Гения убить недостаточно

Эссе-новелла

Владислав Отрошенко

Считается, что романы Томаса Вулфа, несмотря на их отдельность, образуют единую, слитную Книгу. Так он писал. Так мыслил писательство. На отдельные книги вулфовскую Книгу делили редакторы, разбирая десятки тысяч исписанных им страниц. Как уверяет один из них, Вулф и сам называл «просто Книгой» груду рукописей, из которых он извлекал свои произведения, а отдельными изданиями они выходили только для удобства.

Он словно ткал из слов неразрывный невод. Им руководила, по его собственному признанию, «безумная жажда поглотить всю вселенную человеческого опыта».

И все же в Книге Вулфа выделяется один роман. Он носит название «Взгляни на дом свой, Ангел» (Look Homeward, Angel). Это роман-ракета, который одним рывком и безвозвратно преодолевает гравитационное поле обыденного сознания, хотя и повествует об обыденном. История провинциального семейства — каменотеса Оливера Ганта, его жены Элизы и их шестерых детей, младший из которых — Юджин — в центре повествования, написана с библейской вдохновенностью и поэтичностью. Написана слогом взрывным и проникновенным одновременно — проникающим в тайны жизни и смерти, рождения и времени.

Роман был дебютным — Вульф начал писать его летом 1926 года в Лондоне, когда ему было двадцать шесть лет. Он находился в состоянии, которое можно назвать контролируемым сумасшествием. Контроль состоял лишь в том, что он, нацелившись всем существом на работу, — спасаясь ею, — не давал себя уничтожить «мощной энергии и огню собственной юности», которыми питалась рождавшаяся книга. Работа продолжалась, как он утверждал, даже во сне; сновидения, если и прерывали ее, не приносили отдыха, они были подобны горячечному бреду. Он использовал для письма огромные гроссбухи. Писал карандашом. Слова лились таким стремительным потоком, что большинство из них он не успевал дописывать до конца. «Кипевшая во мне лава должна была вырваться наружу, теснившиеся слова должны были быть произнесены», — говорил он об этой книге, создававшейся «в некой обнаженной ярости духа».

Зимой того же года Вулф вернулся в Америку. Он продолжал работать всё в том же режиме безумия и отрешения от реального мира, который казался ему в это время призрачным.

Спустя два года в Нью-Йорке, на Восьмой авеню, в съемной мансарде полузаброшенного дома, где не было отопления и канализации, — только электричество и вода, — он закончил книгу. Или, как выразился сам Вулф, «книга закончила меня». Говоря об «Ангеле», он всегда и с полной убежденностью утверждал, что «книга сама себя написала».

Пока шел этот таинственный процесс самонаписания, Вулф, еще не издавший не единой строчки, но ощущавший чудотворную энергию романа, пребывал в странной уверенности, «что всё будет хорошо и должно идти хорошо». Когда же работа романа над самим собой при помощи юных сил Вулфа была закончена, всё пошло совсем не так хорошо, как им обоим — роману и Вулфу — верилось.

Редакторы американских издательств, ознакомившись с рукописью, вынесли книге смертный приговор. Дебютанту, чье сердце еще дрожало от бессонных ночей, от пережитой бури вдохновения, длившейся тридцать месяцев, от письма «на пределе духовных способностей, на износ» (только так, считал Вулф, и нужно писать), рецензенты отвечали в том совершенно будничном духе, что их издательства уже имели несчастье выпустить в свет себе в убыток подобного рода неумелые, написанные по-любительски и слишком автобиографичные опусы.

«Ангел» был повержен.

Он был низвержен с небес на суровую землю американского книжного бизнеса. Роман ждала горькая судьба — погребение в братской могиле безвестности, где покоились с миром тысячи рукописей.

Вулф смирился. После того, как он поставил точку в романе, в нем всколыхнулось всё то, чему он «не давал хода», пока работал на износ в огромной и грязной мансарде на Восьмой авеню, — «сомнения, неверие, безнадежность». Он чувствовал себя настолько опустошенным и усталым, что теперь, когда он не писал, когда рассеялось «идеальное чувство созидания», которое поддерживало его дух, он обреченно поверил, что его детище заслуживает бесславной гибели, в чем отзывы рецензентов прочно убедили его, заставив даже раскаиваться в сотворении чудовища:

«Что же это такое нашло на меня и заставило потратить два-три года жизни на создание этого левиафана и что за помрачение сознания внушило обманчивую надежду найти издателя и читателей для моей книги».

С такими чувствами и мыслями Вулф покинул Америку. Он пустился странствовать без всякой цели по Европе. О написанной книге он «почти забыл».

Дальнейшее можно было бы назвать чередой случайностей, если бы в ней не просматривалась целеустремленность, присущая Провидению.

Уезжая в Старый Свет, Вулф оставил рукопись романа Алине Бернштейн — музе-любовнице. Это была замужняя театральная художница, с которой он познакомился на пароходе во время первого вояжа в Европу и которая была на девятнадцать лет его старше. Именно благодаря Алине, чей муж был состоятельным биржевым брокером, Томас Вулф не пал духом от сокрушительного безденежья и лютого одиночества пока писал, «пожираемый мощным пламенем мечты», свой первый роман в манхэттенской мансарде на серых листах, разлинованных под бухгалтерскую цифирь.

