Разговор с писателем Михаилом Тарковским
– Сбиваешь ты меня своим фотоаппаратом. Ты или слушаешь, или фоткаешь! – Михаил читает стихи с начала. Стихов, по его собственному признанию, он не писал в тайге уже лет пятнадцать. Поэтому в озвучивании их был особенно воодушевлён – ему нужно было подняться с кресла и читать стоя, голос в нескольких местах пресекался, а на глазах у приехавшего ко мне в гости писателя и охотника иногда вскипали слёзы… Я отложил фотоаппарат и стал слушать. Полтора десятка лет назад, когда мы познакомились, внешне он очень походил на своего дядю – всемирно известного кинорежиссёра Андрея Тарковского. Однако, как я тогда запомнил, Михаил этим-то и тяготился. Уже в те времена он, покинувший столичное жильё, обитал в таёжной деревне Бахта, что затерялась в Туруханском районе Красноярского края, и писал о Сибири, охотниках и рыбаках, подчёркивая, что для него «это никакая не экзотика, а самая привычная жизнь». Названия его повестей говорят сами за себя: «Ложка супа», «С людьми и без людей», «Бабушкин спирт». Недавно в Издательском доме «Историческое наследие Сибири» вышел в свет его итоговый трёхтомник – «Замороженное время», «Енисей, отпусти!», «Тойота-креста».
Я вслушивался в его строки: «То ли деньги высушили руки, то ли небу выбили стекло». Они стали жёстче, суровее. И вглядывался в его лицо. Передо мной стоял человек, не утративший черты фамильного сходства, но уже не походивший на Андрея Тарковского. Лицо Михаила опростилось, огрубело и даже осунулось, но вместе с тем обрело какую-то внутреннюю правоту, с которой не страшно нигде – ни в тайге, ни в лабиринтах столицы, где живут его родители и уже взрослые дети, ни на Транссибе, ни на его любимых Курильских островах.
– Михаил, ты уже тридцать лет обитаешь в тайге. Не задумывался над вариантами судьбы? Предположим, не в Бахте ты это время прожил, а в Москве. Что бы было?
– Ничего бы не было. Впрочем, глупо делать предположения о собственной жизни. Но если допустить такой вариант, то я, наверное, тогда бы не на Енисее жил, а где-нибудь на Дальнем Востоке. Меня всегда манил… ну, что ли, великий голос земли. Я без него просто жить не мог. Очень много читал Арсеньева, Астафьева, Федосеева, да и бабушка настраивала на лесную жизнь, за что я ей благодарен так, что сказать нельзя. Да, та самая бабушка Мария Ивановна Вишнякова, мать дяди Андрея, которую он снимал в «Зеркале».
– Ну хорошо, влияние бабушки… А опыт Андрея Тарковского?
– Андрей учил высочайшему отношению… к искусству – не люблю это слово за громкость. То есть отношению к некоему делу жизни, к которому подходишь очень серьёзно и которое не терпит ни зубоскальства, ни вранья. Я в определённый момент почувствовал: получаться что-то начинает только тогда, когда ты от себя отказываешься, когда только чему-то исконному, вечному подчиняешься и служишь. И меня поразило: как всё стало получаться, когда начал писать не про себя, а про, допустим, мальчишку енисейского – как благодарно рассказ отозвался, как Батюшка-Енисей помогать стал!..
– Тут я сразу затихаю перед тайной словосочетания «Батюшка-Енисей»…
– Зря иронизируешь. Енисей что такое? Енисей – это из тех явлений, что можно назвать общей любовью. Ведь люди, на его берегах живущие, учат иногда больше, чем книги или кинофильмы. Есть такой у меня знакомый из Красноярска – Никанорыч. Он как-то рисовал план, как найти его дом, – он в пригороде живёт. И вот рисует… и говорит – здесь дорога, здесь заправка, а здесь река, которую мы все любим. Так и сказал! Для меня такие слова – самые дорогие открытия. Енисей – это вообще отдельный разговор. Енисей нас всех учит. Я вот вроде и читал много о тайге и охоте, но только там, на Енисее, узнал, что такое промысловый человек. То есть вобравший всю ту традицию промысловых людей, которые веками жили в тайге, на реке и своими руками эту всю трудовую культуру создавали. И ты должен этому служить, продолжать этот опыт, иначе что же скажет какой-нибудь Ванька-охотник, который триста лет на этом берегу стоял, что-то ладил топором, кулёмку какую-нибудь, и – как же так? – я его предам и эту эстафету не перейму, не пронесу дальше?! Природа – материя, конечно, великая, но когда я в Бахте приобщился к промысловым людям, то человеческая сторона загородила величие природы. Честно говоря, когда-то я ехал на Енисей за остроконечными пихтами, за красотой тайги, а нашёл людей!
