Удмуртский прозаик и драматург. Окончил Ленинградский театральный институт им. А.Н. Островского, работал актёром Удмуртского драмтеатра, режиссёром Ижевской студии телевидения, главным редактором молодёжного журнала «Инвожо».Член Союза писателей СССР. Автор ряда книг прозы и драматургии. С 1999 г. и до самой смерти являлся председателем Союза писателей Удмуртии.
В школу я пошёл в 1944 году. Чистых тетрадей не было, потому и писали на чём придётся. Вместо чернил – сажа с водой, вместо стального пера – гусиное, которое мы аккуратно заостряли ножичком. Порой не было и этого: то перо ломалось, то чернила выливались. Но, несмотря на нищету и голод, мы всё равно оставались детьми и находили время для игр. Наши шалости всегда заканчивались одинаково: крышка большеротой баночки с сажей открывалась, и заветная жидкость выливалась на дно котомки. Мама ругалась, учительница стыдила.
Однажды учительница Нина Фёдоровна принесла старую книгу, аккуратно вырвала листочки и раздала нам. О, как мы тогда писали! Я держал перо двумя руками – так старался понравиться учительнице. Со временем это переросло в привычку. Между печатными строчками мы выводили: «Живём хорошо и весело. Пишем в новых тетрадях. Помогаем нашему передовому колхозу. Учимся на четвёрки и пятёрки. Великий Сталин. Непобедимая Красная Армия...»
Нина Фёдоровна вселяла в нас надежду. Она уверяла, что жить станет легче. Мы, мальчишки и девчонки, смотрели на неё с восхищением. Сейчас вспоминаю и удивляюсь: откуда в ней, семнадцатилетней, было столько веры? Квартировалась она у одной старушки, по выходным ходила к родителям за картошкой в деревню Мукши, что в пяти километрах от Кутоншура. Хлеба почти не видела. Носила девятистрочные лапти, вязаные разноцветные чулки и школьное платье.
За неделю до летних каникул листки закончились. Не сидеть же без дела – Нина Фёдоровна решила рассказывать нам сказки и читать стихи. Однажды она заплакала:
Почему, матушка,
Ты страдаешь по гибели брата?
«Куда исчез мой Арсений?» –
Говоришь ежечасно...
Дочитав, Нина Фёдоровна повернулась к окну. Её плечи дрожали.
Сначала начал шмыгать носом Витя, через несколько минут он заплакал. Мы знали, что его отец погиб под Сталинградом. За Витей зарыдала Маня. Потом Граня… Веня… и весь класс!
* * *
В начале мая Нина Фёдоровна принесла твёрдый желтоватый мел. Мы теперь на доске стали писать о счастливой и весёлой жизни. Но учиться совсем не хотелось: на улице тепло, бабочки летают, птицы поют. Хотелось на луг, к реке, а не сидеть в классе. В тот день на перемене я незаметно сунул тряпку для доски в карман и вышел во двор, чтобы её спрятать. Да так, чтобы ни одна собака не нашла. Подошёл к забору, возле которого лежал мусор и росла лебеда. Туда и бросил. Потом как ни в чём не бывало вернулся в класс. Начался урок. И, как назло, первым к доске вызвали именно меня. Я писал большими буквами кривые предложения под диктовку учительницы. Думал: «Место на доске вот-вот закончится!» В какой-то момент Нина Фёдоровна и правда попросила стереть написанное. А тряпки-то нет! Хотел стереть ладошкой, но учительница запретила.
– Дети, где тряпка?
Класс притих.
– Кто дежурный?
– Егорка Загребин, – выкрикнул Витя.
– Егор, ты случайно не знаешь, куда делась тряпка? – хитро улыбаясь, спросила Нина Фёдоровна.
«Соврать бы», – подумал я, но в горле пересохло. Я чувствовал, как горят щёки.
– Раз ты дежурный, так, может, и сбегаешь домой за тряпкой, – ласково сказала Нина Фёдоровна. – Мы же это время проведём с пользой для дела. Расскажу вам, ребята, сказку… Что, Егор, стоишь? Иди… Весь класс ждёт.
Не знаю, догадалась учительница о моём проступке или нет, – сейчас не скажу. Кажется, она заметила, что я покраснел. Её выдавали глаза и еле заметная улыбка. Лучше бы меня поставили в угол. Опустил бы голову и стоял, смотря исподлобья. Раньше думал, что таким должен быть настоящий мужчина. Шла война. Я был уверен, что наши пленные солдаты именно так и смотрят на фашистов – исподлобья. Дерутся, разбивают в кровь носы и губы, но не плачут, а молча протирают место ушиба ладонью – и вновь идут в бой. Иначе назвали бы размазнёй. Воровать в то время и в голову не приходило, а сейчас меня запросто могли обозвать вором. Я выбежал из класса и помчался домой. Решил доказать, что тряпку не трогал: принесу её из дому и брошу на стол – пусть все видят, что я не вор.
К счастью, ни мамы, ни сестры дома не было. Днём они обычно работали.
Хотелось есть. После недолгих поисков нашёл в чугунке несколько мелких картофелин и запил их простоквашей. Конечно же, не наелся. Хлеба не было. Обычно ели лепёшки из перемолотой лебеды и хвоща. По ранней весне собирали с полей прошлогоднюю картошку, толкли её и пекли крахмальные лепёшки. Тысячи людей смогли выжить благодаря им...
Выбежал в чулан. На перекладине висела добрая одежда, порванная и старая кучей лежала в углу. Под руки попалось изношенное красное платье старшей сестры. Я его безжалостно разорвал и сунул лоскут в карман. Подумал: «Зайду в класс, подниму тряпку над головой – пусть все видят: Егор не вор!»
