Пётр Столповский
Родился в 1943 году в городе Ачинске Красноярского края. Родился в эвакуации, в семье журналиста. С 1973 года живёт в Сыктывкаре. Окончил филологический факультет Коми государственного педагогического института. Автор нескольких книг прозы. Переводчик на русский язык произведений коми писателей, коми фольклора. Выпустил ряд сборников переложений коми народных сказок. Составлял и редактировал энциклопедические сборники, альманахи о Коми крае. Сборник «Коми – край далёкий и близкий» удостоен диплома и II премии Всероссийского конкурса «Моя малая родина». Лауреат II премии Всероссийского конкурса на лучшее художественное произведение для детей и юношества, премии Правительства Республики Коми в области литературы имени И.А. Куратова. Член Союза писателей России. Народный писатель Республики Коми. Живёт в Сыктывкаре.
Этим летом решил банькой встать на подворье своём дачном. Домишко-то немудрёный я в первое же лето сколотил, а с банькой сильно припозднился. Северному человеку скучно без баньки, право слово.
Ну, запасся брёвнами, взялся за топор. День-другой помахал им, и такой, знаешь, пыл меня пробрал, аж зуд по рукам запохаживал – прямо как в молодые леты. Солнышко ещё не прозевается, ещё оно нежится в перине поречного тумана, а уж я щепу с бревна сгоняю. Без подмоги колочусь, самосильно. Только бы поясница не подвела, чтоб ей... Плотников-то, видишь, не по карману нанимать. Да и на кой они мне, ежели у самого руки из потребного места растут.
Работа эта, по правде сказать, душевного свойства – баньку-то рубить. Огладишь ладонями каженное брёвнышко, вынянчишь его, жёлоб топором вострым выберешь да тепло рук своих передашь деревине, вот тогда банька тёплой задастся, с этакой особенной духмяностью, с уютом, за который у нас на севере и зовут её матушкой. Люди телеса свои охаживают знойным веничком, покряхтывают да приговаривают: в баньке-де паришься – век не старишься.
Солнышко ещё не прозевалось, а уж я, поёживаясь от утренней прохлады, поднимаюсь на помост. Беру долото, киянку увесистую и начинаю долбить пазы для нагелей, коими венец к венцу крепят. Слева – соседские наделы с домиками, справа – лес. Крайний я, стало быть, в нашем дачном братстве, и это мне по душе, потому как не могу без леса. Он непременно рядышком быть должен.
Кончив один паз, громко говорю:
– Эй, Дядя, где ты там? Пора бы, да!
Это я знакомому дятлу. Его рабочее место – на высоченной, матёрой сосне, что метрах в двадцати от моего участка. Захворала старая, под корой лютый короед завёлся, а дятел всё лето как бы врачует её. Так повелось, что за работу мы с дятлом вместе принимаемся, спозаранку. Дупло у него, видать, поблизости – здешний, значит, Дядя. Стоит мне взяться за долото, глядь, и он летит. У него, брат, тоже подходящее долото, поди, не хуже моего.
«Что это он нынче?– думаю себе, на сосну поглядываю. – Второй уж паз кончаю...»
Стучу дальше. Из-под долота вылетает мелкая щепа. Их, щепок, целая гора набирается после рубки бани, года на два, пожалуй, печной растопки хватит.
А дятла всё нет. Уж не случилось ли что с пернатым лекарем?
И вдруг: тук-тук-тук!
Ну, слава богу, прилетел.
– Здорово живёшь, Дядя!– говорю ему. – Разоспался, должно, в дупле своём.
Тот поглядел в мою сторону, покрутил головой в красной шапочке. Дескать, чего беспокоиться – подумаешь, на каких-нибудь пять минут опоздал.
Дядя – птица строгая, работящая. Крикливых ворон, как мне кажется, считает кончеными бездельницами, терпеть их не может.
Вот три тётки-вороны грузно опустились на верхушки соседних елей и такой противный грай подняли, что и работа не мила. Дядя тоже не выдержал, сорвался с сосны – и к ним! Тётки от него врассыпную! Машут заполошно серыми крыльями своими, будто тряпками, в страхе озираются – как бы не долбанул сзади железным долотом. А тот шуганул бездельниц – и уже снова на стволе: тук-тук-тук! тук-тук-тук!
– Одобряю,– говорю я Дяде.– А то уши от их карка закладывает.
Так мы день за днём и соседствуем с ним в работе. Стоит мне спугнуть утреннюю тишину топорным стуком, дятел Дядя тут как тут. Поработает часик и полетит к другому дереву. Их у него немало по всему лесу – хворых дерев, которым помощь надобна.
Слышу, калитка скрипнула – мне её за калиной не видать. Веня по дорожке топает.
– Честь труду, сосед!
– Труду-то честь, это верно,– отвечаю недовольно.– А ты, я погляжу, никак не нагуляешься.
