Публикуем вторую часть беседы (начало в № 44) с политиком, бывшим гендиректором Роскосмоса, а ныне сенатором от Запорожской области и командиром добровольческого подразделения «Царские волки». Встреча главного редактора «ЛГ» Максима Замшева с Дмитрием Олеговичем проходила в одном из городов Новороссии. Начали разговор с космоса, коснулись проблем «на земле», вспомнили историю российско-украинских отношений и обсудили, что такое победа.
– После начала СВО нередко высказывались суждения, что к 2022 году наша спутниковая система не была готова к вызовам, что мы оказались «слепыми». Насколько правдива такая оценка?
– Финансово-экономический блок правительства Российской Федерации своими действиями, а скорее бездействием затормозил развёртывание нашей отечественной спутниковой группировки года на четыре. Это моё личное мнение, но я отвечаю за свои слова. Ваш покорный слуга годами обивал пороги министерств и ведомств, и только в апреле 2022 года, когда стало понятно, что без спутниковых данных дальнейшее существование невозможно, наконец-то была одобрена разработанная под моим руководством программа «Сфера». Речь идёт о глобальной многофункциональной спутниковой системе, которая предполагает развёртывание группировки спутников дистанционного зондирования Земли и связи. Структура системы не такая, как у Starlink Маска, но тоже достаточно эффективная.
Что мне говорили в правительстве на предложения обеспечения государственного финансирования создания спутниковой системы? «Ну, Дмитрий Олегович, это же у вас чисто бизнес-проект. Берите пример с Илона Маска – ищите деньги у частных инвесторов». Я объяснял, что на создание Starlink Пентагон выделил 18 миллиардов долларов. Что все инфраструктурные проекты создаются государством, а сервисы, которые им сопутствуют, осваиваются бизнесом. Возьмите пример – автомобильные дороги: трассы строит государство, но заправки и магазины строит бизнес.
Тем не менее Россия располагала к моменту начала СВО гражданскими спутниками дистанционного зондирования Земли. О военных спутниках я тоже знаю, но говорить не буду. Наша группировка, естественно, намного меньше, если сравнивать с совокупностью американских, европейских, японских, канадских и прочих спутниковых систем, но она есть. Информация с наших спутников поступает в нужные структуры, это я точно знаю.
Но вопрос ведь не только в самом снимке, а ещё и в геоаналитике. Нужно не просто получать фото, но и обладать специальными математическими приложениями, которые обрабатывают данные, показывают ситуацию в динамике, чтобы можно было увидеть изменения. Мы в своё время создали две компании, которые занимались обработкой космических снимков и их анализом, обеспечивали данными МЧС, коммерческие структуры.
Конечно, возможности нашей спутниковой группировки меньше, чем у противника, и намного меньше, чем хотелось бы, но группировка существует и, насколько я понимаю, постепенно совершенствуется.
– Есть уникальная книга «Отечественный военно-промышленный комплекс и его историческое развитие», которая в своё время вышла под редакцией вашего отца, Олега Рогозина, и Олега Бакланова. В ней исчерпывающе описана система советского ВПК…
– Да, это уникальное исследование.
– Издание позволяет понять сложность, многоуровневость, продуманность созданного в СССР ВПК. Какую роль в вашем профессиональном становлении сыграл отец? Он ведь был весьма значимой фигурой советского военно-промышленного комплекса. Как вы оцениваете нынешнее положение дел в этой сфере, если сравнивать с прежней системой?
– В СССР была создана чётко отлаженная система, в которой работали высококомпетентные люди. У меня отец был доктором технических наук, профессором. Он же стал и моим учителем по техническим вопросам – прочитал мне весь курс лекций Московского авиационного института. Откровенно говоря, он был недоволен, что вместо технического образования я выбрал журфак. Отец не считал журналистику настоящей профессией. Он меня буквально заставил заняться научной работой. В 33 года я защитил кандидатскую диссертацию на философском факультете МГУ. Тема: «Русский вопрос и его влияние на национальную и международную безопасность». Докторская диссертация была на стыке философских и военных наук: «Проблемы национальной безопасности России на рубеже XXI в.». Позже я стал доктором технических наук, защитился в Военно-морской академии имени адмирала Кузнецова в Санкт-Петербурге. До сих пор помню, как мощнейший учёный совет мучил меня пять часов кряду.
Может показаться странным, что я доктор философских и доктор технических наук, дескать, что может быть общего. Но всё вполне логично – сначала я описывал военные угрозы, а потом давал военно-технический ответ на эти угрозы. Получилось целостное исследование.
