У меня на одной улице, где я прохожу, на первом этаже живёт чужая бабушка.
Она никогда не закрывает жалюзи. А они есть у неё.
Иногда я вижу, как она ест. Иногда – как моет посуду. Я прохожу мимо быстро, но всё равно невольно поворачиваю голову. Она знает, что на неё смотрят. Но она не дёргает за верёвочку, не закрывает шторочку. Она как в театре. Она актриса. Она знает, что мы будем на неё смотреть вечно. Пока смерть не разлучит нас.
Чужая жизнь сидит, ест, кушает (как удобнее кому), пьёт чай. Чужой жизни тяжело, она старая. Но она не задёргивает окно. Она даже не смотрит на нас.
Она отвела вертикальные жалюзи, чтобы мы смотрели на неё. Иногда она даже зажигает кухонный жёлтый свет.
Сладок ли тебе чай? Вкусен ли сыр с булкой? Почему ты одна? Почему я никогда не видел тебя, к которой пришёл сын или внуки? Почему я обращаюсь к тебе на «ты»?
…Между первым и вторым этажами в моём доме висят почтовые ящики. Сразу под моим – чужая ячейка совершенно переполнена, сверху запертой дверцы – под завязку уйма извещений, счетов: они торчат оттуда, погнутые, впиханные в раздражении рукой почтальона.
Пишут, пишут письма: влюблённое Мосэнерго, влюблённый Ростелеком. Но никто их не читает, не вынимает из узкого стального живота почтового ящика.
Может, кто-то умер из соседей?
И ему пишут на тот свет раздражённое Мосэнерго, угрожающий Ростелеком?
Пишут с этого света на тот.
…Выяснилось, что, слава богу, никто не умер.
Сосед, однажды заливший меня, просто сдаёт квартиру, а жильцы даже не считают нужным вынимать почту. С другой стороны, может, они и не знают об этом ящике? Это же чужой дом, дом на время, дом внаём: кто будет им сюда писать, кто вообще знает, что они тут живут?
...Увидел на днях в ленте фото Владимира Набокова работы Филиппа Халсмана. 1968 год. Надо же: я родился недавно, лежал где-то, агукал, а в это время на другом континенте известным фотографом была сделана фотография известного писателя. Почему-то ты всегда обращаешь внимание на «свои» даты. Хотя они же не только твои. Что за дело Набокову до тебя? Что за дело до тебя бабочке?
Бабочки, кстати, есть и там.
Вот Набоков «смотрит» на нас, «смотрит» в кавычках – потому что мы не видим его глаз. Грубое, как будто из глины вылепленное уже пожилое лицо писателя, чёрные очки, но за ними вместо глаз – четыре отражённые бабочки. Одна, большая, – на всю правую зеркальную линзу, три – на левую.
Бабочки уже никуда не улетят. Только моя бабушка, чужая, незнакомая, в ярко освещённом аквариуме квартиры на первом этаже, пришпиленная моим цепким взглядом, улетит, даже не махнув кухонным полотенцем на прощание.
«Ты этого не узнаешь, но я сделаю тебя текстом», – пишу я ей с того света на этот.
…Стоят совершенно серебряные дни. Это когда высокое небо, вычерченные ветки, земля обнажённая, только припорошенная снегом.
Старая зима заглядывает ко мне в окна. Скоро её не будет: ей осталось всего несколько дней.
Но она спрашивает напоследок: «Почему ты никогда не задёргиваешь шторы? А они ведь есть у тебя. Ну пусть ты живёшь не на первом, но сколько мне ещё смотреть на тебя»?
«Почему ты со мной на «ты»?» – спрашиваю я её.