Конечно, негоже так гостя встречать, но уж больно надоел мне этот шалопут, прости господи. Мужику ещё сорока нет, руки-ноги на месте, а он третий год нигде не работает. Летом на даче околачивается, зимой, небось, в диване ямину углубляет задом своим ленивым. Так вот и сидит на жениной шее, бесстыжий, какой-то свой принцип дурацкий блюдёт. Иной день на виду у дачников важно этак прошагает по проезду с ружьём на плече – на охоту, мол, подался, материал для чучел надобен. Деловой, как же! Только вот с добычей его никто не видел. Разве что ворону сшибёт, да из неё чучело сладит, авось за бутылку косорыловки кто возьмёт.
– Я тебе, Веня, могу адресок дать, на стройку возьмут.
– Семёныч, ты же знаешь мой принцип,– кривится Веня, будто у него кутние зубы заломило. – Этой долбаной власти кланяться не буду.
– А тебя и не зовут кланяться. Засучай рукава да вкалывай, как все добрые люди. Дятел вон и тот своё дело знает.
Он бы, может, послал меня куда подальше, но нет, не пошлёт – обход у него каждодневный. Всех дачников в округе обходит: у того пяток сигарет стрельнёт, у другого глотком пива, либо ста граммами разживётся, у третьего сколько-то рубликов выцыганит. Вот и приходится ему терпеть мои нотации.
Веня внимательно поглядел на дятла, хмыкнул:
– Мне, Семёныч, не стройка нужна. Я редкий специалист, не шаляй-валяй. Таких, как я, чучельников, по всему, может, северу раз-два и обчёлся. А они, суки, по боку меня.
Бог с ним, с чучельником этим – дал я ему десятку от своей убогой пенсии. А то не отвяжется, будет час канючить, «долбаную власть» костерить. Какая уж тогда работа? Лучше сразу от него откупиться.
На другой день проснулся спозаранку, умылся, чайку выпил. Только сапоги натянул, слышу – тук-тук-тук! Дядя барабанит.
Надо же, опередил меня, шельмец этакий! Вышел на крылечко, а он с верхотуры на меня поглядывает, и кажется мне, будто глаз в усмешке прищурил: что, мол, плотник, разоспался в дупле своём?
– Ладно, Дядя, нынче твоя взяла, – посмеиваюсь.
Взялись за дело. Он долбит, и я долблю. Как-то даже в лад у нас получается. Дружно, оно не грузно – верно старые люди говорят.
После обеда пришлось в город мне ехать за скобами – четырёх штук не хватило. Да и гвоздей-двухсотки прикупить не мешает. Вернулся на другое утро, снова взялся за работу. Дяди на сосне нету. Значит, не стал меня ждать, отбарабанил своё спозаранку и улетел по лесным делам. Может, подумал про меня: вконец, мол, обленился плотник, прогуливать начал. Ничего, мы ещё поглядим, кто кого – завтра до солнца за работу примусь.
Но на следующий день я его не дождался. Тюкая топором, то и дело поглядывал в сторону материнской сосны – Дяди нет как нет. Может, всего короеда вывел и больше ему нечего выдалбливать на этом дереве?
Дядя и на другое утро не появился, и на третье.
Загрустил я, по правде сказать. Будто напарника лишился, и теперь не с кем даже словом перекинуться. А тут ещё, как в насмешку, на эту сосну тётки-вороны повадились садиться. Вот уж бабы-то базарные! И час, и другой сидят, глотки свои лужёные дерут. А каркают-то как отвратно! Один раз даже не выдержал: плюнул в сердцах и ушёл в домишко чай пить. Пью чай, сам думаю: чего ж ему со мной не работалось? Вроде в ладу жили, ничем я Дядю не обидел, обхождение у нас с ним самое что ни есть уважительное. Не то уж дятлица какая в соседний лес сманила?.. Нет, не похоже – серьёзный он мужик, дятел Дядя.
Смешно сказать, но как-то не заладилась у меня работа без Дяди. То скобу не так присобачил, потом битых полчаса вытаскивал из бревна да переделывал. То по пальцу себе киянкой шандарахнул – ноготь враз побурел. Правый банный угол отвесом проверил – и тут невезение: кривизну проворонил… Это всё по рассеянности. Я ведь одним глазом на долото, а другим – на сосну.
На пятый день понял: не прилетит больше Дядя. В другие леса, поди, переметнулся. Грешным делом пенять ему стал за это.
А банька худо-бедно до последнего венца поднялась, скоро стропила ставить.
Под вечер слышу, за калиной снова калитка скрипнула. Принципиальный лодырь Веня шлёпает, рот до ушей. В руках у него полиэтиленовый пакет. Небось, у дачников чем-то разжился.
– Честь труду! Не бойся, Семёныч, ничего я у тебя не попрошу.
– А и попросишь, так не дам,– говорю ему хмуро.
Не обижается Веня – он давно обидчивость на попрошайничество сменил.
– Потому и не попрошу, – говорит, – что не дашь. У меня, Семёныч, кой-чего есть для тебя. Купи, недорого отдам.
И выпрастывает из пакета чучело. Не то опять ворона?
Я как разглядел, что он из пакета вытащил, так у меня и сердце упало: Дядя...