Владимир Личутин – современный классик русской литературы, обладающий редкостным языковым даром. Творчество этого прозаика охватывает исторический путь России от ХVI до ХХI вв. Личутин – писатель-традиционалист, неопочвенник, но весь в динамике, развитии. Каждое его новое произведение, – а в последние десятилетия это исторический роман о религиозных реформах ХVII в. «Раскол»(1984–1997), книга размышлений о русском народе «Душа неизъяснимая»(1979−2000), роман о любви и метаморфозах нынешней жизни «Миледи Ротман» (1999−2001), резко критичный «Беглец из рая» (2002−2004) и лирическая «Река любви» (2008), роман о цивилизационном расколе 1980-х–2000-х «В ожидании Бога» (2011-2016), книга о писателе А. Чапыгине «Я ведь брат твой…» (2017-2018), сборник «Внучка анархиста» (2024), посвященный светлой памяти жене Евдокии, новая поморская хроника «Груманланы» (2024), книга исторических размышлений «Русский царь Иоанн Грозный» (2020-2024) − открывает нам новые, всякий раз неожиданные лики автора популярных в 1970-х−80-х повестей «Вдова Нюра», «Крылатая Серафима», «Последний колдун», «Домашний философ», романов «Фармазон», «Любостай», исторической дилогии о вероискательстве ХIХ в. «Скитальцы».
Почти вся проза и публицистика писателя, кроме недавно созданного, вошла в 14-томное собрание сочинений (2015-2019), которое можно назвать поистине собранным, уникальным. Если теперь государство развернулось к литературе, стало оказывать поддержку писателям, то в те годы все тома были изданы на народные деньги, пожертвованные многими почитателями таланта Личутина. Чем же вызван столь искренний в своей щедрости отклик?
Думается, своим творчеством Владимир Личутин ответил на зов русской души, стремящейся ныне понять самое себя: что значит быть русским? каково наше значение в этом противоречивом мире, ныне и в прошлом? Очевидно главное, объединяющее названные произведения, − позыв их автора к истории Отечества, чтобы, говоря личутинскими словами, «почуять в себе телесную и духовную силу» народа. Позыв к национальному самопознанию, об отсутствии навыков которого как извечной российской проблеме говорил еще историк В. Ключевский. В своих книгах Личутин замахнулся на постижение национального характера на протяжении шести веков русской цивилизации! Что позволило ему справиться с задачей? Прежде всего – корневое чувство Слова в первородных смыслах, открывающих непознанные глубины русскости, народной судьбы и исторической миссии Руси-России.
Магия Слова. В творчестве Владимира Личутина ничто не вызывает столь единодушного признания, как его языковая культура. Когда на обсуждениях его творчества выступают писатели и критики, ученые, все так или иначе произносят хвалу его редкостному дару Слова, идущему из глубин столетий. Ведь, утверждает мастер в книге «Уроки русского», «душа человеческая отлетает по смерти на небеса, а слово остается на земле, как охранительная соборная память нации, ее бесценное богатство». Этим писатель прежде всего и замечателен.
Можно критиковать Личутина за усложнение родной речи – мол, ни слова в простоте! За нагнетание (особенно в исторических романах) диковинных слов и словосочетаний (порой авторских неологизмов), которые с трудом понятны обычному человеку, – а ведь на народного читателя и ориентировано прежде всего его творчество. Но если судить писателя – согласно пушкинскому завету, – по законам, им над собою признанным, то перекоса не наблюдается. Перед нами – сохраненный многовековой культурной памятью язык нашего народа, исполненный, по признанию Личутина, того «глубинного, перетекаемого многозначного смысла прарусских слов-метафор, в которых заключена наша история».
