ВПЕРВЫЕ В «ЛГ»
Выпускница Литературного института, автор четырёх поэтических сборников. Первой книжке – «Кержацкая лодка», выпущенной в 19 лет, предпослано напутственное слово Сергея Наровчатова. Живёт в Невьянске Свердловской области, последние 25 лет работает библиотекарем в школе.
* * *
Среди ветвей запел отшельник
полунощный,
Ему возврата нет – поёт
до забытья.
Хлад тонкий подступил? Иль ужас
позвоночный:
Иного зрелища, иного бытия.
Что сладкопевцу жизнь! Весь мир
во мраке тонет…
И, время путая, и рифмы, и слова,
Влюблённая душа гремит, звенит
и стонет
И медлит в предвкушеньи
торжества.
Ей слёзы – дивный хлеб,
ей камень в изголовье –
Нежнее, чем плеча родного плоть.
Безумствует Давид,
охваченный любовью:
«Что мне Твой ад и рай?
Ты весь во мне, Господь!»
МАМЕ
Матушка-почва, сырая земля,
Нету страшнее и проще…
Ты упокоилась, мама моя,
В этой берёзовой роще –
Между крестов, обелисков и трав,
Ревностным, любящим сердцем,
Без притязаний на ласковый нрав
Благостных единоверцев.
Я не предвижу среди тишины,
Лёгкого веянья мая,
Для непомерной твоей глубины
Новой тревоги, родная…
Первые, чистые сны бытия
В мире ином – нерушимы.
Ты исповедала, мама моя,
Этот завет негрешимо.
Милая! Столько народу вокруг,
Родственник в ряд упокоен,
Внука твоёго несчастливый друг,
Рядом – оратай и воин.
Но простираюсь в дочерней борьбе
Сквозь накатившие слёзы,
Думая, что я молюсь о тебе…
И отвечают – берёзы,
Что над кладбищем шумят
и шумят
Нежно, свободно, упрямо
Средь превышающих силы утрат,
Милая, добрая мама…
МИЛОМУ ДОМУ
Друже, прости, –
ничего не попишешь, –
Кланяюсь отчей земле,
Ныне прощаюсь
с родимою крышей,
Где мои годы прошли.
Тёплые стены, надёжная кровля,
Первый смиренный этаж…
Чем я воздам? – лишь тоской
и любовью,
Друже преискренний наш!
В веке промозглом сырая
квартирка –
Чем не уютнейший рай?!
Дом обжитой, дорогая бутырка,
Друже бесценный, прощай.
Всем твоим тополям
в серых шинелях
Жухнущих в августе крон,
Сору двора и детсадовским елям
Честный отвешу поклон.
Сын здесь родился и внук, и отсюда
Вынесли мать и отца…
Вещи и мебель, и даже посуду
Помнить хочу до конца.
Помнить часы тишины и неволи
И вдохновенную песнь
Неизречённых моих богомолий
Иль обречённых – Бог весть…
Весь ты из вздоха и весь ты –
из пуха
Не усыпляемых вежд.
Весь ты – из дивного нежного духа
Лёгких и зыбких надежд!
* * *
Вадиму Дулепову
Душой повелевает лад,
храним пророками, царями:
Давидов покаянный кант
смирял Саула беснованье.
Одна гармония, игра
дух исцеляет прокажённый…
О, как глубоки обертоны
голосового серебра! –
стихов твоих, где говоришь,
столь потаённо, безымянно,
и паузой – кровоточишь,
незаживающая рана, –
несокрушённого ребра
Христова, грань Его страданья…
И поступь лёгкая пера –
горчайшее иносказанье.
Смущён безумностью людской –
вслед отроку, отроковице –
и отуманилась тоской
сиреневая роговица.
А я – адамова ребра,
и только грань твоей свободы, –
не наречённая – сестра
под скоротечным небосводом.
На росстани, среди снегов,
наш, невозможный и недолжный,
дом, без опор и без основ,
бескровельный и безнадёжный.
И только ветер, что несёт
печаль по замкнутому кругу,
у леденеющих высот
нас будет прижимать
друг к другу…
* * *
Несознаваемая речь.
Иной язык. Страна другая.
Смотрю – а смысла не извлечь,
и слушаю – не понимая…
Но попускаемо судьбой,
как недосмотр её, небрежность:
всё убывающая боль,
всё возрастающая нежность.