Алина передала рукопись американскому критику и литературоведу Эрнесту Бойду. Он был человеком основательным, слыл авторитетным профессионалом, успел поработать редактором в крупнейших американских газетах. Впрочем, его интересовала главным образом новая ирландская литература, — он был ирландцем по происхождению. Но жена Бойда — Мадлен — была довольно бойким литературным агентом, имевшим связи с респектабельными издательствами Нью-Йорка. Ей-то Эрнест и передал в свою очередь, — вероятно, даже не читая, — свалившуюся на него огромную рукопись безвестного автора родом из провинциального городка Эшвилл в Северной Каролине.

Очутившись в скором времени в издательстве «Чарлз Скрибнерз санз» (Charles Scribner's sons) с целью пристроить какую-нибудь рукопись из своего арсенала, Мадлен Бойд встретилась там с любезным и задумчивым человеком по имени Максвелл Перкинс — старшим редактором издательства. Расписывая ему без умолку достоинства дебютных романов, имеющихся у нее в «портфеле» — авось что-нибудь зацепит Перкинса, — она несколько раз упомянула историю «потаенной жизни» сына каменотеса из Северной Каролины Юджина Ганта, написанную с поразительной энергией неким Томасом Вулфом. Перкинс молча и терпеливо слушал говорливую миссис Бойд и вдруг прервал ее. «Почему ты не занесешь его мне, Мадлен?» — сказал он, когда та снова коснулась романа Томаса Вулфа.

Мадлен занесла.

Неизвестно, вчитывался ли Перкинс, получив увесистую рукопись, в предательски искренние авторские «Замечания для издательского рецензента», предварявшие роман и не сулившие его издательской судьбе ничего хорошего. «Замечания» должны были с порога поставить крест на дебютанте. В самом деле, что должен был думать любой оказавшийся на месте Перкинса редактор о рукописи в 1200 машинописных страниц, которую предстоит прочесть (а может, лучше сразу — в корзину?), когда сам автор заявляет: «Я никогда не относился к этой книге как к роману. Уверен, что такая книга живет в каждом из нас»... «Может быть, в книге нет четкой фабулы» и т. п.

Но Перкинс был не любым редактором. Он был редактором от Бога. Не в смысле его профессиональных талантов, которые не подлежат сомнению, а в том смысле, что он был послан Вулфу Богом. Дьявол своего посланника, который должен был подтолкнуть Вулфа на короткую дорогу к смерти, еще держал в глубокой тени.

В то время, как Вулф, находясь в Вене, вдруг получил поздней осенью 1928 года письмо от издательства «Чарлз Скрибнерз санз», подписанное самим мистером Перкинсом — редактором Фицджеральда и Хемингуэя, в гениальность двадцативосьмилетнего писателя верила только его школьная учительница из родного Эшвилла Маргарет Робертс, с которой он аккуратно переписывался, доверяя ей творческие тайны, да Алина Бернштейн, преданная писателю и душой, и телом.

Письмо Перкинса привело его в состояние горячечного воодушевления. Вулф не находил себе места. Он едва справлялся с приступами взрывного волнения, задыхался от чувства радости. Перкинс писал, что Вулф сотворил «удивительную книгу, которая просто не может оставить равнодушным ни одного редактора» и спрашивал, когда автор может прибыть в издательство для переговоров.

Это было нечто невероятное. Вулф так и оценивал то, что с ним произошло: «свершилось самое настоящее чудо».

Вулфа, уже впавшего в уныние, покорно принявшего убийственный вердикт рецензентов, измученного до бессилия своим неусыпным гением который заставлял его, пока длилась работа над романом, дышать день и ночь вулканическим жаром вдохновения, — а теперь, как казалось, навсегда покинул выжженную душу вместе с юношескими устремлениями к любви и счастью, — Вулфа ждали слава и насыщенная жизнь: «надежды, томления, радости, чудеса». А главное, Вулфа ждали «десять тысяч листов бумаги, покрытых десятью миллионами слов», выведенных его рукой.

Перкинсу суждено было стать ангелом-спасителем романа. А также ангелом-открывателем писателя Томаса Вулфа. И ангелом-хранителем его гения.

Собственно и само название — «Взгляни на дом свой, ангел» — было выбрано, или, лучше сказать, зорко высмотрено Перкинсом из целого набора названий, срывавшихся с пера Вулфа в процессе письма, как вырываются из уст спящего бессвязные фразы в моменты сноговорения — «Один... Один...», «Постройка стены», «О, затерянный».

Получив письмо Перкинса, Вулф готов был сию же минуту мчаться в кассу за билетом на пароход. Но плыть домой было невозможно. Еще до прихода чудесного известия из Нью-Йорка ему в пьяной драке на ярмарке в Мюнхене сломали нос и разбили голову, — едва не забили насмерть. Неделю он провел в госпитале. И теперь вынужден был оставаться в Вене под наблюдением врачей, о чем он и написал Перкинсу, заверив, что немедленно отплывет в Америку, как только позволит состояние здоровья.

Через две недели он уехал из Австрии в Италию. Там провел еще три недели. После чего отплыл из Неаполя в Нью-Йорк.

