После смерти Петра Великого в России началась эпоха женского правления. Это само по себе феномен – в молодой империи правят женщины! Что привело к этому имперскому матриархату? Чем он обернулся для страны? Каковы были его последствия? Какие уроки можно вынести из этой эпохи?
Обо всём этом наш разговор с историком Ольгой ЕЛИСЕЕВОЙ,
специалистом по XVIII веку.
– Ольга Игоревна, поговорим про эпоху императриц... Если посмотреть на неё, так сказать, с птичьего полёта – было это благом для империи или злом? Как развивалась Россия в те времена по сравнению с другими державами Запада и Востока?
– Это вообще было время полёта. Россия сама от себя не ожидала, но полетела. Над полями, над лесами, над вчерашними врагами. Были ли издержки такого стремительного парения? Масса. Власти оторвались от земли. В самом плохом смысле слова. Перестали чувствовать страну под ногами.
То, что на русском престоле в течение почти всего XVIII века оказывались женщины, объяснялось очень просто. Императорская фамилия долгие годы оставалась маленькой. Элите особо выбирать не приходилось. На фоне не слишком одарённых, малолетних или откровенно сумасшедших мужчин активные дамы выглядели предпочтительнее. Да и управлять ими было легче. Ведь за каждой юбкой угадывалась мужская тень. В сущности, «эпоха императриц» – это в первую очередь время сильных мужчин, но не из царского дома. Мужчин, стремящихся выделиться, быть замеченными. Отсюда и громкие победы, и головокружительные карьеры, и альковные тайны.
– В какой мере Россия тогда была наследницей Московской Руси? Не преувеличиваем ли мы масштабы озападнивания?
– Имперская Россия без всяких оговорок являлась наследницей Московского царства. Могло ли вырасти такое мощное дерево, не имея глубоких корней? Если отвлечься от двух картинок – купола и бояре, с одной стороны, балы и кринолины, с другой – и перейти к изучению социальных процессов, окажется, что империя унаследовала острейшие проблемы царства и вынуждена была их решать. Правда, уже на новом уровне развития. Что порой только затемняло дело.
И крепостное право, и беспокойные соседства – шведы, поляки, турки – и стремление бояр ограничить власть царя пришло из московских времён. Явление теперь называлось новыми словами и рассматривалось сквозь призму теорий Монтескье. Например, боярское царство превратилось в аристократический либерализм. Но у новых веяний была старая подкладка. Московскую Русь принято представлять статичной и благополучной именно в силу медленного развития. Реальность, как всегда, прямо противоположна.
– Там и пятидесяти лет спокойных не найдёшь! Только церемонии были медлительны и величавы…
– Это было динамичное, очень конфликтное общество с массой религиозных, межсословных и территориальных противоречий, слишком часто выливавшихся в открытые кровавые столкновения. Жизнь в нём напоминала кипящую лаву, лишь ненадолго подёргивавшуюся сверху нетвёрдой корочкой. Наступи – провалишься.
При этом стремление к европеизации хорошо заметно в любой период русской истории. Европейское перенималось охотно, а вот восточное, азиатское – с заметным нажимом и неодобрением. При Петре I произошла не смена векторов развития, а рост темпов европеизации.
Сегодня модно ругать великого преобразователя, вспоминать, что он был жестоким деспотом, да и человеком вряд ли хорошим. Конечно, медленное – с чувством, с толком, с расстановкой – усвоение достижений западной цивилизации было бы более прочным. Но нам пришлось глотать, не жуя. Почему?
XVIII век в мировом масштабе – это время складывания империй. Страна могла стать либо метрополией, либо колонией. Не нужно думать, будто колонии располагались только в Азии, Африке или Америке. Напротив, Османская империя владела большими христианскими землями в Европе. Швеция и Дания имели подчинённые и обираемые немецкие княжества. А во второй половине века на колонии была разорвана Польша.
Могла Россия разделить подобную судьбу? Планы, во всяком случае, имелись. В годы Смуты английский парламент обсуждал возможность захватить земли от Архангельска вниз, по течению Волги, чтобы обеспечить транзит британских товаров на юг, к Чёрному морю. В Польше писались трактаты о том, что Россия должна стать для Речи Посполитой тем, чем Америка стала для Англии. Турция простирала свои взгляды до Самары.
Смута показала, что Россия в состоянии отбиться. Однако она же напугала тогдашнее русское общество. А страх – мощный катализатор не только агрессии, но и самоизменения. Россия выбрала путь метрополии. И победила. С колоссальным напряжением сил. С неописуемыми издержками. Она превратилась в центр империи, не будучи вполне готовой к подобной роли. Но жизнь в империи (совсем негладкая и совсем не бесконфликтная) стала намного более безопасной для рядовых людей. Войны шли за границами страны. Лишь раз – в 1812 г. – враг полгода находился на нашей территории. Такое потрясение – Наполеон сжёг Москву. А раньше её жгли регулярно.
