О, как она избирательна, моя память стольких отвергла, навсегда запомнив всякую ерунду…
Михаил Левитин
Афанасий Мамедов
Познакомились мы на улице Правды в уже почившем «Октябре», где-то в зазоре между «Поганцем Бахом» и «Братом и благодетелем» – левитинскими вещами, в описываемую пору активно обсуждаемыми в толстожурнальной среде. В отличие от толкователей литературных процессов я эти его произведения не читал, впрочем, как и многое другое, вышедшее из-под его пера, и, следовательно, верного мнения о нём как о литераторе составить ещё не мог. Признаюсь, и сегодня вряд ли это у меня получится, уж больно разнообразной и богатой на культурные события оказалась жизнь этого исключительного человека.
День моего знакомства с ним протекал настолько однообразно, что хоть стрелки часов переводи, чтобы не задремать в середине рабочего дня. Я списывал это обстоятельство на конец лета и последствия магнитных бурь. Такие дни настоятельно требуют правильно заваренного кофе, крепких французских сигарет и, разумеется, приметы дня, чтоб хоть чем-то взбодриться.
Кофе уже был и, честно говоря, так себе, сигареты французские – тоже. Надеяться на то, что наш шеф уйдёт раньше времени, не приходилось: намечалось какое-то торжество в честь журнала, пропустить которое было бы крайне опрометчиво с моей стороны.
Я думал полистать любимую книгу «Сто коанов Дзэн» в надежде обрести душевное равновесие, но тут позвонил секретарь с просьбой спуститься вниз к главреду.
Докурив сигарету и молитвенно взглянув на портрет Сэлинджера в джинсах и матерчатой лётной куртке, стоявший на моём письменном столе, я прихватил малиновую папку с логотипом журнала, доставшуюся мне от предыдущего исполнительного директора, и спустился вниз.
За большим, во всю стену окном покачивались в забытьи каштановые деревья. Их тихая, отлакированная недавним дождём листва с почти созревшими плодами скрывала долгую металлическую ограду, мимо которой в двух направлениях спешили люди, узкую, но при этом беспрерывно шелестящую шинами улицу, производственное здание напротив, за стенами которого угадывалась его режимная суть.
Слабый свет с улицы, проникавший сквозь листву в кабинет главного редактора, действовал на каждого входящего магическим образом: внушал состояние ложного покоя, вёл к полной потери ориентации и бдительности. Я давно заметил: такое количество света насущно необходимо городским хищникам в каменных джунглях, недавние тираны с партийными секретарями вовсю пользовались этим легкодоступным психологическим оружием. Неуловимые световые колебания в их кабинетах делали преступлением любую самостоятельную мысль.
Я тоже поддался этой магии приглушённого света, но зря. Напротив главного редактора в неудобном атласно-скользком кресле сидел неизвестный мне человек. Был он хмур и, как мне показалось, чем-то обижен. Вне всякого сомнения – несправедливо. Кем именно, я не знал, но был уверен, что это знает главный редактор Ирина Николаевна Барметова.
Когда час назад я покидал этот кабинет, в кресле, которое сейчас занимал неизвестный, располагался Анатолий Генрихович Найман – осторожный вольнодумец с глазами проводника в соседнюю эпоху, друг Бродского с повадками «сэра».
Мужчина, обживавший теперь наймановское кресло, оказался совсем на него не похож. Ему было около шестидесяти. Несмотря на хмурость, он производил впечатление человека темпераментного, сверх меры заряженного электричеством. Было совершенно очевидно, что за минуту до моего появления он говорил о чём-то важном, и это важное не вполне ещё улеглось внутри него.
Он глянул на меня как на помеху, неожиданно возникшую на фоне архива «Октября», располагавшегося тут же в больших застеклённых шкафах.
Непропорционально большую лысую голову украшали поднятые на лоб очки в золочёной оправе, а чрезвычайно подвижные чёрные брови обещали никогда не сдаваться без боя. Увидев его, я сразу понял: вот она, примета дня.
Неизвестный явно был южанином и бежал прочь от бронзовых изваяний и полумрака, сгубившего в этом кабинете не одного «большого оригинала». Узурпировав единственный карандаш на столе главреда, мужчина беспрерывно теребил его и больно сжимал посерёдке, испытывая на прочность.
