Константин Комаров
Обратимся к январским поэтическим новинкам, которыми щедро делится с нами уверенно вступивший в новый год «Журнальный зал». Но прежде насладимся тем, как с присущей ему искромётной витальностью олицетворил и опоэтизировал первый месяц года Игорь Северянин в стихотворении «Январь», написанном, как это ни удивительно, в январе 1910 года:
Январь, старик в державном сане,
Садится в ветровые сани, –
И устремляется олень,
Воздушней вальсовых касаний
И упоительней, чем лень.
Его разбег направлен к дебрям,
Где режет он дорогу вепрям,
Где глухо бродит пегий лось,
Где быть поэту довелось…
<…>
Он любит, этот царь-гуляка,
С душой надменного поляка,
Разгульно-дикую езду…
Пусть душу грех влечёт к продаже:
Всех разжигает старец, даже
Небес полярную звезду!
Январская «Дружба народов» открывается новыми (и по времени написания, и просодически, и онтологически) стихами Юрия Казарина, объединёнными в подборку «Только этот, тот и третий свет». Почву из-под ног читательского восприятия выбивает уже начало первого стихотворения, где слово «небеса» внезапно употребляется в единственном числе (чем-то это мне напомнило умилительный «облачок» Михаила Хераскова), да ещё и сталкивается с жаргонным «шухером»:
И сквозь небес ты стонешь глухо,
и в небе шухер небольшой.
Ещё до воздуха, до голоса, до слуха,
где дышит слово кровью и душой,
как нержавеющая муха...
Это состояние ошеломлённой «невесомости» «спящего во сне наяву» сопровождает на протяжении всей подборки. Сохранив неизменное мотивно-тематическое ядро своей поэзии (кровь, почва, боль, речь, снег, вода, небо, жизнь, смерть, любовь) и сосредоточенность на поэтической разгадке невыразимого, на эпифании, на «событии явленности» бытийного в земном, Казарин добавил стихам ритмической вольности, хлёсткости и загадочности, порой на грани сюрреальности («нержавеющая муха», «воды оперённые», «верёвочка с пронизью золотой», «глиняные кружки медленных следов»). Из сочетания этой просодической и образной «дисгармонии» (являющейся на самом деле частным случаем проявления гармонии) со звуковой пластикой и особой музыкой повторов-удвоений («почки слушают, как почки / слышат палую листву», «стану, как лёд, ледяным», «округа круглая») и оптикой «двойного» взгляда на мир сквозь слёзы принятия и прощения – чудом речевого жеста рождается гармония высшего порядка, единая и бесконечная в себе, и шарообразная, как планета Земля и как сама поэзия.
Демиургия поэта и демиургия Творца отражаются друг в друге, взаимно (перефразируя Георгия Иванова) не искажая отражения. И главным «со-ремесленником» Казарина в этом завораживающем процессе становится заветный для него Осип Мандельштам, с которым он аукается, как «ближнее небо» с «небом иным», и дыхание которого чувствуется во многих строчках: «умирающие губы сосновый воздух шевелят» (ср.: «губ шевелящихся отнять вы не могли»), «гроздья моря – гроздья / грозы мои виноградные» (ср.: «виноградное мясо стихов»). Речь поэта как бы растворяется в «паутинах выдоха и вдоха», насквозь одухотворённого (дух ведь и есть дыхание), «пахнущего ангелом и высотой» обжигающе ледяного зимнего мироздания, веющего в щель земную, пограничного между жизнью и смертью «третьего света», чьи приметы любовно и бережно собраны в стихи: «сердце холода», «слёзы снегопада», «на воде вода лежит, / небом и водой дрожит», «клён летает не сходя / – с места, в небе ждёт дождя», «звук зелёный наяву / трогает ушные мочки», «Бог обнаружится стужей колодца», «булькает в лунке прозрачный свинец». И звучит над этим прочным в своей хрупкости, вечным («вечность не обогнуть») в своей ускользающести и страшным в красоте своей «гибельной неги» космосом доведённая до абсолюта свободы стиховая речь:
Слово сказать – обмирая, обжечься:
это наждачка – и речи, и слёз.
В окнах сияет отсутствие жеста –
где тебя носит мороз…
Январское «Знамя» отмечено печатью поэтического содружества «КуФёГа». На его страницах мы найдём не только стихи Константина Гадаева1, но и подборку Михаила Кукина, воодушевляюще озаглавленную «Хорошо молчанье получается». Поэтическое говорение (скажем, забегая вперёд) получается не хуже, посвящено ли оно с античной размеренностью воссоздаваемой памятью давней влюблённости («Входя в эту пасть, вспоминала ли ты, что зима...») творчеству голландских мастеров, специалистом по которому является Кукин («В «Благовещеньи» Яна ван Эйка...»), «дождевым шуршащей плащом» погоде, цветописи «облаков волнистых медленных», «разговору» с городом («Мне город говорит: прости меня!..»), печальному отражению отечественной истории в отечественной географии («Ямы, ямы, ямы, ямы, / храмы, храмы, храмы, храмы…») или противопоставленной «сотням извилистых наших речей» печальной и драгоценной музыке без слов, в которой «слышно прекрасное, ясное «нет», – / единственный точный ответ».