– А как тебя самого воспринимают таёжные люди? Ты – «ихний» или всё-таки человек пришлый, современный Миклухо-Маклай?
– По-моему, там такими понятиями не мыслят. Руки на месте, работы не боишься – значит, всё в порядке. Там треть деревни, а может, и больше – из разных мест Сибири и России. Сибиряком становятся. Сибирь – котёл. Хотя, конечно, сам енисейский дух, он именно местными, коренными людьми создаётся и остальным передаётся.
– Можно подумать, что там у вас в Бахте живут какие-то идеальные люди. Во всяком случае, иные, чем, допустим, в Перми или Москве?
– Идеальное мы сами себе придумываем. Люди есть люди. Но видеть в людях надо лучшее. Иногда мне кажется: как ты расскажешь про человека, таким он и будет. Почему плохо телевидение? Потому что там всё время говорят не про нас! Хотя в нашем возрасте уже понятно, что за существо такое – человек. Как говорил Астафьев, это такая скотинка, которая, пока не спилит сук, на котором сидит, не успокоится. Ужасна, конечно, эта страсть к разрушению и в себе, и вокруг себя. Когда я узнал, что на Нижней Тунгуске снова ГЭС хотят строить, мне жить расхотелось! Такое ощущение, что никто ничего не понял. Человек ничему не учится. Вот главная беда.
– Я тебя понимаю: ты хочешь представить человека лучше, чем он есть на самом деле. Но не введёшь ли ты тем самым читателя в заблуждение?
– Зачем человек книжку берёт? Давай ответим на этот вопрос.
– Смотря какой читатель и какую книжку…
– Допустим, читатель вроде меня. Я беру книжку, чтобы от неё напитаться… силой и светом. Я читаю только такие книги. Книги вообще разные. Есть интересные, а есть глубинные. Есть различные пласты восприятия. Если человек, привыкший, чтоб было интересно, читает глубинную книгу, то ему, ясно дело, будет неинтересно. А есть, когда глубинность только и интересна. Но согласись: сам-то человек не виноват, что не видит того, что имеет в виду писатель. И это не значит, что один читатель хуже, а тот лучше. Есть же кто вообще книжек не читает. Для меня первейшее – когда в книге русский мир есть. Для этого, конечно, и язык русский должен быть, и объём. Но главное – любовь к своей земле. И – чувство традиции, истории… Но такие книги понимает тот, у кого у самого сходный мир внутри. Вот существуют же литературные критики, которые не видят главного, потому что для нас главное одно, для них – другое. Я вот сначала просто не понимал… некоторых людей. Знаешь, да? У моих повестей-рассказов и недоброжелатели есть. Думаешь: ну что за идиоты?.. А они просто другие. Те вещи, которые для тебя значат всё: не знаю… от фонаря возьму – капканы, товарищи, тайга и так же точно Енисей, Красноярск, Сибирь, Русь, для них ничего не значат. Я бы тут не хотел приводить цитаты из своей повести…
– Давай своими словами.
– Мы всё потеряли и всему разучились. И только теряем и теряем. И ничего не создаём. Не строим. Ни в себе, ни вокруг. И об этом нужно говорить! И когда мне в прошлом году полтинник исполнился, я окончательно это осознал. И началось это в 1917-м, когда Россия предала православие…
– А что, на протяжении 70 с гаком лет или последнего десятилетия с русским народом ничего не происходило?! Меня всегда умиляет: как только начинают говорить про российский кошмар, так сразу козыряют 17-м годом!
