По неровной кромке горы,
По белёсой дороге, осыпающейся в тартарары.
Я туда не приеду никак –
Всё не складывается отпуск.
Без меня происходит шерстистый шаг,
Без меня вздыхают ослы, не освежая воздух,
Оскользаясь на валунах. Не оставляя оттиск,
Они проходят, спрятав свой непокорный характер,
Норовя обойти затруднения,
Нарываясь на гортанную злую ругань.
Им порою кажется, что идут по кругу,
Что у погонщика нет ни плана, ни карты.
Набатейское царство – ослиная мука.
Горным эхом множатся звуки,
Натирают морду ремни и бляшки;
Хочется пить, и ничто уже не предвещает ворота,
Но тут розовый город оголяется за поворотом,
Неожиданный, как колено монашки.
Как внушили ослу, что дорога – быт его?
Кто пробуждает в путнике по Петре голод?
Так стихотворение ищет путь, нащупывая тайный город,
Не найденный, a потом и вовсе забытый.
Жуки, поедающие книги
Я не любила его, не любила.
Но в его квартире дышали книги.
Вкусной пылью, разжёванной короедом –
или как его... бумагофилом? –
покрывались те бутерброды, что, бывало, с собой приносила.
– Разворачивай! – он приказывал, пока я погружалась в тайны
книжных полок, злобной чешуйницей траченых.
А ещё я таскала пакеты в прачечную:
у него не было, естественно, ни настроения, ни машины стиральной,
только рассыпанная горстка Плиния, погрызенный прах Овидия.
Он не любил меня, не любил меня.
Не в любви было дело, видимо.