Артём Анфиногенов. Фронтовая трагедия. 1942. – М.: Издательский дом «Александр Пересвет», 2008.
Слой набега, слой пожара –
Он таит предсмертный крик,
Ужас вражьего удара
И безумие владык.
Эти строки поэта Валентина Берестова, по первой профессии археолога, лишь на поверхностный взгляд относятся исключительно к «делам давно минувших дней», обнаруживающимся при раскопках.
В том же стихотворении сказано, что «Археологи, ликуя, открывают этот слой», – столь бесконечно далеко во времени всё когда-то происходившее, и надо быть поэтом, чтобы представить его себе вживе, во всём драматизме.
Роман Артёма Анфиногенова «Фронтовая трагедия. 1942» – о «слое», эпохе, ещё недавних. Однако уже в первые послевоенные годы Александр Твардовский мучительно остро ощутил, как «кроясь дымкой, он уходит вдаль, заполненный товарищами берег», как отступает, слабеет (не без поторапливания «сверху»!) память не только о погибших, но и обо всей пережитой страной и народом трагедии.
Само это слово применительно к пережитому оказалось как бы под негласным запретом. «Ужас вражьего удара» и в трудах историков, и в художественной литературе заметно приглушался, «предсмертный крик» микшировался, а уж о «безумии владык» и речи не заходило.
Меж тем годы шли, складывались в десятилетия; иные события, иные заботы оказывались в центре внимания; и «поверх» канувшей в прошлое эпохи нарос такой новый, как выражаются археологи, «культурный слой», что, как явствует из нынешних опросов, для немалой части «племени младого» что Великая Отечественная, что Вторая Пуническая, из школьного учебника, война – всё едино!
Когда Анфиногенов принёс свою рукопись в одно издательство, там выразили недоумение: зачем он начинает с событий гражданской войны 1936–1939 годов в Испании?
Редактору были неинтересны эти «раскопки», невдомёк, что корни грядущей трагедии уходят даже в более ранние годы, как это и показано в романе, который был читан бегло и равнодушно.
Вскоре после назначения Ворошилова в 1925 году наркомвоенмором (так в сокращении именовался пост народного комиссара по военным и морским делам) у него состоялся разговор с виднейшим военным теоретиком Свечиным, в котором тот как будто напророчил многое из хода и событий грядущей войны: «Русский медленно запрягает… На мой взгляд, активность зрелых оперативных решений предстоит выстрадать» (что в «сороковые, роковые» и случилось).
С болью, состраданием, а то и с негодованием пишет Анфиногенов о «разборках» 20-х и более поздних лет с так называемыми военспецами (со Свечиным тож, в чём, увы, поучаствовал и Тухачевский, не предвидя скорой собственной участи), о «безумии» 37-го года, о расправе с блестящими генералами, лётчиками Смушкевичем-Дугласом, Рычаговым и другими, обретшими на испанской войне подозрительную для «владык» самостоятельность.
Автору книги самому было суждено в юности восторгаться лётными кумирами тех лет, а потом оказаться среди тех, кто восполнял новую страшную убыль сорок первого, сбивал фашистские самолёты – и сам бывал сбитым, горел под парашютным куполом, еле дотягивая (а то и не...) до своего переднего края. «Лицо его, без бровей и ресниц, было волдырём, вздувшимся, когда запылал целлулоидный подворотничок... Гимнастёрка продолжала тлеть и дымиться…» – говорилось об одном из героев давнего анфиногеновского романа «Таран».
Незадолго до войны Сталин подарил будущему маршалу Кулику книгу Эмиля Золя «Разгром» – о сокрушительном поражении французской армии в 1870 году под Седаном. В сорок первом свой «Седан» получил не только Кулик, быстро разжалованный, но и сам вождь, в полной мере пожинавший тогда плоды проделанной ранее кровавой «чистки» армии от талантливейших командиров, в которых заподозрил потенциальных заговорщиков против его власти (отзвуки этого погрома слышатся на всём протяжении романа).
Образовавшийся «кадровый пустырь» (слова самого Сталина) пришлось срочно заполнять недавними зэками (Рокоссовским, Мерецковым, Лизюковым, Горбатовым...) или теми, кто тоже был на подозрении. А скоро, как известно, только сказки сказываются. К тому же некоторое вынужденное отрезвление после «Седана» легко сменялось у владыки обращением к привычному «стилю» руководства.
В романе это зримо предстаёт в поистине трагической судьбе одного из уцелевших военспецов – Бориса Михайловича Шапошникова, испытавшего все «приливы любви и отливы»: то жаловавшегося маршальской звездой и назначавшегося начальником Генерального штаба, то гневливо смещаемого и понижаемого.
Едва ли не впервые в нашей литературе столь «крупным планом» изображён этот умный и честный человек, при всей своей (вполне естественной в его положении) осторожности рисковавший высказывать мнения «вразрез» с «высочайшей волей», что, в частности, произошло при обсуждении затеянного бывшим наркомом обороны Тимошенко наступления на Харьков в мае 1942 года.