Не переставая следить за этой опасной игрой, главред представила нас друг другу.
Мужчина с чаадаевским черепом привстал, протянул мне руку:
– Михаил… Михаил Левитин. – На лице его появился грим в несколько слоёв, однако грусть в чёрных бровях не исчезла.
– Михаил Захарович, – на всякий случай уточнила начальница и без перехода добавила: – Миша, может, всё-таки присоединитесь к нашему скромному застолью? – она улыбнулась ему одной из своих лучших, неоднократно опробованных улыбок, которые почему-то не доставались её сотрудникам.
Левитин согласился и вернул карандаш на зелёное сукно.
Я покинул кабинет, так и не поняв, зачем меня вызывала начальница.
В гигантской приёмной, масштабам которой позавидовали бы многие министры, послы доброй воли и губернаторы богатых нефтью областей, накрывала стол звонкая журнальная молодёжь.
Не припомню, что именно собирался отмечать наш скромный коллектив, вероятно, очередную годовщину, потому как к столу были приглашены постоянные авторы журнала – Евгений Попов с супругой, Владимир Салимон, Олег Павлов, Владислав Отрошенко, Павел Басинский и другие. Помню, кого-то ещё долго ждали. Во всяком случае, Ирина Николаевна ждала.
Были тосты во славу журнала и бесконечные литературные споры.
Так вышло, что я оказался за столом рядом с Левитиным. Он сразу понравился мне, и очень скоро из разряда примет обычного дня перекочевал в новый разряд попутчиков- единомышленников.
Барметова, сидевшая рядом, уловила это и, минуя подробности, стала рассказывать о театре «Эрмитаж», на ходу превращая его историю в древнегреческий миф.
– Миша, между прочим, первым в Советском Союзе представил публике спектакли по произведениям обэриутов. Вы, конечно, их не смотрели?
Я немедленно согласился с тем, что в моей биографии имелись невосполнимые пустоты и непростительные промахи.
– А великолепную Мишину прозу тоже не читали?
Я с огорчением признал и это. Перелетев через одесские палестины – послесталинские коммуналки, порт и букинистические магазины, где юный Миша Левитин обнаружил свою мифическую книгу о Таирове, открывшую ему его театральное будущее, Барметова перешла к обстоятельствам, не позволившим театру «Эрмитаж» занять положенное ему место.
– В начале 90‑х Мишин театр дважды горел, в первую очередь из-за чрезвычайно выгодного своего расположения. И не только горел!..
Оказывается, «Эрмитаж» неоднократно пытались отжать у Левитина то шантажом, угрожая худруку, когда банальным кирпичом, когда перемещением в багажнике до глухих билибинских мест, то разнообразным приманиванием выгодой.
Ирина Николаевна вспомнила и про знаменитую голодовку соратников Левитина и самого маэстро в знак протеста против закрытия театра. Делал он это, как и подобает человеку театра:
– …Ах, какой на вас тогда был шикарный белый костюм!..
Наконец, Барметова спросила меня, слышал ли я что-нибудь о парижской жизни.
Я вновь смутился, подумав сразу о нескольких «парижских жизнях» и не зная, какую именно она имеет в виду. Ирина Николаевна сдержанность мою оценила, взяла в расчёт:
– Я расскажу вам, напомните…
Тут появился человек, которого она так ждала, с дорогим букетом цветов и жизнерадостностью, сопутствующей баловням судьбы. Ирина Николаевна покинула стол. Левитин воспользовался этим и исчез, как исчезают клоуны, удачно скрещённые с драматическими артистами.
В журнальной кутерьме я почти забыл о «парижской жизни», но буквально через пару дней после описываемого застолья в кабинет главного влетела ответсекретарь Инесса Климентьевна, помахивая газетой (кажется, это была «Вечерняя Москва»):
– Ирочка, читали?! – ответсек любила принести с собою какую-нибудь свежую весть.
Барметова попросила её пересказать новость в двух словах.
Дайджест ответсека оказался детективной историей с примесью триллера, связанной с рестораном «Парижская жизнь» и теми людьми, которые не так давно намеревались прибрать к рукам левитинский театр.