«Язык – душа русского народа», – назвал Личутин ключевую главу своей книги размышлений «Душа неизъяснимая». В этой книге и «Уроках русского» он дает развернутое суждение о Слове как образном воплощении мысли, непознаваемой «плотной сущности» и неизъяснимом таинстве жизни: «Мы не знаем, как создается и живет мысль, но верно знаем, что без слова она не живет, не может явить себя. Мы не знаем, да, пожалуй, и никогда не познаем, что есть слово в своей сущности, в своей сердцевине, почему оно так воздействует на человека и вообще на весь мир, благотворно преображая его иль роняя в жесточь и погибель. Во всей природе, пожалуй, не сыскать более сложного элемента, как слово, живущего особняком, но средь нас и в нас, но не входящего ни в какие периодические таблицы… Даже в простейшем слове зашифрована история рода и народа, но мы принимаем его как божественный дар, в нем таится нрав и норов, психология, заповедальность, союз земли и неба».
Представления этого мастера о Слове в его сакральности рождены на скрещении религиозных представлений о Логосе как результате веры в Божественное откровение, Слово Божье и – народных представлений о духовной силе Слова, его воздействии на материю вещей. Отсюда – постоянное внимание к народной магии, включающей в себя и магию Слова. «О живом слове, о крепости его, о воздействии на расстоянии, о его способности лететь по ветру и проникать сквозь всяческие преграды было известно в досюльные времена и никогда, впрочем, не забывалось в народе», пока живы были ведуны и лекари, травники и обавники, свято верившие в силу Слова. Ведь «слово неправильно скажешь, оно неправильно и существует, и прежней силы не имеет». Протягивая неистончаемую нить с древности до наших дней, вспоминает мастер высказывание Афанасьева из «Воззрений славян на природу», сопрягающее Слово, Дух и Природу в едином «круговороте общения»: «Духовная сторона человека, мир его убеждений и верований в глубокой древности не были вполне свободным делом, а неизбежно подчинялись материальным условиям, лежащим столь же в природе окружающих его предметов и явлений, сколько в звуках родного языка».
Слово и Вера едины в своем высшем предназначении: передавать от одного человека другому некую «плотную сущность» как духовную ценность. Эта сущность и есть сверхзадача языкового кода у таких писателей, как Личутин, через внешнюю оболочку слов пытающихся донести до читателя нечто глубинное, жизненно важное, но трудно постигаемое в изменившемся, утратившем Логос мире. Отсюда – и употребление труднопонимаемых словоформ: ведь все это лишь оболочки, внешние формы, в которых таится «плотная сущность» вещей и мироздания. Но «оболочки», сохраненные в национальной памяти и употреблявшиеся в народной жизнедеятельности. «У нас в Поморье всегда так говорили», – обычно отсылает любопытных Личутин, обращаясь к речевой памяти детства и отрочества, но отрицая сведéние особенностей своего языкового стиля к регионализмам и архаизмам.
Ныне все глубже погружаясь в течение веков, проявляя себя недюжинным исследователем русской старины, автор жития Ивана Грозного и поморской хроники отыскивает забытые смыслы в средневековых источниках. Об этом – сокровенное признание в сказании о поморах «Груманланы»: «Помню, как читал я письма XVI-XVII вв. из допетровских времен и восхищался до восторга в груди, ибо тогда начинал просыпаться во мне русский человек. Такая в них открывалась обаятельная земная простота, столько обнаруживалось вдруг чистоты и безлукавности, детской наивности и братства, когда как бы сами собою вылетают из-под боярской (Святослава, Александра Невского, Владимира Мономаха) царской, патриаршей, мужицкой, купеческой руки полузабытые ныне русские слова,.. коими выражал себя русский народ многие сотни лет…»
В историческом романе «Раскол» судьба нации связана с непобедимой силой русского Слова, откуда черпался духовный потенциал в период укрепления Руси – еще до раскола 1650-х-60-х. Доходит до русского сердца слезное моление царя Алексея Михайловича Романова, и удается народу побороть обиды от ущемлений, «принять сердцем древлеотеческую клятву: «не в силе Бог, а в правде», приклониться под стяг за веру, царя и отечество, чтобы самые малые и грешные на сей земле почуяли себя сродниками. И всяк вдруг услышал себя русским, и этого чувства, как и в годы смуты, хватило для победы… Дух устроения, государственного стяжания и земельного приобретения, досель спавший в русской груди, вдруг занялся жарким костром и заслонил, сжег в себе все насущные потребы и дал сполна той праведной силы, коя оборет в будущем все препоны».