В первый день 1929 года, сразу же после звонка Перкинсу, Вулф примчался к нему в издательство и предстал перед глазами редактора от Бога. «Ему чуть за сорок, но он выглядит моложе, в его манере одеваться и вообще держаться есть удивительное изящество, и всем своим видом он внушает спокойствие», — описывал он школьной учительнице посланника Небес¹.

Год спустя он скажет Перкинсу: «Вы — краеугольный камень моего существования».

Этот год вместит в себя многое. Сокращенный до приемлемого объема совместными и мучительными усилиями редактора и автора — Перкинс в процессе работы невозмутимо терпел «гнев, отчаяние, припадки безумной ярости» Вулфа, не желавшего никаких сокращений, — роман «Взгляни на дом свой, ангел» будет принят к публикации в старейшем и славившемся на всю страну издательстве «Чарлз Скрибнерз санз». В октябре 1929 книга выйдет в свет. Рецензии посыпятся, как из рога изобилия — в «Ситизен», в «Нью-Йорк таймс», в «Нью-Йорк геральд трибьюн», в лондонской «Таймс». Критики — в их числе и сам глава Гильдии американских литераторов Карл Ван Дорен — обнаружат в «Ангеле» и красоту, и глубокий смысл, и жизненную силу. Вулф станет «модной диковинкой, о которой все говорят»; его засыпят письмами, визитками, приглашениями на светские коктейли и богемные вечеринки; его будут разрывать на части. Он прослывет, по его собственному выражению, «Великим Американским Писателем».

Всё это было бы невозможно, если бы Перкинс, — что тоже было настоящим чудом, — не постиг сущность писателя Томаса Вулфа, особенности его дара, свойства его гения и природу вдохновения.

Благодаря Максвеллу Перкинсу и сам Томас Вулф научился понимать многие вещи относительно себя как автора. Перкинс объяснил Вулфу, что тот не принадлежит к «флоберовскому типу писателя». Вулфу вовсе не нужно, подобно Флоберу и родственным талантам, доводить каждую свою работу до совершенства, это даже губительно для него как для писателя. Вулф должен, настаивал Перкинс, свободно и до конца излить из себя раскаленную лаву слов, не заботясь о тщательной отделке каких-то отдельных частей непрерывного творения. Превращать эти части в книги — вливать в издательские формы огненное вещество вулфовской прозы — это дело Перкинса.

Именно Перкинс был первым, кто понял, что Вулф «умел писать лишь одну-единственную книгу об огромной, вольно раскинувшейся, мятежной земле — Америке, — какой ее видел Юджин Гант» — его бесценный герой, собственное «я» писателя, пропущенное сквозь горнило воображения. Жизнь Юджина Ганта Вулф жаждал воссоздать «в исчерпывающей полноте», так, чтобы в опыте существования этой необыкновенной души, воплощенной в сыне каменотеса из Северной Каролины, «кристаллизовалась вся ткань Вселенной, весь материальный образ мира».

К лету 1934 году, когда Вулф закончил вторую книгу — «О времени и о реке», он уже усвоил стараниями Перкинса непреложную истину о своем даре:

«Я всегда делаю слишком много: я пишу миллионы слов, чтобы выделить и оформить книгу в несколько сот тысяч. Похоже, это свойство моего творческого начала: оно должно реализовываться в бурном потоке продукции...»

Впрочем, нельзя сказать, что именно сам Вулф по своей писательской воле закончил второй роман.

Поток письма, которым владел Вулф — или, который владел Вулфом, — был подобен горной реке или времени. Этот «бурный поток» мог остановить только Перкинс — человек-плотина или серафим во плоти, обладавший несокрушимой волей и таинственными полномочиями регулировать то, что по своей природе регулированию не поддается.

Когда рабочие занесли в служебный кабинет Перкинса многочисленные ящики и коробки с вулфовской рукописью, выполненной простым карандашом, — Вулф продолжал использовать именно этот пишущий инструмент, потому что он позволял быстро и без осечек наносить знаки на бумагу, не расцарапывая ее в приступе вдохновения, — объем книги составлял 2 миллиона слов, что равнялось примерно 7 тысячам машинописных страниц.

Началась изматывающая работа писателя и редактора по сокращению и перекомпоновке текста. Она шла ежедневно с утра до вечера и сопровождалась, как и в случае с «Ангелом», сценами буйных протестов Вулфа и проявлениями фантастической невозмутимости Перкинса.

В октябре 1934 года Вулф запросил у Перкинса тайм-аут. Писатель устал. Ему нужно было отдохнуть. Он уехал в Чикаго с тем, чтобы по возвращении, набравшись сил, продолжить вместе с Перкинсом работу над рукописью.

Но посланный Вулфу неумолимый редактор лучистой наружности вдруг понял, что работу нужно остановить. Извержение вулкана по имени Томас Вулф должно было на время прекратиться. Лава слов должна была застыть, явив миру удобную для восприятия форму.