– Потому что главный слом тогда произошёл. Конечно, всё сложнее… Вообще вся новая русская история – сплошной слом…
– Наверное, сломов-то было много, потому что, извини, Советская империя тоже для людей что-то да значила?
– И значит! И только бездумный говорит: вот то, что до 17-го года, – моё, а после – нет, не принимаю. Наше – всё, и люди – наши, и земля – наша. Только с позиции земли можно и нужно судить.
У меня в повести «Тойота-креста» женщина письмо пишет: мол, народ всё видит и всё понимает… Вообще эта повесть – про водителя-таксиста, который живёт в Енисейске. А там – старинный монастырь. Я когда первый раз мимо него проезжал, меня поразило: там кедр стоит с обломанной вершиной. А монастырь – он как детский стал, весь ушёл вниз, в землю. А у кедра главный ствол обломан ровно на границе монастырской стены. И жив этот кедр благодаря боковому отстволку, который сохранился как раз над стеной монастыря. По живописности и трагичности я никогда не видел ничего сильнее! Это и сибирское, и русское. Я просто поражён, что никто из наших красноярских фотографов и художников этого не разглядел!.. Но не в этом дело. Когда герой повести общается со своей девушкой, которая приехала сюда с московского телевидения снимать кино, то главный их разговор происходит около монастыря. И она говорит, что на этом дереве не хватает какой-то птицы. «Да, согласен, – отвечает он. – Я бы туда посадил орлана-белохвоста». Это такой орёл. Она: «Интересно… Но это всё так далеко от того места, где живу я!» То есть от Москвы. Он: «Мне кажется, что в городе, где ты живёшь, забыли, что у орла две головы». Я давно задумался о зеркальности нашей страны (две головы и два руля – праворукие и леворукие машины). Енисей, он как стык страниц в книге – две страницы в разные стороны: Восток и Запад. Россия – остров. Она никому не нужна и неинтересна, кроме нас самих.
– Если вернуться к образу монастыря (а монастырь – это тоже остров, остров – на острове), то мы побывали с тобой в Казанской Трифоновой женской пустыни, что в Чусовском районе Пермского края. И – увидели себя как бы с той стороны монастырской стены, за которую не перебрался отстволок кедра. Не припомнишь, что нам сказала монахиня?
– «Боритесь со страстями!» – и перечислила виды страстей. И, поскольку в монастырь приехали писателя (с ударением на последнем слоге), упомянула искусство, которое тоже относится к разряду мирских страстей. Я переспросил её, когда мы уже к мощам спустились: «Искусство – это страсти?» – «Да, безусловно. Это всё страсти, грех и прелесть». – «А как же Достоевский?» И тут она на минуту призадумалась… Видимо, чтоб точнее выразить мысль. И сказала: «Достоевский – это вообще другое. Это уже из области богословия и подвижничества. И подвиг его в том, что хоть и писал Фёдор Михайлович о страстях, но он обарывал их в своих произведениях, изживал и судил. Поэтому единственное назначение искусства – это борьба со страстями в себе». Так молвила монахиня.
– Тогда ответь: богоугодное ли занятие писательство или нет? Вот в Красноярске живёт один из известных тебе писателей Сергей Данилович Кузнечихин, который доказывает, что писательство – занятие не богоугодное. И логика его такова: «Бог создаёт человека, но любой пишущий, в свою очередь, лепит своих людей и тем самым как бы берёт на себя божественную миссию. Иначе и смысла нет за письменный стол садиться. А Богу, мне кажется, не понравилось бы то, что делают писатели».
– Сергея Данилыча я хорошо знаю и очень уважаю и люблю. Но тут я не согласен. Ты никак не можешь брать божественную миссию. В книге ты лепишь всего лишь художественные образы, которые, может быть, кому-то помогут, поддержат… Прав Серёга в другом. Что писательство на эгоизме построено. Что до мозга костей мирское. Что до жалкости зависимо от людского мнения. В этом его небогоугодность. Ты соревнуешься, хочешь написать лучше, чем другие. Дух соперничества, он всегда в искусстве был, есть и будет. А это смешно, по большому счёту.
Беседу вёл , собственный корреспондент «ЛГ», ЧУСОВОЙ–ПЕРМЬ