Еще в зачине романа возникает образ божественного рождения Слова из мучений духовных. Далее этот образ расслаивается, расходится лучами по смысловым векторам, связанным с разными историческими лицами и сюжетными линиями. Но везде доминирует сакральность Слова и его первородство в культурном пространстве русского Средневековья. Такое отношение определяет письменную деятельность главы государства, когда под царственным пером «вдруг нарождается из немых знаков слово, полное Божественного смысла, воли и государственных желаний». Так Слово определяет судьбу Руси!
«Всё сгинет, всё истлеет, но лишь светится во времени слово».
Появляются образы страдальцев за Слово, пытающихся искоренять пороки и бороться за веру. Таков протопоп Аввакум, презревший муки телесные и саму смерть – проповедующий Слово Божье согласно исконным устоям. Таков страстотерпец Неронов, убеждающий заблудшего патриарха: «Слово мое слышит сам Господь». Нарушение, искажение богоданного Слова влечет за собой погибель для всей Земли Русской. Волюнтаристское изменение царем Слова и Веры вызывает губительные последствия для всей Руси и народа: «Исказя веру, последней свободы лишил Алексей Михайлович свой народ: заповеданное и нетленное православное слово, данное самим Господом Богом, может, оказывается, править и иначить земной человек, хотя бы и был он в чести и славе». Не лучше ли, если б вырвал он себе язык, как это сделали с ревнителями веры по цареву указу безжалостные палачи, дабы искоренить Слово Веры и Правды?
«…Плачь, замятель, вопи, снеговей, отпевай, вьюга, на всю Русь сокрушенных страдников, пеленай в белоснежные холсты еще живых, но уже погребенных.
…Ах, где бы сыскать тех волшебных словес, чтобы как бальзам окутали огняные раны, облили елеем пылающие струпья и загасили боль».
Сотворение мифа или открытие правды произошло в новой книге «Русский царь Иоанн Грозный», где Личутин подвергает сомнению сложившийся, с легкой руки Карамзина, образ тирана и изувера? По сути, нынешним средневековым писателем создается новое Житие Ивана Грозного, вступающее в полемику с устоявшимися стереотипами, что сводили образ легендарного правителя к репинской интерпретации – убийце собственного сына и сонма других своих жертв. Ныне учеными доказано, что следов кровавой расправы на черепе сына не сохранилось, зато выявлены множественные следы мышьяка в останках не только сына и самого царя, но и его матери Елены Глинской. С детства вынужденный выживать в смертоносных условиях Иван Васильевич был, как и остальные средневековые государи, дитем своего жестокого времени, но воля к преодолению обстоятельств, воля к собиранию Руси и приумножению ее земель до имперского статуса – достойна уважения потомков. В этом плане понятен пафос Личутина, видящего этого царя «в изначалии создателем великого русского государства». Понятен и позыв к написанию книги: «Это же надо, в конце концов, когда-то отметить, положить в ум, утвердить письменами и печатями, как совершённое и окончательно закреплённое!» Пролить свет подлинности на загадочную личность, «все малейшие данные и мотивы жизни» которой были утрачены, спрятаны или искажены.
Собственно, в этих утратах, взывающих к восстановлению, – импульс обращения русских литераторов ХХ-ХХI вв. к осмыслению противоречивой исторической фигуры. Изыскание Личутина, несмотря на свою оригинальность, входит в контекст таких произведений, как созданная еще в 1940-х трилогия В. Костылева «Иван Грозный», где обрисована роль Ивана IV в образовании Русского централизованного государства, или романы В. Полуйко «Лета 7071» (1979) и А. Ананьева «Лики бессмертной власти. Царь Иоанн Грозный» о кануне опричнины, дилогия А. Тамоникова «Белый царь – Иван Грозный» (2014). Все эти писатели стремились к преодолению штампов в осмыслении личности правителя, создавая широкие романные полотна с множеством исторических и вымышленных персонажей, хотя порой не могли избежать идеализации.
