Как-то умная и красивая девушка по имени Лёля сказала мне, что её подруга вечером принесёт подборку новых стихов Бродского и я, если хочу, тоже могу их послушать.
Год назад одновременно с Бродским я ходил в ЛИТО при газете «Смена» и о стихах его того времени был невысокого мнения, однако приглашение Лёли принял. По дороге к ней я встретил своего однокурсника Федю, который, в отличие от меня, талант юного Бродского ценил, и к Лёле мы пришли вместе.
Федя был человек особенный. Само имя его, в переводе с древнегреческого означавшее «Божий дар», обязывало к кротости и смирению. Он и был кротким и смиренным, носил рыжую бородку, ну прямо студент духовной семинарии; к нему быстро прилепилось прозвище Отец Фёдор. При этом он знал наизусть энциклопедию от «аборта» до «ярмарки»; ему было известно, чем отличается анапест от амфибрахия, в чём суть экзистенциализма, что означает таинственное слово «энтропия», чем разнятся крюшон и корнишон и так далее.
Мы вместе проходили преддипломную практику в маленьком городке Дулёво под Москвой, и он по приезде, к моему удивлению, достал из портфеля англо-русский словарь на сто тысяч слов и Библию. В те атеистические времена Библия мало у кого была, и я спросил:
– Ты всё-таки верующий?
Он ответил уклончиво, сказав, что на хуторе, где он вырос, все верили, причём не только в Бога, но и в чёрта, точнее, в чертей.
– Врёшь! – воскликнул я. – В наши дни все знают, что черти не существуют.
– Не существуют, – согласился Федя, – но я их видел.
И он рассказал, как однажды его пригласили в избу, полную людей, где знакомая старушка усадила его перед зеркалом, зажгла свечу и стала читать заклинания. Через некоторое время он увидел в избе чертей.
– И как они выглядели?
– Обыкновенно. С рогами, хвостами. Зелёненькие такие.
– А зачем они вам нужны-то были?
– А вот представь, нужны, – серьёзно ответил Федя. – Их можно заставить накопать картошки в огороде, починить крышу, наколоть дрова. Кто особо озабочен, мог их принудить украсть жену у соседа. Делать они умели всё, кроме двух вещей – свить верёвку из песка и сосчитать звёзды на небе. А если им не дать под утро такое задание, тот, кто их вызвал, погибал.
– Черти кололи дрова и крали жену у соседа? – переспросил я и почувствовал несколько мурашек на теле.
– Крали, – подтвердил Федя. – Только это делали не черти.
– Кто же?
– Тот, кто их вызывал или присутствовал при этом. А потом от страха никто ничего не помнил…
Лёля жила в отдельной двухкомнатной квартире, что тогда было редкостью, вместе с мамой, которая преподавала в университете какой-то странный предмет, по-моему, ихтиологию. Лёля не удивилась, что я пришёл с товарищем, и пригласила нас в комнату, где за большим столом уже расположились её мама, двое незнакомых мне парней и девушка в огромных очках по имени Оля, про которую сказали, что она девушка Бродского. Этой Оле Бродский уже успел посвятить стихи:
Ох, Боже мой, не многого прошу,
ох, Боже мой, богатый или нищий,
но с каждым днём я прожитым дышу
уверенней, и сладостней, и чище.
Мелькай, мелькай по сторонам, народ,
я двигаюсь, и кажется отрадно,
что, как Улисс, гоню себя вперёд,
но двигаюсь по-прежнему обратно.
Она достала из своей сумки несколько листков с отпечатанными на них стихотворными текстами и отдала их одному из парней. Я посмотрел на будущего чтеца с недоверием и даже опаской: «Кто знает, что от тебя ожидать?» Однажды при мне театральный режиссёр упрекнул молодого поэта: «Голубчик! Настоятельно советую: никогда сами не читайте своих произведений. Слишком хорошо у вас получается. Объективного впечатления составить нельзя». Впрочем, такая оценка чтения собственных стихов – редкость. Когда одного известного автора спросили, зачем он подвывает при чтении, тот ответил: «Когда стихи красивые, их хочется читать выразительно». В общем, для себя я давно решил: самый лучший посредник между мной и поэтом – это мои глаза.