Вернувшись через две недели из Чикаго, отдохнувший и готовый к дальнейшей работе Вулф был повержен в неописуемое изумление. Перкинс в его отсутствие «хладнокровно и решительно» отправил рукопись в типографию. Над ней уже трудились наборщики и в редакцию уже поступала верстка. Вулф негодовал, протестовал, бушевал, требовал остановить печать, заявляя, что книга еще не готова, что над рукописью необходимо работать еще шесть месяцев. На всё это Перкинс спокойно возражал в том духе, что книга совершенно закончена и ни в какой дальнейшей работе Вулфа она не нуждается. Мало того, если уступить требованиям Вулфа и дать ему запрашиваемые шесть месяцев, то по прошествии этого времени Вулфу потребуется еще шесть месяцев, а потом еще — и так до бесконечности, потому что именно так, напомнил Перкинс, устроен писатель Вулф, пишущий непрерывную книгу и не умеющий останавливать процесс письма.

В первых числах марта 1935 года роман «О времени и о реке» вышел в свет. За неделю до публикации Вулф, гонимый страхом — ему чудилось, что книгу ждет грандиозный провал, — сел на пароход и покинул берега «вольно раскинувшейся, мятежной земли — Америки».

К 8 марта он приплыл в Европу. Остановился в Париже. Там он с ужасом ждал страшных вестей из Нью Йорка — о разгромных рецензиях; о разочаровании публики; о крушении своей писательской карьеры.

Вскоре Перкинс прислал Вулфу в Париж телеграмму. Она транслировала спокойную уверенность, из которой была соткана вся натура этого таинственного существа:

ПРЕКРАСНАЯ ПРЕССА ХВАЛЯТ ВСЕ КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ СОГЛАСНО ОЖИДАНИЯМ.

Получив телеграмму утром, Вулф воспрянул. Но ненадолго. Его натура была совсем другой. Уже к вечеру он терзался сомнениями, а ночью решил, что телеграмма — «не более как приговор»; что сострадательный, как бодхисатва, Перкинс просто выражается завуалированно, не желая расстраивать Вулфа — а на самом деле сообщает о полном провале книги.

Утром Вулф помчался на почту и отправил Перкинсу «паническую телеграмму», в которой написал, что не может перенести «этой проклятой неопределенности» и просил сказать ему «голую правду, какой бы горькой она ни была».

Можно представить, как изумился Перкинс, когда он прочитал послание Вулфа. Нью-йоркскому бодхисатве в новой телеграмме пришлось показать, что ни о каком сострадании к человеческому существу, зовущемуся Томасом Вулфом, в данном случае речи идти не может, поскольку сострадать нечему — Вулф триумфатор! Он одержал большую и важную победу. Он добился настоящего, грандиозного успеха и его слава как писателя в Америке упрочилась.

Вторая телеграмма Перкинса расставила все точки над «i». Вулф был счастлив. Очень скоро высокая волна славы, поднявшиеся в Америке, с головой накрыла его и в Европе. «Пробил наконец час моего торжества — писал он, — и судьба щедро вознаградила меня, сделав реальным все то, чего ожидал я от жизни, от творчества, от искусства».

Здесь, в Старом Свете, — как и во дни успеха «Ангела» в Новом, — на него посыпались письма, приглашения; его осаждали интервьюеры и новоявленные друзья. К его приезду в тот или иной город Европы специально готовилась восторженная общественность. Ему устраивали пышные приемы, его обожали, боготворили.

Вулф полностью отдавал себе отчет в том, какую роль сыграл Перкинс во всей его волшебно повернувшейся жизни в целом и в этом фантастическом успехе в частности.

Весной 1935 года он прямо написал Перкинсу из Лондона о «немыслимых муках», которые тот «претерпел как человек и как редактор», чтобы Вулф торжествовал победу над своими сомнениями, страхами — над неотступной мнительностью, которая терзала его горькими видениями неудачи и гибели как писателя.

В мае того же года, уже вернувшись в Нью-Йорк, Вулф писал подруге души, школьной учительнице Робертс, о хранителе своего гения: «Он не просто верный друг, он великий человек, личность, исполненная духовной и интеллектуальной мощи».

Вулф продолжал говорить о роли Перкинса в своей писательской судьбе и удивительных свойствах его души повсюду — и в частных беседах, и в письмах к разным литераторам Америки, — продолжал с полной искренностью и безоглядным восторгом отдавать должное редактору от Бога до самого рокового дня, когда ему, писателю, находящемуся на пике славы и способностей, явился другой посланник.

Статья «Гения недостаточно» (Genius is not enough) вышла в свет 25 апреля 1936 года в нью-йоркском еженедельнике «Субботнее Обозрение Литературы» (The Saturday Review of Literature). Она занимала почти три журнальных полосы и была целиком посвящена феномену писателя Томаса Вулфа. Об авторе статьи — Бернарде Де Вото — скромно сообщалось в неприметной концевой сноске, набранной мелким шрифтом, что он окончил факультет английского языка Гарварда и что его перу принадлежит книжка «Америка Марка Твена». О том, что мистер Де Вото только что стал главным редактором этого журнала, где публикуются самые известные американские критики, и что в их когорте он слывет теперь первым среди равных, будучи автором всевозможных критических работ и имея в управлении ведущий цеховой орган печати, не упоминалось. Не назывались и его многочисленные беллетристические сочинения, — Де Вото ощущал себя писателем, умелым и искушенным романистом. Но похвальная скромность биографической справки с лихвой компенсировалась огромным — на полполосы — фотопортретом, который открыто излучал враждебность и злую волю.