Я уходил от главреда в полной уверенности, что скоро забуду о том, что случилось с бедной женщиной, хозяйкой «Парижской жизни», доигравшейся до собственной смерти, но история так прочно засела в моей голове, что, придя домой, я набросал один из самых коротких и безжалостных своих рассказов «Беднаябеднаябедная Ли» – о левитинском театре, парижской жизни, об актёре Иннокентии (Кеше), неудачнике с надломленной психикой, и энергичной, честолюбивой женщине Лизе (Ли), которую Иннокентий, подстрекаемый дельцами, жестоко убивает. Я бы отдал эту историю любому отечественному Юлиану Сименону, не будь она связана, хотя и по касательной, с мэтром и его театром.
Вот так благодаря Ирине Николаевне и трагическому случаю я оказался связанным с Левитиным.
Постепенно его присутствие в двух ипостасях – театрального демиурга и писателя – стало для меня привычной необходимостью. Я встречался с ним неоднократно: в саду «Эрмитаж» и на заёмной арбатской сцене, на многочисленных премьерах, юбилеях и всевозможных чествованиях. Радовался тому, сколько людей вокруг него, и всегда удивлялся, откуда у него время и силы на то, чтобы не только ставить свои жизнеутверждающие спектакли, но и писать. И не просто писать, а ярко и в объёмах, недоступных многим молодым литераторам.
Встречались мы с ним и в журнале «Октябрь», и в журнале «Лехаим», где я позже стал вести свою рубрику «Перекрёсток». И если у себя в театре или на экране телевизора Левитин был невероятно харизматичен и одновременно далёк от меня, то в стенах журнальных редакций, напротив, оказывался тем самым попутчиком, человеком, к мнению которого хотелось прислушаться, разделить, чтобы не пропустить что-то очень важное для себя. Поэтому, наверное, неудивительно, что мне ближе и понятнее всё же Левитин-писатель, Левитин-единомышленник и южанин со стажем.
Мы редко оказывались вдвоём, нас всегда кто-то окружал, но, если такое случалось, о чём только мы с ним не говорили. Беседовали о литературе – русской литературе, её нынешних насельниках и давних, а ещё – о превратностях еврейской жизни, к которой оба тогда прикипали, но в которой, если честно, плохо разбирались, несмотря на то что Михаил Захарович родился в Одессе, а я – в Баку, в городах, как принято считать, более чем «еврейских».
Помню, как однажды по дороге в журнал «Лехаим», когда тот ещё не имел своего постоянного обиталища и располагался в пристройках Рижского вокзала, Левитин укрепил меня, поддержал щедростью своей души и предстал с совершенно неожиданной, я бы даже сказал, мистической стороны. В ту пору я переживал потерю мамы, мне открывался незнакомый мир, менялось значение многих вещей, до того казавшихся незыблемыми. Мало было понять эти перемены, необходимо было принять их душою, не вытеснив себя прежнего. Тут-то и пришёл на помощь Михаил Захарович, неожиданно поделившись своим личным опытом. Он сказал мне, что точно знает: люди, в особенности близкие, уходя туда, за дымную завесу, за пелену, остаются с нами, они не просто видят всё, не просто болеют за нас, а ещё и помогают нам, как умеют. И если, конечно, я буду наблюдательным, то скоро это почувствую и научусь жить по-новому.
– Вы только не бойтесь. Просто отмечайте про себя, фиксируйте всё и ни с кем не делитесь… пусть это будет вашей тайной.
Так он сказал, и я ему поверил.
Таким своим я больше Левитина ни разу не видел.
Я оглянулся по сторонам, чтобы навсегда запомнить это место. Для меня – место перехода, мистического расширения пространства. Я запомнил его таким, каким оно было, только почему-то сам Левитин будто ушёл из него. Позже я понял, что то, о чём мы с ним говорили, в том или ином виде присутствует во всех его книгах.
Мне было трудно представить, что многие из поклонников его таланта, друзей и актёров могли видеть маэстро таким, каким видел его однажды я – на предельно короткой дистанции. Возможно, кто-то, выходя на сцену, так же, как и я когда-то, укреплялся в духе, держа в уме образ своего Левитина.