Когда после работы в Брюсселе я пришёл в Правительство России, мне было сложно, потому что у меня не было базового технического образования, и я два года совмещал работу с учёбой: днём работаю, вечером учусь. У меня в то время не раз спрашивали: «А вы оканчивали Академию Генштаба?» Я в шутку отвечал: «Нет, но я там преподавал». Я действительно в конце 1990 х читал курс в Академии Генштаба.
Что касается современного состояния ОПК, то специальная военная операция выявила проблемы с нашим научно-техническим потенциалом, неготовностью военно-технических институтов должным образом реагировать на вызовы, неспособностью обобщать опыт военных действий, выявлять проблемы и оперативно их решать.
Один из примеров – дроны. Мы попросту прозевали эту тематику. С одной стороны, все занимались этим направлением, а с другой – никто, ведь не было ответственной организации. Так работа не строится. Нужен ответственный.
Оказавшись здесь, в Новороссии, я начал заниматься созданием особого порядка принятия на вооружение так называемых инициативных работ, то есть продукции частных инженерных коллективов, которые предлагали новые технические решения, оперативно, в отличие от крупных и неповоротливых «монстров» оборонки, реагируя на изменение ситуации на фронте. Здесь, на войне, каждый месяц, каждую неделю, каждый день что-то меняется. И если вы не следите за тенденциями, начинаете выпускать какое-то изделие массовым тиражом, то имейте в виду, что через месяц оно морально устареет – противник найдёт способ противодействия. Здесь, на фронте, совсем другая динамика, чем в тылу.
И в этом смысле советский ВПК – классика. Я помню, как во время войны в Афганистане отец постоянно летал туда в командировки. После одной из таких поездок он мне поведал, как в то время реагировали на появление новых угроз для личного состава Вооружённых сил СССР. Вкалывали практически 24/7. Работала совместная рабочая группа Военно-промышленной комиссии Совмина СССР и Министерства обороны. Кому-то может показаться, что комиссия решала частные вопросы, но на самом деле решались важнейшие для страны задачи. Например, бронежилеты. Пластины были уложены по принципу кольчуги, и при попадании пули снизу она заходила под одну из пластин, поражая бойца. Особенно опасным это оказалось для вертолётчиков. Буквально за несколько дней последовало простое техническое решение по иной укладке пластин, что требовало и оперативных организационных нововведений. Потом возникла вторая проблема – рикошет, при котором пуля от бронежилета отскакивала в голову. И снова оперативное решение – сделали специальный ворот к горлу. Казалось бы, мелочи, но они спасали сотни жизней. И огромная машина ВПК работала на эти «мелочи», реагируя на реалии войны, потребности того, что происходит «на земле». Хотелось бы, чтобы у нас этот опыт был использован, стал практикой. Меньше заявлений, больше решений.
– Как вы думаете, стоило ли начать в 2014 м то, что началось в 2022 м?
– Конечно. Однозначно. Я бы даже сказал, ещё раньше надо было начинать, не дожидаясь 2014 го. Только не военными методами, а политическими.
Знаете, я после университета попал на работу в Комитет молодёжных организаций СССР. По окончании международного отделения журфака МГУ я знал четыре языка – французский, испанский, итальянский, чешский. Меня взяли на должность старшего референта в сектор Южной Европы, США и Канады. Потом я за четыре года сделал карьеру и уходил уже с должности заведующего Сектором международных организаций, отвечающего за политические интернационалы.
Это был интересный опыт. Как мы действовали тогда? Советская система работала с западной элитой. Я, молодой специалист, референт, знал лично в Италии, Испании и Португалии всех своих сверстников, растущих звёзд политики, от коммунистов до либералов, от правого радикала до христианского демократа. Мы поддерживали с ними отношения, они приезжали к нам в Советский Союз, у нас действовали общие программы, велось свободное общение. То есть мы знали непосредственно всю растущую элиту Запада. Потом эта система была разрушена. Сначала потеряли контроль за соцлагерем, потом за капстранами, а после и за третьим миром. После распада Союза нам вдруг показалось, что Украина, Белоруссия, Казахстан и прочие республики – это всё свои люди, из партийных функционеров, мы с ними в одних кабинетах сидели, беспокоиться не о чем. А натовцы, американцы, англичане как раз заполнили пространство, которое мы бездумно и самонадеянно освободили, и стали плотно работать с элитами бывших республик СССР. Они выращивали своих людей.