Снимок был сделан в теплый солнечный день. На фоне высоких кустов Де Вото позирует перед фотокамерой в белой рубашке и темном галстуке в светлую косую полоску. Брюки подпоясаны узким ремешком. Он в круглых очках, их тонкие дужки заведены за оттопыренные уши. На лице — глумливо-шутливая улыбка и как бы отделенный от улыбки и вовсе не шутливый, зло прицеливающийся прищур цепких глаз, увеличенных толстыми линзами. В правой руке он держит наизготове — стволом вверх над плечом — громадный пистолет. Судя по силуэту оружия, это Кольт «Гавемент» 45 калибра. Вот сейчас Де Вото распрямит руку, на которой рукав для пущей демонстрации решимости закатан по локоть, и твердо нацелит ствол Кольта в того, за кем он пришел. Я пришел по твою душу, Вулф! — как бы говорит с портрета всем своим видом американский малозначительный беллетрист и влиятельный критик родом из города Огден, штат Юта, сын эмигранта из Италии, «Великому Американскому Писателю» родом из города Эшвилл, штат Северная Каролина, потомку выходцев из Германии, всегда сомневающемуся в себе. Противостоящая Небу сила их наконец свела.

Однажды в состоянии глубокой депрессии, которая, как и приступы яростного вдохновения, обостряла в Вулфе способность к видению и фиксации значимых для него образов, он послал Перкенсу мрачное письмо, в котором был удивительный, никак не связанный с последующим текстом зачин:

Дорогой мистер Перкинс!

Каждый из нас создает образ своего отца и каждый из нас создает образ своего врага. Образ моего врага я создал несколько лет назад — это личность, у него есть имя, он ничтожество и бездарность, но он мой Соперник, ибо всегда лишает меня того, что я хочу больше всего на свете. Он, повторяю, ничтожество, но он всегда тут как тут, чтобы похитить самое для тебя дорогое. Если ты влюблен в женщину, а Соперник твой на другом краю света, он все равно возникает как из-под земли, чтобы тебе напакостить. Он нечто вроде рока, фатума. Он ничтожество, он умеет вселять страх и причинять боль².

Боль, причиненная Вулфу тем, кто был послан ему в качестве рока, была рассчитана на то, чтобы напакостить максимально. Де Вото не останавливался ни перед какими, даже самыми жестокими и оскорбительными формулировками, обрисовывая особенности вулфовского письма на свой — умело обезображивающий — манер. Он ловко превращал неповторимые черты прозы Вулфа в отвратительные и «неприемлемые для искусства», представляя их в кривом зеркале как раз далекого от искусства обыденного сознания. Здесь было всё — и «длинные, вихревые потоки слов, не усвоенные романом и не имеющие отношения к собственно художественному делу»; и «голые сгустки эмоций»; и «бесцельная и совершенно бессмысленная болтовня»; и «трескучие фразы»; и «напыщенность»; и «апокалиптический бред»; и «изрыгания ругательств, хрюканье и тарзаноподобные крики», которыми, по мнению Де Вото, наполнены сочинения Вулфа.

Де Вото утверждал, что Вулф «всё еще поразительно незрел» и что он «не овладел ни психическим материалом, из которого делается роман, ни техникой написания художественной литературы».

Но всё это было не главное. По большому счету эти оценки не могли произвести катастрофических перемен в жизни писателя, признанного в США и Европе. За годы славы Вулф научился не впадать в кромешное отчаяние — хотя и шумно злился — из-за мнения рецензентов, даже таких, которые позволяли себе личные выпады, вплетая в свои опусы рассуждения о его великанском росте, из которого будто бы и происходят умопомрачительные преувеличения в образной системе его прозы. Вулф в общем-то был способен снести удар любой силы от любого критика.

Но Де Вото был не любым. И главное было в другом.

Как и редактор от Бога, посланный Вулфу враг, транслировавший свою фатальную сущность всеми способами, включая наглядный месседж помпезного фотопортрета, знал абсолютно всё о свойствах его дара и природе его гения. Мало того, Де Вото признавал гениальность Вулфа. И это был тонкий, дьявольски умный ход, без которого ранить душу Вулфа, а тем более прервать ее земной путь было бы невозможно. Знал Де Вото во всех подробностях и то, как именно протекает совместная работа Вулфа и Перкинса над рукописями в редакции издательства «Чарлз Скрибнерз санз». И именно эти знания, а также ясное представление о мнительной натуре Вулфа, давали возможность критику нанести по-настоящему сокрушительные удары по психике и репутации автора романов «Взгляни на дом, свой ангел» и «О времени и о реке».

Эти романы, согласно концептуальной идее статьи, были ничем иным, как результатом коллективного труда редакторов издательства «Чарлз Скрибнерз санз» под руководством мистера Перкинса и имели к Томасу Вулфу лишь то отношение, что он снабжал издательство своего рода необработанной рудой, первичным сырьем эмоций, грубым материалом — вот этими самыми «тарзаноподобными криками» (Tarzanlike screams), далекими от подлинной литературы.

Перкинса и его команду Де Вото представлял в виде рабочих конвейера, которые собирают вулфовские романы из малопригодных для романного искусства бесформенных кусков повествования.

