Наш дом мы называем музыкальной шкатулкой, поскольку звукоизоляцию правильнее именовать звукопроницаемостью: слышно не только, как работает перфоратор, но и как его смазывают… И жить бы нам под мелодии пылесосов, кофемолок и скандалов семейства Бобышевых, но однажды в доме поселился скрипач. Появление маэстро настолько изменило сознание жильцов, что каждый знал: Чайковский – не чай, Глинка – не керамика, Мусоргский – не оператор по работе с твёрдо-бытовыми отходами… Правда, кто такой Моцарт, знали не все, но ударение ставили правильно. На букву «М». Цыбикова с третьего этажа раньше считала, что до-мажор – хронический приступ аппетита у супруга. Но теперь знает: это тональность. Правда, не знает, какого именно тонального крема…
Конечно, внутренний мир жильцов не сразу переформатировался, накренившись в сторону культуры, как Пизанская башня. Сначала спорили, что мужик носит в чёрном футляре: выпивку или закуску. А когда скрипач сказал, что в футляре – инструмент, к нему начали обращаться за гаечными ключами и напильниками… А он только партитурой отмахивался. Но только заиграл, гармония сквозь стены и перекрытия попёрла.
– Что это было? – рявкнул Сплющев, неосознанно всхлипывая в размере четыре четверти.
– Мендельсон! Концерт для скрипки с оркестром! – прошептал скрипач.
– А где оркестр? – прошептал Сплющев, интенсивно шмыгая носом.
– Появится, когда буду новоселье отмечать! – пообещал скрипач.
Ну, оркестр не оркестр, а струнный октет на новоселье такое выдал, что Папахин отремонтировал кран, мешавший своим завыванием восприятию прекрасного всему подъезду. И впервые без тридцатикратного напоминания жены вынес мусор.
Дальше – больше!..
Мокрищев под крейцеровы «Муки любви» вернулся к своей бывшей, бросив настоящую. А настоящая нежно сказала вслед то, что было многократно опробовано на огурцах:
– Плодитесь и размножайтесь!
Бубловский прекратил пользоваться обсценной лексикой и замолчал, поскольку иной лексики не знал. Лишь иногда у него вырывалось из подсознания некое фортиссимо:
– Ты автентический каданс в мажоро-минорной системе!
Мастрыгин начал во дворе убирать за своим спаниелем, а Фыркина – убирать за Мастрыгиным.
Пупышев прекратил курить на балконе в одних трусах и стал надевать бабочку. Но в ходе тотальной кантиленности никто не рисковал ему сообщить, что трусы и бабочка – диссонанс.
Бобышев сказал жене, что у неё не талия, а нотный стан.
– Ты мой станционный смотритель! – зарделась жена и добавила в манную кашу мясо.
Кошатьев, наслушавшись «Щелкунчика», почитал сыну на ночь сказку.
– Эх, папа, – нараспев проговорил сын, – почему ты не сделал это тридцать лет назад!
И всё бы развивалось подобно теме в «Болеро», но скрипач сменил место жительства. Видите ли, ему неудобно было ездить на работу в соседнюю страну!..
И снова крупнопанельную музыкальную шкатулку наполнили звуки перфоратора.
Мокрищев бросил настоящую бывшую и попытался вернуться к бывшей настоящей. Но настоящая твёрдо произнесла фразу, неоднократно опробованную на тараканах:
– Вон из моего дома!
Бобышева срочно стала выковыривать из манной каши мясо.
Бубловский начал оперативно восстанавливать обсценную лексику, но вместо «ё-пэ-рэ-се-тэ» память подсовывала «а-бэ-вэ-гэ-дэ».
Фыркина вернула Мастрыгину всё, что прибрала за ним. Мастрыгин не смог ответить спаниелю тем же.
Иногда по вечерам в доме раздавался вой, сделавший бы честь собаке Баскервилей. Это Перепреев тосковал о бутылке водки, вылитой в унитаз под интродукцию Сен-Санса.