Ефремов, Лавров, Фоменко… Антиподы: Товстоногов – Равенских. Да нет, начнёшь перечислять и быстро почувствуешь: чем больше имён назвал, тем больше всплывает ещё не названных, хотя и в высшей степени достойных. Они были – и был великий русский театр.
Сегодня он – есть? Есть первоклассные режиссёры, великолепные артисты, изредка – выдающиеся спектакли. Но вот странное ощущение – будто что-то сокровенно важное стиснуто, сжато, не договорено… Или не найдено? Что-то такое, что вырывалось на сцену даже в пору самой жестокой цензуры.
* * *
Сейчас время от времени наши театры обращаются к советской драматургической классике, справедливо полагая, что там можно сыскать для сегодняшней сцены богатый художественный материал. Например, к «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского. Однако когда я смотрю на сцену, где много блеска-треска, но нет живых лиц, то хочется спросить: ребята, а вы спектакль Товстоногова видели? Конечно, могли не видеть по возрасту, но, наверное, какие-то отрывки засняты. Там, между прочим, Вожака Юрий Толубеев играл. А ещё – Михаил Царёв в спектакле Леонида Варпаховского, Евгений Леонов в спектакле Марка Захарова, Борис Андреев в фильме Самсона Самсонова. И какие все разные, и как в разные временные пространства вписываются! Пьеса-то, оказывается, – копать и копать.
Или не копать, в отличие от предшественников, а чтоб все одним миром мазаны. По всем физиономиям – одной белой краской. Решение? Можно и так?
Гляньте всё-таки, что до вас было. Может, глянув, при своём блеске-треске останетесь, ну и ладно, ваше время, ваше право. А вдруг – не останетесь. Всё-таки есть, наверное, какие-то объективные критерии, пусть очень индивидуальные, расплывчатые – что хорошо, а что не очень.
Или нет?
Тогда что Комиссар, что Мэрилин Монро (как в одном нашумевшем спектакле) – всё едино.
P.S. Кстати, и о спектакле Таирова можно при желании представление получить. Тоже полезная информация.
* * *
«Те зрители, которые смотрели наши последние товстоноговские спектакли, спектакли Чхеидзе, они постепенно уходят из жизни, перестают ходить в театр. Приходят новые и видят то, что делаем мы на сцене. И думают, что это и есть театр». (Из недавней публикации Олега Басилашвили в «ЛГ».)
И сдвинулись времена, и вспомнилось: Хлестаков, дядя Ваня, князь Серпуховской из «Истории лошади», Бузыкин из «Осеннего марафона»… А Воланд?
Кто нынче рядом, ну, не рядом, хотя бы поблизости? Да, я обречён сравнивать. Но оглянешься по сторонам – и сравнения напрашиваются не всегда.
* * *
Пересмотрел по телевидению «Три тополя на Плющихе» Лиозновой. Фильм 1967 года. В который раз пересмотрел, и потрясение – вновь. То, что делают Доронина и Ефремов в кадре, где звучит «Нежность» Пахмутовой и Добронравова, – это не просто игра высочайшего класса. Это две человеческие души окликнули друг друга и были друг другом услышаны.
Сразу отстранимся от слухов, пересудов, которые клубились – и клубятся – и вокруг Олега, и вокруг Тани. Речь о том, какие духовные прозрения доступны артистам милостью Божьей, когда они на одной волне.
Чуть позже была ещё «Дульсинея Тобосская» Володина, с которой Ефремов пришёл во МХАТ и стал Дон Кихотом, а Доронина – Альдонсой–Дульсинеей, и, казалось бы, дальше… но не случилось – дальше, а случились – два МХАТа вместо одного, каждый со своей дорогой и своими колдобинами.
Множество было на сей счёт гипотез и толкований, только все они мельче случившейся драмы. Она из тех, когда лучше не лезть с толкованиями.
Да нет, и Он, и Она были и дальше достойны тех щедрых даров, какими их наградила природа.
А всё равно – горько.
Но…
Когда же снова покажут «Три тополя на Плющихе»?
* * *
1949 год – пик борьбы с космополитизмом ознаменовался для МХАТа «Зелёной улицей» Сурова, «Заговором обречённых» Вирты, «Ильёй Головиным» Михалкова, «Чужой тенью» Симонова – спектаклями, на которые были брошены главные силы первого театра страны.
Я спектаклей этих не видел. Бог уберёг и не вполне ещё театральный возраст (11 лет). Зато тогда же я каким-то образом оказался на спектакле «Домби и сын» по Диккенсу, который тихо вышел в филиале. Ну, как бы второй ряд. Между прочим.
Помню, как, потрясённый, вышел я в антракте из зала, не понимая толком, кончилось или ещё будет, и очень хотелось, чтобы было ещё. Чтобы снова прозвучал голос Владимира Попова (опять-таки второй ряд по тем меркам, но артист замечательный), хриплый голос бывалого морского волка, врывающийся в зрительный зал наперекор всем штормам и ветрам: «И окно, как маяк, свет бросает во мрак, освещая вам путь, капитаны!» Спектакль прошёл больше 300 раз.
Кстати, в том же году – «Мещане» Горького (232 спектакля) и «Поздняя любовь» Островского (440). А «Чужая тень» едва перевалила за сотню.
И когда мне говорят, что МХАТ конца 40-х сдавал свои художественные убеждения с готовностью, едва ли не добровольно, позволю себе не согласиться.
* * *
Старый мхатовец, Иосиф Моисеевич Раевский, начинал свои занятия со студентами-первокурсниками неизменной заповедью: «Никогда, ни при каких обстоятельствах коньяк селёдкой не закусывайте».
Пустяки? Пустяки. Шутки шутками. А только возьмёшь и задумаешься. О природе интеллигентности. О том, что можно, а что – лучше не надо.
* * *
В 60-е годы главным редактором журнала «Театр» работал Юрий Сергеевич Рыбаков. Коллеги, сослуживцы вспоминают, что в особо сложных случаях (а они возникали регулярно) Юра говорил им: «Надо посоветоваться. Пойду в ЦК».
«Театр» располагался в районе Кузнецкого моста, до Старой площади пешком минут 15, однако по дороге – кафе «Арарат», и каким-то образом Юрий Сергеевич оказывался там, хотя намерение посетить руководящий орган представлялось до этого твёрдым.
150 граммов армянского коньяка навевали хорошие мысли. Через час Рыбаков возвращался в редакцию и информировал коллег: «Был в ЦК. Сказали: нормально. Можно печатать».
Где здесь реальность, а где вымысел, необходимый, чтобы получилась легенда, сейчас сказать трудно. Предшественник Рыбакова в «Театре» Владимир Федорович Пименов, ставший ректором Литературного института и по-отечески опекавший преемника, горестно разводил руками: «Снимут Юрку, ох, снимут...» Юрку действительно сняли, но какое это имеет значение, если легенда осталась. Только Юры уже давно нет. Хороший коньяк он любил, но селёдкой его не закусывал. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.