В какую книгу вставить ту или иную часть текста, взятую из огромного массива вулфовской рукописи; как будут соотносится эти части; что будет смотреться органично в романе, а что нет, — эти вопросы, утверждал Де Вото, находятся исключительно в ведении мистера Перкинса.

Созданный однажды воображением Вулфа и чудом материализовавшийся враг, был необыкновенно патетичен в формулировках о сущности искусства и необыкновенно прочно стоял на правильной стороне в понимании того, как должен писаться роман. Решения всех вопросов, связанных с романом, вещал он, приходят к Вулфу «извне — посредством процесса, к которому молва применяет слово “сборка”. Но произведения искусства нельзя собрать, как карбюратор, — их нужно вырастить, как растение или, пользуясь любимым сравнением мистера Вулфа, как зародыш. Художник пишет сто тысяч слов о поезде: мистер Перкинс решает, что поезд достоин всего пяти тысяч слов. Но подобное решение не во власти мистера Перкинса; оно должно быть принято благодаря в высшей степени сознательной самокритике художника по отношению к пульсу самой книги. Что еще хуже, художник продолжает писать, пока мистер Перкинс не сообщает ему, что роман закончен <...> Трудно понять, как осознание этого момента может проявиться за столом редактора, и еще труднее поверить в целостность художественного произведения, в котором не художник, а издатель определил, где кончается правда и начинается ложь»³.

Выпускник Гарварда, крепко и решительно державший перед оком фотокамеры в руке с засученным рукавом Кольт 45 калибра, был точен в своих критических выстрелах в сердце Вулфа. При этом он использовал в своих целях неистовую самокритику и безоглядные откровения Вулфа о писательской работе, содержащиеся в его публицистике и генетически связанные (своей возвышенной страстностью) с художественным миром романа «Взгляни на дом, свой ангел» — со всем тем, что любил отец Юджина, каменотес Оливер Гант — с театрально-бурными проявлениями чувств, громогласными тирадами, эффектными преувеличениями, воем огня в камине, Шекспиром.

«Но, по крайней мере, мистер Вулф понимает, что он еще ни в коем случае не законченный романист, — вкрадчиво нашептывал Вулфу тот, кто имел обыкновение возникать как из-под земли. — Самым вопиющим свидетельством его неполноценности является тот факт, что до сих пор одна неотъемлемая часть художника существовала не в мистере Вулфе, а в Максвелле Перкинсе. Организующая способность и критический ум, которые были применены к книге, пришли не изнутри художника, не из художнического чувства формы и эстетической целостности, а из офиса “Чарльз Скрибнерз санз”».

Как бы заботясь о писательской судьбе Томаса Вулфа и сочувствуя его устремлениям к совершенству, мистер Соперник подсказывал ему правильный путь:

Можно только уважать мистера Вулфа за его решимость реализовать себя на высшем уровне и не довольствоваться ничем, кроме величия. Но как бы ни был полезен гений в сочинении романов, самого по себе его недостаточно — его никогда не было и не будет достаточно ни в одном искусстве. По крайней мере, гениальность должна быть подкреплена умением придавать материалу форму, простым умением обращаться с инструментами. Пока мистер Вулф не разовьет мастерство, он не станет тем важным писателем, каким он сейчас считается. Чтобы стать великим писателем, он также должен созреть в своих эмоциях, обрести способность глубже, чем сейчас, проникать в характер героя, и он должен научиться надевать корсет на свою прозу. Еще раз: его собственная кузница — единственно возможное место для этих усовершенствований — они не могут происходить в офисе какого-либо редактора, которого он когда-либо знал.

Начавшееся после публикации статьи «Гения недостаточно» обрушение всех основ, на которых держалась писательская судьба и сама жизнь Вулфа, происходило с чрезвычайной стремительностью — словно рок, воплощенный в ничтожестве, старался исключить возможное спасение, требовавшее от вулфовского ангела хранителя немало деликатных усилий и времени.

Ангелу-хранителю Вулф отправил 15 декабря 1936 года письмо. Оно было очень пространное: психологически Вулфу требовалось опьяняющее многословие, чтоб не чувствовать душевной боли от сформулированных в этом послании новых принципов, касающихся его писательской жизни и отношений с Максвеллом Перкинсом.

Сообщив, что он вступает в «главное творческое сражение» своей жизни, то есть пишет новую книгу, Вулф не только заявил Перкинсу, что он не может ему «ничего показать, ни о чем посоветоваться», но и прибегнул к крайне жестким выражениям, объясняя причины этого: «Мне становится не по себе при мысли о том, что идеи, вдохновение, которые посещают нас, может быть, один раз за всю жизнь, могут погибнуть в зародыше из-за холодного, безразличного, пугливого догматического отношения, порожденного Вашим консерватизмом».

Многим прекрасным вещам уже и случилось погибнуть по вине Перкинса, утверждал Вулф. «Очень многое из того, что я хотел бы иметь опубликованным, так и не увидело свет <...> Не собираясь осуждать ни Вас, ни устоявшиеся издательские каноны, я скажу лишь одно: кое-что из написанного мною и отвергнутого Вами все же следовало напечатать».

Окутанные густой паутиной слов о благодарности за дружбу, о «странном» и «загадочном» согласии их душ, главные положения послания, ради которых оно и писалось, были твердыми, как скала.