Но на этот раз чтение оказалось сносным, можно было даже понять, про что стихи…
Я не видел Бродского меньше года, и за это время он, не в пример мне, много всего прочёл, например роман «Улисс», который я ещё только мечтал достать. Но главное не в этом. Стихи его стали и мудрее, и лучше сделаны. Особенно меня поразило стихотворение «Еврейское кладбище», а в нём вот эти строки:
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зёрна.
И навек засыпали.
А потом – их землёй засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Неожиданно мама Лёли, будучи не то профессором, не то доцентом и полагая, что знает всё на свете, объяснила нам, что евреям их религия всегда запрещала сеять хлеб не на своей земле. Поэтому Бродский и написал: «Никогда не сеяли хлеба».
Когда мы вышли с Федей на улицу, я спросил:
– Федя, ты всё на свете знаешь. Скажи, евреи действительно никогда не сеяли хлеба?
– Сеяли, ещё как сеяли, – улыбнулся Федя. – Например, в начале тридцатых годов в Крыму и на юге Украины были организованы еврейские колхозы.
– Ну, это при советской власти. Родной брат моей бабушки, дядя Роман, работал в таком колхозе заготовителем зерна. Про него говорили, что он в жизни мухи не обидел и всегда был чуть навеселе. К несчастью, в подведомственных ему закромах завёлся жучок, его обвинили во вредительстве и расстреляли.
– Это ужасно, – посочувствовал мне Федя.
– А скажи, – не отставал я. – Религия разрешала евреям сеять только на своей земле? Где-нибудь в кибуцах Израиля?
– Насколько я знаю, запрета на профессию в Торе нет, – Федя хитро улыбнулся. – Но есть запрет на употребление в пищу злаков нового урожая до пейсаха, то есть до шестнадцатого нисана. Это число древнего календаря приходится обычно на март – апрель. А теперь представь: во многих странах, где евреи осели после изгнания из Палестины, начинают сеять только после Пасхи, и получается, что к концу лета все злаки трогать нельзя до следующей весны. Чтобы не нарушать запрет, богобоязненному еврею действительно лучше вообще не сеять хлеб, по крайней мере в нашем климатическом поясе, и есть мацу до следующей весны.
– И что? Действительно ели мацу с весны до весны? – переспросил я.
– Нет, конечно. Запрет отменить нельзя, но обойти можно. В Талмуде сказано: если не знаешь точно, из злаков какого урожая выпечен хлеб, нового или старого, его можно употреблять в пищу. А кто может точно знать, из чего выпечен хлеб, который куплен в лавке? Никто.
– Так ты и Тору читал? И Талмуд? – изумился я. – Ты знаешь древнееврейский?
– Тора в переводе на русский означает «учение». По греческой традиции её называют Пятикнижием. Тора является частью Ветхого Завета и читается в православных храмах за каждым праздничным богослужением. Талмуд тоже есть на русском языке.
– Ну ты даёшь, Федя, – восхитился я. – Ты у нас прямо религиозный эрудит.
– С любой эрудицией трудно додуматься до «Успокоения в виде распада материи», – вздохнул Федя. – Как сказал бы один классик: «Эта штука посильнее «Фауста» Гёте».
– Насчёт Гёте ты загнул.
– Может быть, загнул, а может, и нет, – загадочно улыбнулся Федя. – Там есть ещё фраза: «Для себя пели. Для себя копили. Для других умирали». О чём это он, по-твоему?
– Не знаю.
– И я точно не знаю. Мне кажется, о том, что одиноким может быть не только отдельный человек, но и целый народ…
Подошёл троллейбус, и, наскоро попрощавшись, Федя исчез вместе с ним.
А я на следующий день позвонил Бродскому и сказал:
– Ося! Я вчера в одном доме слушал твои стихи. Ты стал писать лучше, но хотелось бы посмотреть, что у тебя есть ещё.
В этом «Ты стал писать лучше» присутствовало высокомерие. Мол, год назад твои стихи были не очень хорошие, а теперь достигли какого-то уровня, мною же и установленного. Но Бродский великодушно не заметил моего выпендрёжа.
– Пожалуйста, приходи в любое время, – приветливо ответил он.