Отличие царства от империи – в степени стабильности. А последняя, в свою очередь, зависела от разумной европеизации. Наша национальная склонность к крайностям поставила острый вопрос о балансе между стремлением к изменению и опасностью потерять собственное лицо. Этот вопрос для России всегда останется актуальным.
– Современники обращали внимание на стилистические расхождения в придворной жизни при трёх императрицах – Анне, Елизавете и Екатерине. А как это видится из нашего времени?
– Что такое двор? Это ведь не только совокупность людей, которые обслуживают монарха. Но и особый социум, несмотря на показную сервильность, угодничество, первым реагирующий на неполадки с первым лицом государства. Близкое окружение раньше других узнаёт о промахах. Часто именно двор, устав от страха и нестабильности, как было при Павле I, решает выдать царя на заклание. Или становится стражем его интересов, как случилось при исключительно нетребовательной и спокойной Екатерине II.
Размер императорского двора не поразит воображение современного читателя – три сотни человек, включая истопников и горничных. Но в XVIII веке число придворных казалось весьма представительным, а расходы на двор – солидными.
Кажется, что двор был всегда. Но это не так. Пётр I, например, не имел двора. Оставив старый, пышный по прежним меркам, двор московских государей в Первопрестольной, он разом отсёк среду, в которой постоянно заваривались заговоры. Конечно, у реформатора были и слуги, и ближайшие вельможи, но не было штатного расписания.
Такой же картина оставалась в правление его вдовы Екатерины I и при юном Петре II. А вот Анна Иоанновна, приехав из Курляндии, пожелала завести маленький (не более 12 человек) двор, как привыкла жить в Митаве. И как было во всех небольших немецких княжествах. Она сама не знала, какой важный шаг сделала для стабилизации власти.
Период, о котором мы говорим, называется ещё «Эпохой дворцовых переворотов», поскольку каждый правивший долго государь вступал на трон не столько по праву, сколько благодаря провозглашению гвардией. В условиях, когда старые законы Московского государства ушли в прошлое, а новые ещё не устоялись, военная сила регулировала престолонаследие. Чтобы произошёл переворот, нужно было объединить усилия гвардии (всегда готовой поскандалить) и высшего чиновничества (напротив, настаивавшего на соблюдении законов). Анна Иоанновна, сама того не ведая, добавила в игру третью силу – двор. Теперь договориться о свержении старого императора и провозглашении нового приходилось трём сторонам, что было труднее. Перевороты продолжались, но уже не каждый год.
Пока августейшая семья была маленькой, все участники игры делились на сторонников ныне царствующего монарха и его соперника. Например, на сподвижников узурпатора Екатерины II и друзей её сына Павла Петровича. В таких условиях переворот всегда оставался потенциально возможен. Но вот вторая супруга Павла – Мария Фёдоровна – нарожала множество детей, что несказанно укрепило династию и очень затруднило действия заговорщиков. Им пришлось дробить свою энергию между несколькими кандидатами на престол. Это одна из очень многих причин провала мятежа 14 декабря 1825 г.
Что касается стилистики, то двор при каждом монархе имел своё лицо. Оно определялось и нормами поведения в обществе, и уровнем образования, и веяниями эпохи, и, наконец, личностью императора.
Елизавета Петровна, например, относилась к двору как к дворне. Могла приказать всем дамам обриться и носить парики, после того как сама неудачно покрасила волосы. Регламентировала высоту причёсок и длину юбок. Если бы Екатерина II позволила себе нечто подобное, она рисковала бы озлобить против своей власти самое близкое окружение, чего дальновидная государыня не хотела. Однако та же Елизавета, будучи добросердечной и искренне верующей женщиной, уже не рубила голов, как Анна Иоанновна. Для её придворных страх потерять жизнь сменился страхом потерять место.
При Екатерине II и такая угроза отпадёт. Зато появится развитое чувство собственного достоинства у представителей благородного сословия. Возникнут вопросы, а допустимо ли преклонять колени перед императрицей, когда она возлагает на вас орден? Обязательно ли следует целовать ей руку на аудиенции? И все эти нравственные изменения произойдут за один век. А ведь область общественной морали – одна из самых неповоротливых.
– Часто ли в ту эпоху личный суверенитет феодала входил в противоречие с интересами государства? Как вы оцениваете пересмотр петровского отношения к дворянству?