Выходит, ни одному мне он попутчик? Эта его черта – несомненно, режиссёрская – оправдывается тем, что Левитин отдаёт столько же, сколько берёт. А отдаёт и берёт он много! Это чувствуется по каждой новой книге, по каждому его спектаклю, по тому, как он осваивает Чехова, Гоголя, Зощенко, Булгакова…
Всякий раз, когда я смотрю его постановки, слежу за игрой его актёров, я мысленно возвращаюсь в точку неподалёку от Рижского вокзала и нахожу образ того Михаила Захаровича – исключительного и мистического. И дело тут не только в соприсутствии. В крупном плане. В своём театре этот гедонист становится мистиком и провидцем. Неслучайно недавно он поставил спектакль о Елене Блаватской.
Не могу судить профессионально, насколько театр Левитина зависит от его прозы, однако пребываю в полной уверенности, что пишущая машинка Михаила Захаровича стоит через стенку от сцены. Как писатель он умеет многое: противиться здешнему полумраку и жизни по заведённому уставу, создавать неповторимые образы героев, воскрешать любимый город, но главное – он умеет писать просто. И получать от письма наслаждение, которое в полной мере переходит и нам, почитателям его прозы. Поэтому было бы грубой ошибкой полагать, что Левитин – пишущий режиссёр, он – режиссёр и писатель. Можно ещё сказать, режиссёр и писатель в нём пылко бросаются на шею друг другу.
Однажды я попробовал сохранить образ Левитина в собственной прозе. Самым неожиданным образом маэстро возник в моём рассказе «Янкель и пустые холмы» под фамилией Литин. В рассказе я в какой-то степени опирался на творчество Михаила Захаровича, ведь мало кто сегодня так знает театр и уж точно никто не переносит его на бумагу с такой лёгкостью, как это делает он.
Мы с ним легко находим друг друга: то выйдет новая книга, то случится премьера нового спектакля, и он пригласит нас с женой. И всякий раз я дивлюсь его дарованию, его умению правильно жить: «Нас не понимают? Тем лучше». Это «тем лучше» я прочитываю в глазах и у его актёров, когда смотрю на их развешанные в театре портреты.
Режиссёр, педагог, телеведущий, автор совершенно блистательных телепрограмм, в которых ему в полной мере удалось запечатлеть образ своих кумиров, рассказать о столь любимом им советском театре 1920–1930‑х годов, за которым маэстро охотится по сегодняшний день в каждой своей новой постановке, он сам стал составом нашего времени, темой для творчества и дипломных работ.
Моё отношение к театру Левитина менялось несколько раз: сначала я наивно полагал его в какой-то степени продолжением фоменковского. Затем, спустя много спектаклей, до меня вдруг дошло, что театр Левитина – не просто авторский, но с неизбывной склонностью к хорошо контролируемому балагану. И только последние лет десять я уверовал окончательно, что Михаил Захарович творит свою театральную вселенную, что он – театральный демиург. Только ему одному позволительно скрещивать на московской сцене клоуна с драматическим актёром, оставаясь верным основным принципам революционного театра первых десятилетий ХХ века. Тем самым, что случайно были им обнаружены когда-то давно, в букинистическом магазинчике города Одессы, когда тринадцатилетним мальчиком он отправился на поиски невиданной литературы о невиданном театре и нашёл книгу Константина Державина о Камерном театре.
Чрезвычайно горько и обидно, что Михаил Левитин, единственный в своём роде мастер запрограммированного балагана, многие годы остаётся без собственной сцены. Не получается у него наколдовать для себя. Но, с другой стороны, разве не признавался мне маэстро, что в здешнем мире большой художник всегда обитает на птичьих правах?
Несколько лет назад мне попался в руки сборник малой прозы Михаила Левитина. Меня удивила и привлекла смена его голоса. В нём начисто отсутствовала обида, а были лишь всепрощение, приятие всего, надежда, что когда-нибудь всё разрешится, встанет на свои места. Будто, смотря вдаль, он, наконец, увидел Землю и на открывшемся взору клочке суши заново разглядел самого себя, свои любови, дружбы, падения, взлёты, следы утраченных надежд… и тот самый театр, который маэстро боготворит.