Вулф объявлял, что отныне он будет сам, без Перкинса, принимать все творческие решения. Будет писать так, как сочтет нужным. И никому не позволит править и сокращать себя. Книги он будет издавать лишь в том виде, в каком сам захочет представить их публике. Он не потерпит вмешательства в свой художественный мир «посторонних». Семилетнее подчинение Перкинсу, как трактовал теперь Вулф, было ошибкой. Он давно чувствовал и отмечал «нарастающее расхождение» между ними:

Вспоминая прошлое, я прихожу к выводу, что хотя мой «Ангел» порадовал и удовлетворил Вас, Вы все-таки и тогда сильно побаивались его публикации, вынашивая надежду — надежду искреннюю, отмеченную убеждением, что все это в моих же интересах, — что время сделает меня более консервативным и традиционным, менее горячим. Пожалуй, я никогда так не ошибался за эти семь лет, когда уступал, поддавался этому воздействию. Ошибался, ибо, поддаваясь, я изменял своей цели, отклонялся от направления, в котором двигался, не слушал голос своего творческого и человеческого «я».

Голос Де Вото, конечно, не переставал звучать в голове Вулфа, пока он писал Перкинсу уничижительное письмо. И хотя имя врага не упоминалось, письмо было наполнено отсылками к злосчастной статье — к тем заявлениям, которые, как писал Вулф, «делались с целью причинить мне вред». Он признавал, что цель эта «в какой-то степени достигнута». У него не было никаких заблуждений. Он ясно видел в писаниях Де Вото «злой умысел». Но предотвратить трагическое развитие своей судьбы он уже не мог. Дьявольская машина, топливом для которой служила взрывная смесь из зависти ничтожества и уязвленной гордости художника, не останавливалась.

В марте 1937 года Вулф разослал американским издателям циркулярное письмо. Он озаглавил его так, чтоб подчеркнуть свой разрыв с издательством «Чарлз Скрибнерз санз» и Максвеллом Перкинсом: Всем издательствам (кроме издательства «Скрибнерз»).

Вулф объявил, что отныне он «более не связан никакими финансовыми, договорными или личными обязательствами ни с одним издательством»; что в настоящее время он работает «над самой значительной из своих книг» и ищет для нее и для дальнейшей совместной работы нового издателя, но при этом он заранее предупреждает, что не пойдет «ни на какие компромиссы» и будет «добиваться максимальной свободы» в осуществлении своих замыслов.

Зоркая и неистощимая интуиция Вулфа, приоткрывая последствия сделанного шага, не давала ему покоя. В сентябре того же года он обрисовал свое состояние в письме к Шервурду Андерсену так: «Мой разлад со «Скрибнерз» серьезен и, увы, непоправим. Попробую найти для себя другое издательство, если, конечно, получится. Все это причинило мне невыразимые муки, затронуло меня до глубины души, — подобные встряски всегда выбивали меня из колеи, а эта чуть не убила <...> я порвал с людьми, с которыми был связан прочными узами, с которыми сроднился, и теперь не знаю, как восстановить отношения, как преодолеть эту страшную пропасть».

Пропасть расширялась неумолимо. Другое издательство объявилось очень скоро. Переговоры Вулфа с Эдвардом Эсвеллом — главным редактором издательства «Харпер» (Harper & Brothers Publisher) начались этой же осенью. Эсвелл активно уговаривал Вулфа подписать контракт, соглашаясь на многие его условия. В последний день 1937 года Эсвелл, пренебрегая опасностью заразиться, пришел в номер нью-йоркского отеля «Челси», где Вулф лежал, скошенный гриппом. При себе визитер имел все необходимые бумаги. После недолгого разговора контракт был подписан.

Несмотря на целебную силу надежд — издательство было не менее знаменитым, чем «Скрибнерз», и принимало Вулфа в свои авторы с распростертыми объятиями, — его не покидали дурные чувства и мысли, перемежавшиеся со слабой верой в счастливый исход предпринятых действий. Едва только Эдвард покинул гостиничный номер, Вулф написал письмо его супруге Мери Луизе Эсвелл:

Дорогая Мери Лу!

Только что от меня ушел Эд, а я заканчиваю старый год в гриппе и, хотя вид у меня так себе, я полон надежд. Последние унылые формальности, связанные с подписанием контракта, уже позади, и теперь я связан обязательствами крепко и напрочь. Это рождает во мне странное чувство опустошенности, я понимаю важность момента и более, чем когда-либо, проникнут пониманием своей ответственности. Впрочем, на определенных этапах нашей жизни нам полезно испытывать такие ощущения — пустоты, полного одиночества и необходимости начинать сначала. Это пустота жизни, а не смерти — передо мной открывается новый мир, и мне приятно, что Вы за меня молитесь.

Вулф ошибался. Ему открывалась именно пустота смерти в трехкомнатном номере отеля «Челси» после подписания судьбоносного контракта. До того, как она открылась ему окончательно, он успел научиться проделывать с «бурным потоком» своего письма ту самую операцию, к которой его призывал Де Вото, считая ее чрезвычайно полезной, — научился «надевать корсет на свою прозу». Редактор Эдврад Эсвелл, работавший в издательстве «Харпер» с двумя вулфовскими романами «Паутина и скала» и «Домой возврата нет», говорил об этих «усовершенствованиях» в прозе Вулфа менее образно, но в сущности точно: «в последних его книгах уже видны плоды строгого самоконтроля».