– Трудно сказать, кто такой «феодал» в России XVIII столетия и какой у него может быть «личный суверенитет» по отношению к государству? Помещик? Но он потому так и называется, что его «поместили» на бывших государевых землях, данных ему за службу. Прежде существовали ещё и вотчинники – потомки старых княжеских родов, чьи владения никак не зависели от воли государя и передавались из поколения в поколение. Пётр I слил помещиков и вотчинников в единое дворянское сословие. Всё оно должно было служить бессрочно. Память о старой границе сохранялась, порой остро давая себя чувствовать конфликтами и противостоянием. Вспомните у Пушкина: «Аристокрация служилая никогда не заменит аристокрации родовой».
В течение всего XVIII века потомки старых родов вели непримиримую борьбу со служилыми «выскочками». Те были всем обязаны только государю, ловили каждое его слово, беспрекословно подчинялись приказам и становились опорой его абсолютной власти. А вот первые держались довольно независимо и добивались права заседать в Совете, готовы были участвовать в управлении.
Постепенно помещики, передавая земли из поколения в поколение (отец заканчивал службу, сын на неё отправлялся, поместье оставалось в семье), стали видеть в пожалованной земле – наследственную. Некоторые, как княгиня Дашкова, например, именовали крестьян своими «подданными». Любое вмешательство государства в отношения с мужиками (установление фиксированного оброка, определённого количества дней на барщине, выведение наказаний из-под юрисдикции владельца, суд за душегубство) они рассматривали как покушение на свои права. Не пропускали ни единого случая утвердить формулу: мы служим государю, вы служите нам.
При вступлении Елизаветы Петровны на престол была произведена присяга только дворянства. Прежде все население страны целовало крест новому государю. Но стояла страда, и в виде исключения императрица позволила дворянам присягнуть и за своих крепостных. Так дело выглядело из Петербурга. А вот хозяева мужиков сделали вывод о безраздельности своей власти над крепостными, те стали «мертвы в законе».
– Но дворянство сначала служило этому государству, а потом получило вольность – то есть возможность не служить. И почло это за счастье!
– Каждая из императриц давала благородному сословию некие послабления. При Анне и Елизавете срок службы сократился до 25 лет, появилась возможность записывать в гвардию ещё в утробе матери. Сколько бравого возмущения можно услышать по поводу этого шага! А ведь мера-то была вынужденной. Чтобы вести хозяйство, дворянин должен был вернуться домой ещё не слишком старым и при этом выслужить приличный (капитанский, полковничий) чин, браки заключались с огромным возрастным разрывом – мужу под 60, а жене – 15 лет!
– Насколько острым было противостояние «русской» и «пришлой» элиты в эту эпоху?
– Пушкин писал Лажечникову, автору «Ледяного дома», что в будущем, после архивных разысканий, его картина бироновщины пострадает. Тот ответил, что даже заступничество гения не защитит имени Бирона от проклятия потомства.
Русская элита времён «золотого века русского дворянства» прежде всего не была замкнутой. Внутри неё самой существовало заметное деление не только по принципу родовитости, но и по региональному, географическому. Самым представительным, самым знатным, самым коренным считалось московское дворянство. Это были старинные семьи, представители которых отличились ещё во времена царства. Этнически оно было русским, а если наивно поверить родословным легендам, то «выезжим» – из Орды, из Литвы… Утверждалось, например, что Корсаковы происходили «с Корсики». Хотя «корсак» – татарское слово.
Этому замечательному конгломерату семейств, «считавшихся роднёй» до 12-го колена и глубже, противостояло петербургское дворянство. Та самая пушкинская «служилая аристокрация». Эти не могли назвать своих предков раньше «Петра и Елизаветы», происходили от пирожников и камердинеров, поднялись только благодаря царской милости. Как все нувориши, проявляли спесь «герцога Монмаранси, первого христианского барона». Старались жить в столице по-европейски. При Петре I, захватывая шведские мызы, вывозили оттуда не только мебель, но и семейные портреты прежних хозяев, делая их своими «родственниками». Не учили детей русскому языку.
– Во все времена находились люди, которых такая ситуация не устраивала.
– Императрицы старались примирить эти две группы. Что достигалось через браки. Подчас не одобряемые родней, но покровительствуемые со стороны власти. На противоречиях москвичей с петербуржцами многообразие русской элиты не заканчивалось, были земли, отвоёванные у Речи Посполитой. Там проживало своё дворянство, которое тоже не спешило родниться с «чужими». Так, смоленская православная шляхта до времён Анны Иоанновны старалась искать женихов и невест либо в своём кругу, либо в Польше. Отец светлейшего князя Потёмкина был первым в губернии человеком, женившимся на «русской», то есть на москвичке.
Малороссийская знать стала активно родниться с погорелыми, но гордыми московскими семьями только после войны 1812 г. Скалозуб в «Горе от ума» как раз выходец из таких неродовитых малороссиян, которому Фамусов – московский старожил – старается подсунуть дочку.