Входя в это литературное сопряжение, но и отделяясь от него, Личутин особо подчеркивает свое стремление к восстановлению правды через необычный для автора «Раскола» и «Скитальцев» отказ от художественного письма и обращение к жанру исторического размышления, основанного как на реальных фактах, так и на собственных интерпретациях, фиксации вызываемых давним прошлым чувств, мыслей, переживаний.
Давним? Всё сказанное обращает нас к доминирующей в творчестве В. Личутина – ностальгической, с точки зрения истории – линии, делающей его «средневековым писателем» наших дней… Автор скорее ощущает себя современником великого царя: человеком того времени, провожающим усопшего правителя в последний путь и произносящим свое Слово о его роли в истории:
«Я взялся писать не художественное полотно, когда вольно работает воображение,.. не создавал и философский трактат о Грозном, чтобы преподать читателю свое видение былого, и не исследовал судьбу русского царя, но решил как бы представить поминальные размышления о царе Грозном в те минуты, когда Иван Васильевич еще лежит под образами, но не может возразить, ибо остылые уста недвижны, и не может обрадоваться русский царь ласковым, похвальным словам; ведь при провожанице в последний путь плохо не говорят даже ярые недруги, столпившиеся у одра».
Собственно, этой авторской позицией и обусловлена явная идеализация Грозного как гениального и чуткого правителя, который, «вступив на царство, покаялся перед всем московским людом», выразив милосердие и любовь к «русским простецам», его «детям» и получив ответное признание царя «отцом родимым, любимым батюшкой, посланником Божиим». По сути, воля автора направлена на высветление фигуры прошлого, словно преодолевшей земные оковы и прошедшей суд небесный. Преображение достигается через оживление Словом, которое уже не произнести царю о себе, но звучит в устах автора его жития.
Каким же языком написана эта необычная, страстная книга? Жесткость обстоятельств, принуждавших Грозного к постоянной борьбе с боярской аристократией во благо страны, отразилась и в авторском подходе к Слову, здесь обнаруживающему непокорность и даже воинственность при утверждении той правды, которая раскрывается через реконструкцию незнаемого, неведомого, но чутко угадываемого писательской интуицией. Ведь «слово воинственно без меча и копья берет поэта в полон, отправляет скитаться в неведомые миры лишь в воображении,.. творит из него нового человека», – говорит Личутин в зачине своей истории Иоанна Грозного, утверждая право на переосмысление фактов и их привычных оценок, пафосное их переживание и рождение новой сущности. Всё это возвращает нас к вопросу об идеализации, которая несомненно присутствует в книге, – однако не на уровне ли особого приема?
Зададимся же вопросом: почему Владимир Личутин, столь много пишущий о современности, столь развернут в прошлое? Ответ будем искать в установках этого писателя: в свете авторского идеала, под лучами которого преображается заниженная ранее историками фигура русского самодержца, впервые из всех правителей Руси венчанного в 1547 г. на царство и официально получившего царский статус, который поднимал Ивана IV над соседними монархами и указывал на преемственность от императоров Рима и Византии. Как отмечает ныне историк С. Шокарев, «эта преемственность являлась не только политической, но и мессианской («все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя»). Царь земной уподоблялся Царю Небесному… и отождествлялся с самим православием. Радение за царя было защитой христианской веры, а измена государю воспринималась как измена православию и погибель души».
Таким образом, в своих размышлениях и оценках Личутин опирается на исторические реалии: державный жезл достался Иоанну в период перехода от раздробленной княжеской Руси к единому централизованному государству, что требовало всемерного укрепления власти самодержавия. Личные качества Ивана Васильевича этой роли соответствовали, несмотря на все «но». Будучи человеком тонко чувствующим и высоко образованным, Грозный проявил себя разносторонней творческой личностью, как в сфере государственности, реформаторства, так и писательства. На это обратил особое внимание еще академик Д. С. Лихачев, в своей попытке приблизить к нам фигуру Ивана Васильевича, открыть его подлинный лик: «…Дойдя до существа его писательской натуры, мы открываем необыкновенно интересную творческую личность — личность в своем роде единственную и ни на кого не похожую, экспрессивную и все-таки загадочную, как бы выступающую из теней и полутеней, подобно лицам стариков на картинах Рембрандта». Схожее приближение, высветление исторической личности из тьмы времен определяет и творческий подход нынешнего средневекового писателя, обладающего провидческим даром, который в высшей степени проявился в «Расколе», предсказав распад страны в 1980-х и его последствия.