Вулф также успел сменить имя главного героя своей всеобъемлющей Книги, в которой он стремился показать через жизнеописание Юджина Ганта «всю ткань Вселенной» — этот герой, с которым его «Ангел» оторвался от земли и принес ему мировую славу, стал Джорджем Уэббером. Смена имени протагониста была неотъемлемой частью всё той же операции «надевания корсета» и актов «строго самоконтроля». Как писал Эдвард Эсвелл, у Вулфа «выработался более объективный взгляд на себя и на свою работу: по собственному его выражению, он перестал быть Юджином Гантом. Он начал, по его словам, ненавидеть самое имя Юджин и искал новое имя, чтобы поднять его как флаг, знак освобождения от прошлого “я”».

Освобождение от Юджина Ганта, перекраивание его в Джорджа Уэббера, было «ужасной ошибкой» и «отступлением от великого замысла», как охарактеризовал это впоследствии Максвелл Перкинс.

Освобождение от пустоты жизни пришло к Вулфу в начале осени 1938 года.

Во время турне по западным штатам он заболел воспалением легких. Болезнь при его могучем телосложении и общей витальности организма никому, в том числе и ему, не казалась опасной. После трех недель лечения в больнице «Провиденс» в Сиэтле, где за ним ухаживала его сестра Мейбл, он был выписан. Рентген легких показал, что воспалительное затемнение, которое было величиной с шляпу, уменьшилось до размеров долларовой монеты. Вулф похудел на 25 килограмм — сестре, забиравшей его из госпиталя, пришлось стягивать пояс его штанов булавками. Но Вулф радовался приобретенной стройности; радовался возвращению к жизни; шутил; возбуждено обсуждал с сестрой любимые блюда.

Мейбл привезла его на машине в заранее арендованные в Сиэтле апартаменты. Он почувствовал слабость и уснул, попросив приготовить ему еду. Пока сестра готовила, а Вулф спал, из клиники «Провиденс» пришла телеграмма. Врачи сообщали, что после обработки и изучения рентгеновских снимков головы, которые были сделаны формально при выписке из больницы, у Вулфа обнаружено обширное воспаление мозга — результат туберкулезного менингита, вызванного в свою очередь перенесенным воспалением легких.

Когда в их апартаменты приехал приглашенный сестрой доктор Джордж Свифт, самый знаменитый на Западе США невролог и страстный поклонник вулфовской прозы, Вулф ничего не знал о полученной телеграмме и диагнозе. Свифт спросил, может ли он осмотреть его. Вулф ответил, что он в полном порядке и собирается в ближайшие дни продолжить свое путешествие по Западу. Но все же согласился на осмотр, после которого доктор Свифт сказал, что ехать Вулфу нужно сейчас же, сегодня вечером — на Восток, в Балтимор, в госпиталь Джона Хопкинса, к известному нейрохирургу Уолтеру Денди для срочной операции.

Сестра Мэйбл вместе с медицинским работником везла его в Балтимор на поезде через весь континент. Вулф в дороге почти не спал. В Чикаго к ним присоединилась его мать Джулия, уже обо всем извещенная. Они продолжили путь и 6 сентября Вулф оказался в госпитале Джона Хопкинса в Балтиморе — в том самом госпитале, где умер, борясь с раком, его отец и где смерть настигла и старого каменотеса Оливера, родителя его бессмертного Юджина Ганта.

В этом же госпитале 15 сентября 1938 года, после операции на мозге, проведенной Уолтером Денди, — шанс на её успех, как заранее предупредил хирург, был один к двадцати, — умер и автор романа «Взгляни на дом свой, Ангел».

Ангелу по имени Максвелл Перкинс он успел написать до своей смерти следующее:

Я всего лишь горстка праха, но у меня такое чувство, будто приоткрылось окно, и я увидел жизнь, о которой раньше и не подозревал. И если я выкарабкаюсь из этой переделки, то, видит Бог, это пойдет мне на пользу, не могу это как следует объяснить, но я уверен, что сделаюсь глубже и мудрее. Если я стану на ноги и выйду отсюда, то понадобятся месяцы, чтобы я мог вернуться в строй, но только бы мне стать на ноги, и я непременно вернусь.

Эссе-новелла опубликована в книге: Владислав Отрошенко «Гения убить недостаточно». М: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2024

__________________

¹Колину Фёрту, убедительно сыгравшему роль Перкинса в фильме Майкла Грандаджа «Гений» (Genius, 2016), несомненно было знакомо это описание, которому английский актер в точности соответствовал. К сожалению, фильм не затронул трагический поворот в отношениях Перкинса и Вулфа, оставив за кадром главную драму в жизни писателя, о которой речь пойдет ниже. 

²Здесь и далее письма Томаса Вулфа цитируются в переводе С.Белова по кн.: Томас Вулф. Жажда творчества. М., 1989.

³Здесь и далее статья Бернара Де Вото цитируется в моем переводе по оригинальной публикации: Genius Is Not Enough by Bernard De Voto. — The Saturday Review of Literature, April 25, 1936.