Надо было реагировать, а что в это время делали на Украине наши послы? Промолчу. Просто какой-то удивительный непрофессионализм и самонадеянность. А нужно было создавать базу поддержки. Я хорошо знаю, как это сложно, какой кропотливой работы это требует. Занимался подобными вещами ещё в Конгрессе русских общин и за нашу работу в Крыму попал под украинские санкции ещё в 1994 году.
Мы же с вами все минувшие годы видели, что происходило с пророссийскими активистами, но ничего не предпринимали. Полторы тысячи русских активистов ещё до 2014 года были попросту физически уничтожены разнообразными структурами, подконтрольными Западу или местным олигархам. Одесская трагедия 2014 года – это уже кровавая вишня на торте репрессий.
Мы работали непрофессионально, мы разучились создавать и влиять на зарубежные элиты. Поэтому, отматывая назад, можно сказать, что работать надо было до 2014 года, а по большому счёту – не допускать развала страны в 1991 м. Столько дров наломали!
– Весьма распространён аргумент, что в 2014 году Россия была к ответу не готова.
– А в 2022 м готова? К войне никогда никто не бывает готов. Просто Украину готовили лучше. Все эти годы обещаниями членства в НАТО и Евросоюзе из Украины выращивали «анти-Россию». Я это видел, работая в Брюсселе. Уже тогда было видно, что Украина, по сути, член НАТО. Это не оформляли политически, юридически, но она была глубоко укоренена в натовские структуры.
– Все мы, конечно, мечтаем о победе, понимаем, что победа будет одержана на поле боя. Но никто пока не ответил на вопрос, что такое победа. Вариант, что четыре области остаются нашими, а Украина осуществляет демилитаризацию и денацификацию весьма расплывчат. Хотя бы потому, что взаимодействие с Западом последних лет показало – они могут обещать всё что угодно, но по факту обманут. А как вы видите победу?
– Все мои боевые товарищи здесь, в Новороссии, от командиров дивизий и группировок до простых бойцов исходят из того, что любое замирение в нынешней ситуации станет для нас катастрофой. Потому что враг перегруппируется, усилится и ситуация для нас в будущем только ухудшится. То есть нужно давить врага до его полной капитуляции.
Я исхожу из того, что это моя война, я поэтому сюда и приехал. Если я не доведу войну до логического конца и не добьюсь победы, то окрепшие неонацисты пойдут воевать против моего сына, внука и будущих правнуков. Зачем мне это? То есть победа для меня вполне понятная вещь – полное уничтожение режима, который ставит под сомнение сам факт существования России.
Для нас украинский режим в том виде, в котором он сейчас существует, и вообще политическое украинство как явление – это экзистенциальные угрозы. Поэтому их надо уничтожить. Не перебить население, а уничтожить лидеров, носителей этих токсичных идей. Заставить их подписать акт капитуляции. Насколько это достижимо в нынешней ситуации, при сформулированных нами целях, – это второй вопрос.
И, естественно, надо обсуждать, что необходимо сделать для победы, как реорганизовать страну. Нельзя воевать вполсилы, невозможно быть полубеременными. Но у нас в обществе сложилась именно такая двойственность. Трудно побеждать, когда есть те, кто воюет, и те, для кого боевые действия – нечто отдалённое и эфемерное – какие-то там мужики в Донбассе, в Новороссии стреляют, погибают... Такой двойственности способствует и не слишком для меня понятный информационный режим – мы только и делаем, что побеждаем, берём новые населённые пункты, каждый день потери противника исчисляются сотнями и тысячами украинских военнослужащих. Но ведь у нас тоже есть потери… Умирают русские люди, без прикрас – цвет нации.
Мы должны полностью мобилизоваться, исходя из того, что победа в этой войне имеет историческое значение. И я имею в виду не всеобщую военную мобилизацию, а мобилизацию экономики, культуры, политической и общественной жизни.
Я сейчас не так часто бываю в Москве – как командир отряда не имею ни возможности, ни желания оставлять своих добровольцев из «БАРС-Сармат». Но раньше, когда я приезжал в столицу чаще и наблюдал за праздничной жизнью города, меня не покидало чувство иллюзорности происходящего. Как-то с женой попали на праздничный фейерверк. Жена пожимает плечами, глядя на всё это, и спрашивает: «Как это вообще возможно? Какие могут быть фейерверки?»
Мы можем победить только при полной мобилизации всех сил.
Я считаю, что надо идти до конца. Всегда побеждает именно тот, кто готов идти до конца. Это совершенно очевидно. А для того, чтобы идти до конца, необходимо, чтобы мобилизовалась вся страна, а не отдельно взятые добровольцы.