Не только этот маршал, ещё недавно начисто проваливший дело на Западном фронте, но и сам Верховный жаждал скоропалительного реванша, опьянённый зимними победами под Москвой и Ростовом. «Растерянность первых месяцев войны, – пишет о Сталине Анфиногенов, – сменилась жестокостью и упрямством, взвинчиванием темпа наступления до бесконечности». И теперь, отмахнувшись от предупреждений «пессимиста» Шапошникова, вождь явно потакает авантюре Тимошенко, а тот уже и вовсе краю не знает в бешеном взнуздывании наступающих (по бездорожью-то! без должной поддержки с воздуха!) войск: «Пихайте людей вперёд… отрывайте тощие зады (от земли. – А.Т.) и наращивайте, наращивайте… Никаких потерь (то есть донесений о них! – А.Т.) и уныния!» И соблазняет упрямящегося генерала славой «стахановца нашего фронта», ежели тот возьмёт Харьков.
Между тем на фланги фронта обрушивается мощный немецкий танковый таран, образуя гигантский «котёл» для наступавших армий, и начинается новый кровавый «Седан», остановленный только непомерной страдой Сталинградской битвы.
Говоря о событиях тех лет, писатель характеризует их как «дни смятения и отваги». Если в литературе первого послевоенного, а позже и застойного времени о смятении больше помалкивали, то в последние годы оно нередко «брало реванш», зато уже как-то не в чести оказывалась отвага.
В романе же Анфиногенова она – причём совершенно ненавязчиво – предстаёт постоянно, в самых разных обличьях и обстоятельствах.
Вот «худое, измождённое лицо наголо остриженного полковника Лизюкова со скорбно скошенным ртом», человека, проведшего четыре года на Лубянке, а в первые недели войны прямо-таки «из ничего» организующего отпор врагу.
Вот генерал Гордов – «зелье хорошее», как в сердцах зло аттестует своего постоянного «оппонента» Тимошенко, – с его «алогичным» принципом: «Смириться с поражением, когда обстановка безвыходная, не могу и не смирюсь». Он и в сорок первом изо всех сил противостоял немецкому натиску на Москву, и при новом летнем отступлении сумел сохранить свою армию, и, будучи уже командующим фронтом, за сталинградские развалины «зацепился». Одна из бесценных анфиногеновских «археологических» находок – гордовские письма, где он без всякой патетики, скупо извещает жену с внучкой: «Предстоит победить или умереть, дорогие мои Нина и Ируха».
Вот «последние могикане» из «испанцев» – Гольцев с Шестериным и другие благодарно поминаемые автором «першероны (то есть лошади-тяжеловозы. – А.Т.) ВВС, пребывавшие в тени героев челюскинской эпопеи, рекордных трансарктических перелётов», вынесшие все испытания Великой Отечественной.
Наконец – и тут в повествовании ощутима глубоко личная нота! – вот «зелёный горох сержантов» (это звание присваивали выпускникам лётных школ и училищ), с вынужденной безжалостной щедростью кидаемый в обескровленные боями эскадрильи и в неисчислимом множестве пожираемый ненасытной войной. «Худющие, в застиранных, истлевающих гимнастёрках… с блеском хронической голодухи в глазах», ещё даже не налетавшие положенных по учебной программе часов, предстают они перед Шестериным, который «слишком хорошо знал, каково молодым вступать в бой прямо с перегонки», и «чувствовал себя, как у конвейера смерти».
«Маленькие», «маленькие» (так именовали истребителей, но ведь и пилоты-то их… «28.VII мне стукнет двадцать», – писал девушке один из них. – А.Т.), – взывают с командного пункта. – Прикрывайте «горбатых» (штурмовики. – А.Т.)».
И гибнут, гибнут и те и другие. «Адъютант бродил по опустевшей стоянке, восстанавливая по меткам химическим карандашом на вещмешках, на баулах, по надписям на фанерных чемоданчиках времён пионерских лагерей фамилии лётчиков, прибывших в полк накануне...» Надрывающий сердце реквием, пропетый своим товарищам одним из былых «горбатых»!
Когда-то, прочитав дневниковые записи начальника гитлеровского генштаба Гальдера о вроде бы триумфальном для фашистов начале войны с Россией, один отставной немецкий генерал, однако, неожиданно и чрезвычайно образно оценил смысл происходившего тогда, воскликнув: «Вальми!», напоминая о первом героическом сражении революционной Франции с прусско-австрийскими войсками.
Рассказанное в романе Артёма Анфиногенова, в свою очередь, свидетельствует о том, что события 1941–1942 годов вместили в себя не только «Седан» «владык», но и «Вальми», совершённое народом – от Гордова с Лизюковым до безвестных «маленьких» всех родов войск.