Юрий БЕЛИКОВ, ПЕРМЬ
Это не анекдот. Но встретились армянин, немец и малоросс. Казалось бы, что между ними общего? «Родина», – пророкотал немец. «Большая?» – уточнил малоросс. «Для кого-то – большая, а для нас с немцем – малая», – всё запутал армянин. «Такая малая, что стала большой?» – приложил свою меру малоросс. «Или – такая большая», – задумался над аргументом немец…» – «…что стала малой», – рассудил за него армянин. Их диалог подслушал русский: «А ведь они – о матушке России!»
Вот строки, подтверждённые судьбой Александра Рудта: «…друзья, я тоже гражданин Вселенной, но есть Россия.. есть Урал.. там – дом..» А это свидетельство, как большая Родина становится малой, и они существуют в неразмыкаемом единстве: «Он железной стези не менял, возвращаясь с женой на Урал». Так Юрий Асланьян пишет о своём отце, юном крымском партизане Великой Отечественной, по навету сосланном на север со всей армянской деревней, а когда пожаловали помиловку, орден и Крым, уже «без конвоя» воротившемся в тот самый дом – на ссыльном Урале. Вряд ли Асланьян и Рудт слышали друг о друге и тем более друг друга читали. Но как перекликаются, с точностью до болевого эпитета, их голоса: «Образ оболганный в книги войдёт» – у Рудта. «Воевавшие в предгорьях моряки горевали об оболганном Иване» – у Асланьяна.
Итак, с берегов Волги, где Рудты вырастили сад и возвели плотину, их вывезли по известному указу от 28 августа 1941 года. В 1952-м, за год до кончины «жителя Кремля», подписавшего этот указ и бросившего трубку на карту с обозначением Республики немцев Поволжья (читайте отрывок из поэмы «Плотина»), в городе Краснотурьинске Свердловской области явился на свет Александр, родным языком которого стал русский. И, хотя мальчик хорошо учился в школе, он был принят всего лишь кандидатом на истфак университета. «Недостудентом» зваться не пожелал – ушёл в слесаря и… поэты. Последние шестнадцать лет – среди грузоподъёмных механизмов в Тюментрансгазе. Там-то и произошло падение с трёхметровой высоты на бетонный пол. Перелом позвоночника. Выкарабкался. «Для человека с такой травмой у нас работы нет!» – заявили ему. Теперь живёт безработным, но со «встроенным в спине барометром». Так что не по Гидрометцентру, а по Рудту можно сверять сегодня прогноз погоды в стране:
в барокко и ампире
блестит, но рвётся нить..
пойдём-ка, брат Елдырин,
в исподнем, так и быть..
Если Краснотурьинск красен Рудтом, то Красновишерск – Асланьяном. Здесь, уже на Пермском Севере, где отбывал срок Варлам Шаламов и всю жизнь проработал шофёром сперва оболганный, а затем реабилитированный отец Юрия, в посёлке с единственно верным названием Лагерь, и родился будущий солдат Империи:
Я – сын ссыльного пацана,
стал солдатом Империи.
Крал патроны, не пил вина,
посылал капитана на,
воздавая кэпу по вере.
Что касается его тёзки Годованца, тот вообще внук украинского классика-баснописца Микыты Годованца, высланного с Подолья на Колыму в 1937 году. Деду инкриминировали «националистический характер» басен, но «баснословные» следаки даже не догадывались, что часть из этих творений – переводы на украинский сочинений самого Демьяна Бедного! Зато, по предположению внука, оболганный дед стал автором легендарных строк: «Колыма, ты, Колыма – чудная планета: девять месяцев зима, остальное – лето». А внук, служивший, между прочим, смотрителем гробницы патриарха Никона в Воскресенском соборе Ново-Иерусалимского монастыря, продолжает донашивать то, что, видимо, «не износил» дед:
когда зайду
к соседям за ключами
и к косяку тихонько прислонюсь
их испугает светлый призрак деда
Все трое – и малоросс, и немец, и армянин – дикороссы. С чего бы это в потомке тевтонов Рудте восстаёт дух Нестора Махно: «вот и опять хлебороб подневолен.. / всяк колосок строго взят на учёт.. / но растворилось в крови Гуляй-поле, / рано ли, поздно – ещё полыхнёт..»? Откуда эта неумолимая воля крестоносцев у Годованца: «Мы родились ещё при коммунизме / И помним поэтическую знать. Стихи – как завещание: при жизни / Их и не полагается читать»? На чём взошла эта коварная просьба Асланьяна о снисхождении, граничащая с лермонтовским превосходством северного отпрыска армян, бежавших от турецкой резни: «Страна пустот и газовой заслонки, / Страна господ, как говорил один поэт, / Ты мне простишь дешёвые коронки / И мой недорогой менталитет»? Но вот парадокс: особенность этого «недорогого менталитета» в том, что армянин, немец и малоросс до самозабвения любят свою Родину – Россию. Несмотря на то, что «живут в жестокой стране» (Асланьян). Размышляя о наследстве отца – орден, тесак, толстый свитер и старинный фотоснимок, – тот же Асланьян признаётся: «Чтобы я чурался Родины своей – ничего такого он мне не оставил». Не об этом ли говорит и Годованец: «Никакого он мне не оставил наследства. Только целое небо – с диктантами птиц!»? А Рудт не только набирается мужества заявить о себе в прошедшем времени: «…я, живший, похороненный в России…», но вдобавок не забывает «кольнуть тевтонский подостывший дух.. / тем, что с толпой в Германию не рвался…»
В первом номере журнала «Интерпоэзия» за этот год меня остановило эссе Бориса Херсонского с акцентированным названием «Нераздельно и неслиянно» и подзаголовком «О русско-еврейской поэзии». Оно напоминает лабораторию по забору крови: «Осталась кровь. И, скажем прямо, практическое значение в дискуссиях имеет еврейская кровь. Здесь имеют значение даже доли, примесь еврейства – половинка, четвертушка, восьмушка…» Читая результаты этих лихорадочных анализов, я подумал: «Вот у Юрия Асланьяна, Александра Рудта и Юрия Годованца нет проблем с самоидентификацией. Русские они. И в отличие от херсонских живут и пишут по вроде бы схожему, но полярному на ту самую восьмушку принципу. Он звучит так: «Нераздельно и слиянно».