В такую рыхлую элиту пришлые входили не как нож в масло, а как пчела влетает в улей. Им противостояла отнюдь не стена, а ячеистое тело, где можно было найти место. Но для этого следовало самому сепарироваться, стать одиночкой. Например, сплочённой группой французские эмигранты не вошли. Как не вошли греки или английские флотские офицеры. Услуги отдельных личностей принимались и хорошо оплачивались. Диаспора в целом могла получить льготы и поселиться на уютных южных землях. Но вот стать заметной частью дворянства не выходило. Другое дело, немцы!
– Русская история тех лет пестрит немецкими фамилиями…
– Они не просто внедрились в состав русского благородного сословия, но и создали «резервную» элиту, которая дважды – в 30-х годах XVIII века и после восстания декабристов – сумела подменить на время растерявшуюся национальную. Для этого потребовалось только честное, неукоснительное выполнение служебных обязанностей, чем немцы сильны.
Из вышесказанного вовсе не следует, что противоречий не было. Были, и ещё какие! «В России и так слишком много немцев!» – знаменитая фраза Екатерины II, запретившей своим родственникам приезжать в Петербург. «Русским не позволяли быть собой даже у себя дома», – её же слова из «Антидота».
Тем не менее служившие в России немцы вошли в состав её элиты. Появился даже феномен «русский немец». Будучи иностранными специалистами, они не создали той самой «немецкой партии», на существование которой так упирал Лажечников.
– Многое зависело от степени обруселости немца…
– В любом случае единой немецкой партии в России не существовало. Более того, выходцы из разных германских княжеств были достаточно чужды друг другу, принадлежали разным конфессиям и говорили на очень отличающихся диалектах. Офицеры быстро выучивали русский, и, как ни странно, солдаты их понимали. Известен ещё один феномен: родители – немцы, а дети – русские. Стремительная ассимиляция. Но нужно было, чтобы и принимающая сторона не закрыла дверь. В чём в чём, а в национализме элиту времён императриц упрекнуть нельзя.
– А как вы оцениваете участие России в Семилетней войне во времена Елизаветы Петровны?
– Как политический просчёт. Россия воевала за чужие интересы. Конечно, русские войска взяли Берлин и впервые присоединили Кёнигсберг, показав на всю Европу, как мы умеем воевать. Но, вообще говоря, Пруссия нам не угрожала. Даже наоборот. Фридрих II искал сближения. Именно ему, несмотря на личные колкости в адрес Елизаветы Петровны, принадлежит идея, что без России, не учитывая её интересы и силу, европейское равновесие невозможно.
А вот французский союзник Людовик XV заявлял, что «русских следует загнать в те леса и болота, из которых они так опрометчиво выбрались при Петре I». Кстати, то же самое слово в слово писал и Руссо. «Мы причисляем Россию к числу европейских держав только для того, чтобы иметь случай её оттуда исключить». Это уже французский министр иностранных дел герцог Шуазель. «Следует держать Россию в летаргическом сне, время от времени нарушаемом конвульсиями мятежей. Тогда она никому не сможет угрожать». Какие современные слова!
Вот у таких деятелей императрица Елизавета Петровна пошла на поводу.
Именно союз с Пруссией позже позволил России решить польский вопрос, отважиться на разделы и уничтожить угрозу со стороны старого врага. Так что Екатерина II, сохранив альянс между Петербургом и Берлином, много выиграла.
– Проигрывать вообще было не в её правилах. С уходом Екатерины Великой женщины передали мужчинам державу, утвердившую себя и на Западе, и на Юге, империю с сильнейшей в мире армией. И началось мужское правление, которое продолжается поныне.
Беседу вёл
Василий Ключевский об эпохе императриц:
«Частые смены приносили на престол нечаянных властителей, даже инородцев, которые не могли видеть в России не только своей вотчины, но и своего отечества. Но мутная волна дворцовых переворотов, фаворов и опал своим прибоем постепенно наносила вокруг престола нечто похожее на правящий класс с пёстрым социальным составом, но с однофасонным складом понятий и нравов. К моменту воцарения Екатерины II оно составило народ в политическом смысле слова...
Манифест Екатерины II от 6 июля 1762 года возвестил о новой силе, имевшей впредь направлять государственную жизнь России.
Екатерина объявила в манифесте, что самодержавное самовластие само по себе есть зло, пагубное для государства. Торжественно были обещаны законы, которые указывали бы всем государственным учреждениям пределы их деятельности...
В государственную жизнь приходили начала законности. Именно Екатерине II пришлось возвестить это начало, в этом интерес её личности, её судьбы и характера.
Екатерина II была последней случайностью на русском престоле и создала целую эпоху в нашей истории. Далее пойдут уже царствования по законному порядку и в духе установившегося обычая».
Луи Каравакк. Портрет императрицы Елизаветы Петровны. 1750