в ступе,
истолкуй как хочешь смысл этих строк.
* * *
Не запрещай мне, мама, играть во ржи
и мрачные будни мои не стирай в реке.
Вот есть какие-то строчки,
что будут жить,
а этим – догорать у меня в руке.
Вот есть какие-то люди, которым цвесть
или цвести – да разницы никакой,
суть одна: их любят за то, что есть,
и вúна в их дни рожденья текут рекой.
С праздника жизни мне уходить первей,
другие пока не расходятся по домам.
Может быть, ты родишь ещё сыновей,
чтобы они добились чего-то, мам?
Мама, я блудный сын, и оставь тельцá
жёлтое сено лениво жевать в хлеву.
Вот я сижу, и закат с моего крыльца
медленно-верно стекает себе в траву,
соседский ребёнок бросает играть песком
и набирает этот закат в ладонь,
и тот ему открывает калейдоскоп,
и песни поёт, конечно, на семь ладов.
А вдалеке звучит барабан грозы,
и я понимаю слова её языка.
Соседский ребёнок показывает язык
мне и бросает оземь пустой закат.
Я поднимаю его. И несу домой –
мама, смотри, смотри-ка, что отыскал!
Сердится мама – «руки иди помой,
зачем ты опять горстями принёс песка?»
Ксения НАГАЙЦЕВА
* * *
Всё правильно, и это раньше было:
земля на листьях, листья на земле…
Моё очарование остыло
и скрылось на прекрасном корабле.
Теперь твоя любовь – совсем иная,
раз скрылся вмиг – и был, хитрец, таков!
Закрытые на тысячи замков,
стихи опять слоняются, стеная,
как брошенные дети моряков
Всё шлю тебе посланья по-испански,
но топишь их, не вскрыв, не прочитав
Но этим – возвращусь из нашей сказки,
несказочной печали перебрав
И рьяно открываешь чьи-то страны,
раз мой маяк теряет свой накал…
Всё правильно: раз ожидать не стал,
то грустью переполнив океаны,
опять вернулся – к горечи начал!
* * *
мысль первая. от Бога ли? ну что ж,
доверимся и этой аксиоме,
на пальцах прорастает Божья рожь,
и ангелы трепещут на пароме,
и юноша со мною этот схож
...скучает по нему вторая мысль,
от дьявола – губительные речи,
по телу необъятно разлились,
когда с моими ласково слились
его неописуемые плечи
…так две воды сошлись в одну дугу,
и ангелы поют на берегу,
а юноша не ждёт – нисходит в дождь,
чужие мысли взявший на пароме:
мой Первый жнец – срезает с пальцев ложь
и молнии запрятывает в громе
* * *
что толку в этой мудрости, в стихах?
играю, словно на подмостках театра.
уродливая женщина в мехах
читает «Тошноту» Жан-Поля Сартра.
причудливый скривился небосвод,
из тела будто душу вымывает,
и облако из поднебесных вод
утопленником пухлым выплывает.
на шпилях, как на дыбе, распластав,
садистскую испытывая точность,
мужчины, нажимая на сустав,
всё девственниц казнят за непорочность.
такая бесприютность, чёрт возьми,
что шагом нелетящим переулки
к ногам я прибиваю, как гвоздьми,
раскуривая звёздные окурки.
не знаю назначения пути,
как ветер над рекой, по кругу гонят,
и там, где мне при жизни не пройти,
уронят в небо, словно похоронят.
…великая вселенская спираль,
раскрученная в каждом человеке
– но стоит ли идти в такую даль
со старческой душой больной калеки?
* * *
говорим часа два и на третий становится
до отвращения искренне каждое слово
сентябрь в любовники к осени просится,
ты – мой сентябрь с худой переносицей,
видимо, выпил чего-то такого.
любовь – это сделка, скреплённая золотом,
в договоре хорош только опыт и бдительность.
расчёт не смутишь ни угрозой, ни ропотом,
область сердца напротив –
всегда относительна.
так прочнее, и все разговоры за подписью,
обозначены твёрдой рукой покупателя,
договор подкрепляется скудною описью
и сентябрь вступает в права обладателя.
так могло бы случиться, но договорённости,
как всегда, отступают от жизни намного:
кроме позднеосенней к нечестности
склонности,
ведь сентябрь, увы, не учёл
этой скромности,
да и не предлагает «чего-то такого».
* * *
Каблук скользит по льду бульвара,
На снег бросая в третий раз,
Пока луны, как от удара,
Дрожит окоченевший глаз.
Здесь каждый пьёт, и каждый курит,
И небо сверху, как гранит,
Здесь, раздавив, любого губит
Ледовой грусти монолит.
И веток спутанные пакли,
Застывшие, страдают тут.
Недалеко идут спектакли,
Бездарно, холодно идут.
Обморожению покорны
Окоченелости страстей,
И памятник стоит огромный,
Отгородившись от людей,
И вечер в сумерках сгущаясь,
Затвердевая на ходу,
Лежит, почти что умещаясь,
В морозом скованном пруду.
А я, не пряча в куртку руки,
Сама, как будто изо льда,
От леденящей душу скуки
Пришла закоченеть сюда.