Дарья Медведева
Марина Цветаева. Пожалуй, нет в нашей культуре более трагического имени, которое бы так же магнетически притягивало внимание к своей судьбе, вызывало прилив ощущения духовного присутствия и разжигало желание разгадать его душу. «Слово-движение» — больше, чем просто спектакль, в котором переплетается автобиографический очерк Марины Цветаевой «Мой Пушкин» и танец. В тот день премьеры и день режиссерского дебюта воспитанника Молодой студии Льва Додина в стенах театра прозвучало громкое признание в любви двум явлениям вселенского масштаба.
Вместо декораций — всепоглощающий, колдовской свет цветаевской прозы и поэзии. На чёрной, распахнутой до предела сцены, в глубине которой расположен стройный ряд софитов, словно среди руин от полусказочных золотых видений собирается актёрский женский хор. За спинами восьми молодых актрис, на самой верхней лестничной ступени, затаился один наблюдатель (Виктор Яковенко) — в джинсах и цилиндре, периодически взирающий на них с холодным любопытством. Один соглядатай и один Пушкин, изначальную статичность и обронзовелость которого суждено «сбить» им, актрисам, поочерёдно сливающимся с поэтическим обликом Цветаевой. Это они вдохнут в него жизнь, зачитывая с неистовым наслаждением цветаевские откровения, крадясь, извиваясь и переходя с жёсткой словесной «чеканки» на змеиное шипение и хищное рычание. Это для одной в лице нескольких актрис поочерёдно он станет личным Командором, Первым Поэтом и Первой Встречей: с чёрным и белым, материалом, числом, масштабом, мыслью и т.д., и тем самым займет особое место в её жизни. И именно он спустя немного времени закружится в вихре цыганских мотивов после того, как Цветаева признается, что познакомилась с ним через историю любви Алеко и Земфиры.
Непрерывно удивительно, как на сцене по-особенному заостряется вечный «темперамент Иова», безудержная склонность к пределу и трагическое вибрато Цветаевой, зачатое ещё в юном возрасте. Её — не только в творчестве, но и в действительности — равноценно с малых лет волновало три ипостаси личности: душа, дух и плоть. Она никогда не давала человеку права выбора: всё или ничего. Потому Ярослав Васильев многомерно – даже не через цветаевское слово, а через слог и паузу («Как на каждый слог / Что на тайный взгляд / Оборачиваюсь»), движение, сочетание тотальной театральности Барра с эмоционально-насыщенными таировскими формами – даёт актрисам проживать те моменты судорожных прозрений и состояний души ребёнка при вторжении в неё поэтической стихии и смотреть пристальным взглядом за границу того, что может чувствовать и видеть типичная человеческая душа. Цветаевская впечатлительность в спектакле не приравнивается к слепой экзальтации, а играет сложными гранями: преклонение перед гением Пушкина звучит по-сестрински сочувствующим, местами — по-федрински собственническим, но везде — с чувством братства. Вот она, ничем не скованная пульсация духа! Когда стих стихает, слов нет — и ближе, и глубже, и жарче — достигает своего пика уже невыносимая нега, которую так искусно длят режиссёр и актёры.
Основа спектакля – контраст. Контраст мрачной сцены МДТ и красочных платьев актрис, тени которых танцуют на стене во второй части спектакля «Танцуем танго». Контраст чтения прозы и стихотворений в первой части с абсолютным молчанием во второй. Контраст твёрдой маскулинности и мечущейся духовности. Контраст утонченного дуэта «Кармен-Эскамильо» с парой «девочки-пай и жигана». Дух Марины Ивановны невозможно ощутить без телесной пластики и танца «фурий и граций», поэтому в сюите дуэтов молодых актёров, поставленных хореографом Юрием Васильковым, сливается, проходит от начала до конца — от распада до воссоединения — вся история любви. Во втором акте в полной мере разыгрывается до чёткой завершенности цветаевский сюжет. Порывы любовной энергии и сильные руки партнёров то поднимают девушек вверх, то возвращают на землю – руки экстрасенсов, испытывающих свою власть над плотью; пальцы, то властно поднимающие подбородок гордой возлюбленной, чтобы посмотреть в её глаза, то невзначай снимающие бретель на её платье. Ощущение электрического предгрозового удушья, которое так сильно физически ощутимо у Цветаевой в поэзии и прозе, создает ряд музыкальных композиций, сопровождающих танец. Свет (художник по свету Василий Ковалёв) — кровавый, иссиня-изумрудный, фиолетовый — выхватывает в неожиданных ракурсах женские лица, то одержимые желанием, то растерянные, застигнутые врасплох и оставленные наедине со своим горем, то игривые, обрамленные кошачьей полуулыбкой.
В сорок семь лет Марина Ивановна признавалась: всё, что ей было суждено познать, она узнала в семь лет, а в последующие года — осознавала. Приходящий в видениях её любимый чёрт, разбивающий каждую её любовь, страсть к «Черному Петеру», сны как ритуал и мирозиждительная сила воображения — этим была окружена жизнь поэта. И в двухчастном спектакле темой становятся не взаимоотношения мужчины и женщины и даже не попытка воссоздания вневременного диалога двух гениев, а сама душа Цветаевой, к которой всегда лишь можно осторожно приблизиться, но постичь до конца — никогда.