О «Калине…» в наши брезгливо антисоветские времена пишут много мутной чуши. Якобы власти не давали самородку снять народное кино, а он ужом извернулся и снял, а враги отступились в преддверии исторического юбилея киностудии «Мосфильм» (Википедия для слабоумных).
Проблема была в ином.
Дивная проза Шукшина оказалась фатально, предельно, категорически некиногеничной. Дела – обыденные. Герои – неказистые. Конфликты – вздорные и намеренно сниженные («Мой зять украл машину дров»). Диалоги – сдержанные и сердитые, без эстрадного блеска. Прелесть была в особом строе авторской речи, уникальном порядке слов, который на экран и не перенесёшь никак. Оттого наилучшие и даже лично сделанные экранизации с народнейшими Бурковым, Куравлёвым, Лебедевым и Евстигнеевым успех имели скромный (чуток поверх планки окупаемости) и в золотой фонд вошли только в качестве прилагательного к актёрским и сочинительским талантам Шукшина. Для кино писать надо было отдельно, контрастнее и визуальнее, – а значит, отщипывая дни и без того недолгого срока у настоящей литературы. А иначе выходило как-то куце, не сомасштабно. Да и пёс с ним, сказал бы В.М., – но уж больно хотелось ему перенести на экран историю разинского бунта как отражения народного характера. Студия Горького, в штате которой он состоял, под разными предлогами оттягивала запуск, волынила и мялась – пока мосфильмовец Бондарчук не объяснил Шукшину со всей прямотой: детская кинофабрика бедна как церковная мышь и поднять затратную историческую постановку с неясными прокатными перспективами не сможет, а козырного автора терять боится. «Мосфильм» возьмётся – но автор должен показать коммерческий потенциал на пробной, тестовой картине, которой и стала «Калина…» (вот зачем студии понадобилось кино о современнике, а не затем, что современник им ближе Разина, – дешевле просто). Так что скудный бюджет, над которым ныне пролита бадья слёз, на самом деле входил в условие задачи: снять задёшево и многократно окупить смету.
Тюремная завязка стала мощнейшим коммерческим ходом: многажды сиделая Русь и сейчас особо чувствительна к пенитенциарным сюжетам. Срок был не аномалией, а многими пережитой бытовой неприятностью – и уж деревня-то, фатально рассоренная с новым городским укладом, сидела почти вся: за драки, покражу и пьяную порчу имущества; недаром основной зонский контингент без всякого почтения звался мужиками. Шукшин пораскинул по диалогам только своим понятные шуточки: и работу у генерала Кумова (в первом варианте было «Щёлокова» – но на проходимость подобной феньки никто и не рассчитывал), и обидку на обращение «гражданин», и немотивированную ссору с прокуроршей, и «опускаюсь всё ниже и ниже, того гляди «Во саду ли, в огороде» запою» (петушиная песенка). Редактура, давно живущая с народом врозь, была просто не в состоянии отцедить все примочки, над которыми угорали в зале тёртые мужчины с прошлым.
Встреча с заочницей, каких урки обычно заводят в расчёте на временную перекантовку, а после, бывает, и прилепляются, в несчастливой одноэтажной России была делом повсеместным и чем-то напоминала старинное сватовство «вслепую»: бобыль на вдовушке (разведёнок тогда ещё не придумали). Родители подозревали всякое (и всегда подозревают: чай, чужак в доме), шурин разливал и о больном не спрашивал, глупости ввиду соборного житья откладывались на потом. А потом и засосало: работа, баня, печки-лавочки да толки-пересмешечки. Есенинская тропка от бандитизма к приволью (не зря его «Письмо матери» в чёрно-белых воспоминаниях поёт какой-то духарик). «Малина» не отпустила – хотя, говорят, обычно и не препятствуют.
Вороны взлетели – как часто у нас бывает.
Реквием по отмирающему и без счёта битому крестьянскому сословию зацепил, царапнул по сердцу тьмы таких же, как Шукшин, переселенцев из деревень в города – а набралось их с войны до самого развитого социализма аж треть страны, миллионов под девяносто. 62 из них пошли смотреть «Калину…» в первый же год проката и последний год автора: фильм вышел в марте – он умер 2 октября, в районе «плавающего» в то время Дня учителя (тоже символично: до Москвы директорствовал в сросткинской школе не один год). Славу застал – да не пустую актёрскую, а настоящую, авторскую.
Егор был злой, да и сам В.М. с годами осерчал, заострился, въедливостью набух и легко соскакивал с нарезки. В нём чувствовалась пассионарная маета, готовность скакать по степи в закат или рубить встречных с перепою. И эта смутная жажда оголтелого действия в окультуренной среде узнавалась, тормошила, будоражила миллионы. Его, настоящего, узнали, оценили, немного испугались и приняли.
А Разина уже не случилось – да, может, и к лучшему.
Вот только Разина – разбойного, шукшинского, натурального – нам ещё и не хватало.