Меняются темы и вариации, но неизменной остаётся фирменная кукинская интонация успокоительно-мудрого и горько-светлого приятия всего, что нельзя изменить. Сама эта подсвеченная и высвеченная тютчевским silentiumом речь, в которой слегка горчит мандельштамовский «привкус несчастья и дыма»2, обволокнута порождающим, завершающим и проницающим её заглавным молчаньем, обеспечивающим речи высокий бытийный регистр «сохранения навсегда»:
Остаётся, значит, помолчать.
Каждый сам решает, как отчаяться.
Белый бланк да синяя печать.
Хорошо молчанье получается.
В журнале «Дети Ра» (2025, № 1) радует глаз и слух подборка очень интересного и давненько не появлявшегося в печати челябинского поэта Полины Потаповой «Снов невозможная дрожь». Динамичные, богато оркестрованные (чего стоят только незатёртые рифмы вроде «ребячьего лица – покачивается», «на бровях – воробьях», «свалится – асфальт лица»), полные разнообразной, но ненавязчивой языковой игры («это вместо и больше (в)леченья), аллюзий («звон в тишине – не лопнувшая струна»), парадоксов («Как же тепло-то, Господи, как тепло! / Боже. Но очень холодно. / Очень. Холодно», «это всё что я помню забыла») и точечных, запоминающихся образов-картинок («восставшие гнёзда вьют птиц / огрооомных таких / энгри бёрдз», «долгое, как луна, / Солнце в отвыкшем от согреваний городе», «листья сохнут в опавшие лица»), стихи эти рассказывают нам историю «маленьких» людей, по-гоголевски, безмолвно взывающих к со-чувствию. «Общедоступность» их переживаний не мешает им оставаться интимно личными. А ведь именно такое сочетание универсального и уникального Лидия Гинзбург справедливо считала одним из фундаментальных параметров лирики как таковой.
Подвижная и лёгкая (но не легковесная) форма представленных в подборке небольших стихов-зарисовок на контрасте подчёркивает и обостряет их серьёзное, а порой и трагическое содержание, как, например, в стихотворении о просящем милостыню инвалиде:
сидит бухтит
о том как два
умножить на пять
и не ахти
его слова
и всё же паперть
он коснояз
и хромоног
сломал костылик
а то бы в пляс
а то бы мог
слова – простые
Простые («пишу простое о простом» – своеобразное кредо поэта), но версификационно убедительные слова Потаповой о простых людях – используя уместный здесь, возвращающий себе первоначальную свежесть штамп – берут за душу, становясь терапевтичными не только для автора, но и для читателя и подтверждая, таким образом, свою лирическую состоятельность. Знакомы и понятны нам оказываются как раздражающие звуки из соседних квартир («за одной стеною стон / а за другою вальс-бостон»), так и простые истины о связи каждого с каждым, звучащие в стихах не как формальные афоризмы, но как итог прожитого и пережитого: «мы наверное будем живы / если кто-нибудь не умрёт», «хоть и живёшь в челябе, / но всё равно – живёшь». Так вскрывается неочевидность очевидного, небанальность банального. Глубинный подспудный механизм, преобразующий социальное неблагополучие в экзистенциальное (этот переход видится мне сквозным сюжетом подборки) схвачен и зафиксирован здесь точно и убедительно:
столько – боже сохрани
выручи психолог –
сплошь без кожаной брони
в дырочках иголок
в горле гвоздь – не пригвозди
разное ещё в них
столько – господи прости –
самонепрощённых
Эти «обжигающиеся не кожей», «раненные памятью» люди и судьбы так близки поэту потому, что сам он такой же и тоже лишён «кожаной брони», ибо, как мы помним по Гейне, именно «сквозь сердце поэта» проходит трещина расколовшегося мира.
Завершая обзор, как всегда, упомяну другие замечательные подборки толстожурнального января: «Сквозь бурелом» Евгения Степанова и «Весна проходит через осень» Сергея Золотарёва («Урал»); «И опять начинается речь» Сергея Пагына («Дружба народов»); «Стихи» Олеси Николаевой («Звезда»); «Не нарушая ритм и слог» Александра Кушнера, «Время портных» Светланы Кековой и «Чёрствая дюжина» Юрия Ряшенцева («Новый мир»); «Там громыханье трёх кадетских рот» Геннадия Русакова («Знамя»); «Перекати-Китай» Евгении Извариной («Новый берег», № 85); «Стихи» Марии Тухватулиной («Нева»); «Просыпаются астры, осыпаются астры...» Андрея Торопова («Волга»).
«Услышимся» через месяц!
_________________________
1 О которых мне доводилось писать в одном из недавних обзоров – https://lgz.ru/article/est-lish-kontrast-no-net-razlada-
2 Мандельштам, кстати, в одном из стихотворений назван прямо: «Трудно О.Э. Мандельштаму / на воздушных на буграх, / на эоловой дороге...»