Как и, например, в пьесе Василия Белова «Князь Александр Невский», созданной в период «катастройки», – нового раскола России, когда остро встал вопрос о выживании страны и должном образе власти, – усилия Личутина направлены на поиск в прошлом качеств русского правителя, которым должно осуществиться в будущем, – во имя преодоления нынешней смуты и нового раскола. В этом – прозренческий дар писателя!
Очевидно, размышляя о судьбах России в эпоху цивилизационного распада, и Белов, и Личутин используют прием исторической инверсии (термин М. М. Бахтина), позволяющий локализовать в прошлом идеалы, которым следует осуществиться в будущем: «здесь изображается как уже бывшее в прошлом то, что на самом деле может быть или должно быть осуществлено только в будущем, что, по существу, является целью, долженствованием, а отнюдь не действительностью прошлого».
Думается, исходя из этих позиций и следует судить новую книгу размышлений о первом русском царе, который конечно не был столь идеальным: при нем началось крепостное право, расцвела жестокая опричнина, вырезавшая целые семьи неугодных, – многое еще можно упомянуть. И тем не менее правомерен авторский вывод: Иван Грозный – выдающийся деятель русского Средневековья, личность многогранная, сложная и спорная, но несомненно много сделавшая полезного для России. Да, не со всеми идеями Личутина можно согласиться. Возможно, историки не примут какие-то его суждения и трактовки. Но что тут странного? Искони, отмечал Д. С. Лихачев, «деятельность Грозного очутилась в центре внимания русской литературы. Она подверглась страстному обсуждению. Грозного осуждали одни, одобряли другие, третьи стремились подсказать новые реформы. Споры вокруг деятельности Грозного не умолкали и во всё последующее время». Вступая в этот спор, автор «Русского царя» (может, помимо своей воли, бессознательно) выразил важную тенденцию национального самосознания: поиск путей к преодолению нынешней смуты и высветлению образа будущего через реабилитацию лучшего в саморазрушительно отторгнутом нами, немало оклеветанном прошлом!
***
Владимир Личутин – писатель, преодолевающий времена! Наслаивающиеся во древе его жизни годовые кольца, мнится, лишь укрепляют богатырский ствол, даруя силушку широко и вольно раскинуть могучие ветви слов, чувств, мыслей, суждений. Рост не прекращается, подбрасывая читателям всё новые идеи, темы, образы…
«Древо национального сознания − опыт, нравственность, слово, – утверждает Личутин. – Если опыт − это бесчисленные корни, опутывающие землю, нравственность − ствол, то слово − развесистая крона… Национальное сознание − синоним душевного здоровья: как и всякое здоровье, оно может поддаваться хворям, всяким болестям, но, как во всяком недуге, важно вовремя спохватиться. И тут нам в услужение пойдет опыт предков, незатухающая родовая память»…
Мир литературного письма у таких писателей, как Владимир Личутин, – не только хранилище ценностей прошлого, но и горнило, где вырабатываются образцы для подражания, модели поведения в настоящем и будущем. Первородное русское Слово, национальная История в лучших, преображенных культурной памятью образцах, предстают как мера подлинности: ими поверяется развитие страны и народа, правомерность так называемого прогресса.
Слово выдающегося русского художника и мыслителя утверждает веру в существование двух Россий: России, погрузившейся во тьму самоотрицания, разрушения национальной личности, процветания неправедных, и – нутряной России, затаившей свою душу неизъяснимую в ожидании Возрождения! Вот и сейчас, как во все времена, «Россия погрузилась в себя, выстраивая душу. И ждет русского героя».
В этом – исторический оптимизм и вера искреннего в своих прозрениях писателя!