Добежал до школы, намочил тряпку под умывальником.
Была перемена. Класс гудел. Нина Фёдоровна ушла в учительскую.
– Смотрите, смотрите, Егорка вернулся! – на весь класс крикнул Санька. – Может, и тряпку принёс?
– Принёс! – поднял я тряпку над головой. – Смотрите, смотрите на здоровье!
– Ну-ка, ну-ка, лучше показывай, – вертелся вокруг меня Санька. – Нашлась, значит, тряпка?
– Егорка – вор, Егорка – вор! – дразнился Венька.
– Я вор? Вот тебе! – замахнулся я тряпкой, думая ударить Веньку…
Но он увернулся, а тряпка полетела на портрет Сталина и осталась на нём висеть. Все посмотрели на покосившийся портрет на стене. Человек с картины свирепо смотрел на меня, словно пожирая взглядом. Из его глаз лились слёзы. Не простые – красные. Присмотревшись, я понял, что это были не слёзы, а капли воды, стекавшие с полинявшего красного лоскута.
Он вселял в меня страх. Мне захотелось превратиться в мышку и спрятаться в норку, чтобы никто не нашёл, или же вылететь воробушком в открытое окно. Поймайте тогда свободную птичку! Но я стоял как вкопанный. В глазах потемнело. Я смотрел на улицу. Всё небо заполонили тучи, со стороны Сосновки вдруг послышался грохот. Со скрипом открылась створка окна. Я еле закрыл её. По улице пронёсся ураган. Он стремительно разносил мусор и листья в разные стороны. Через мгновение сильный ветер уже кружил на крыше школы и, отдавшись вихрю своего танца, начал раскачивать ветхое здание. Вскоре ему это надоело, и он умчался в лес.
Вдруг всё потемнело, только при свете молний можно было теперь разглядеть свирепое лицо с портрета. При каждом раскате грома картина дрожала. Испугавшись, мы спрятались под парты.
– Дети, не бойтесь. Гроза вот-вот пройдёт, и появится солнце, – успокаивала нас Нина Фёдоровна, войдя в класс.
Увидев же нас под партами, она удивилась, почему мы так сильно напуганы громом и молнией. Мы же деревенские, привыкшие.
Нина Фёдоровна повернулась к стене. От увиденной красной тряпки на портрете или от скрипа захлопнувшейся за её спиной двери у неё подкосились ноги. Постояв с секунду, она подвинула к стене стул и решила поправить покосившийся портрет.
– Что это? Кто это сделал? – спросил вошедший учитель физкультуры.
Прогремел гром. Нина Фёдоровна чуть не упала со стула. Держась за стену, она спустилась на пол.
Мы сжались и сидели затаив дыхание.
– Кто это сделал?!.. И вообще... Нина Фёдоровна, почему они под партами? Дети, сейчас же вылезайте и садитесь на свои места!
– Грозы испугались... – начала оправдываться Нина Фёдоровна. – Ладно, дети, вылезайте. Гроза прошла…
Прошла ли? Учитель физкультуры был грознее грозы.
Мы знали, что Александр Михайлович воевал, но из-за ранений вернулся и стал вести в школе физкультуру. Всю зиму он ходил в тонкой шинели и даже в лютые морозы носил кирзовые сапоги, но не от щегольства – от бедности. Мы его любили, но и дразнили вором. По слухам деревенским, он курицу украл у старушки Одотьи. Позже стало известно, что воровка-то куница.
Александр Михайлович от злости скрежетал зубами:
– Ну, кто это сделал?! Лучше признавайтесь, иначе домой вообще никого не пущу!
– Александр Михайлович, не надо так... они же случайно...– защищала нас Нина Фёдоровна.
– Ах, случайно?! Случайно ничего не бывает! Случайно только пуля может в солдата угодить. Кто это сделал, спрашиваю?
– Я виноват, – сказал я, вытирая слёзы. – Ураган был, окно открылось… Вот и унесло мою тряпку…
– Ветром, значит, сдуло? – посмеялся Александр Михайлович. – Ветром, говоришь?.. Хм…
Он поправил портрет Сталина и сказал:
– Ребята, все свободны. А ты, Загребин, останься!..
Все ушли, я остался. Весь вспотел. Погубил я себя, думал. Да и маму с сестрой. Никого из нас не пожалеют. В Сибирь отправят. Я знал, что брата моего дедушки угнали в Сибирь. Слышал я рассказы родственников, как он, обливаясь слезами, молился Господу и от отчаяния просил застрелить его в своём же дворе. На это уполномоченные лишь избили его, бросили в телегу и увезли на каторгу.
– Ну, что с тобой делать?! – отвлёк меня Александр Михайлович. – В район заявить?
– Нет, нет, не нужно в район, просто избейте меня… – я ревел. – Я выдержу.... Не заявляйте в район.
– Понимаешь, Нина, что бывает за такие проделки? Пуля или ссылка. Один редактор в своей газете допустил опечатку. В фамилии вместо «Т» оказалась буква «Р». Хотя весь тираж изъяли, но редактора не стало. Вот что значит красной грязной тряпке висеть на портрете вождя.
Откуда ни возьмись на ветку берёзы под окном села сорока и давай стрекотать, а мне слышится: «Вот он, вот он! Так его, так!»
– Знаешь, Загребин, в район заявлять не буду. Знаю, чем это может обернуться... Но заруби себе на носу – тряпку ты не кидал. Окно было открыто, и во время урагана тряпка оказалась там. В случае чего я так и скажу... Но, думаю, всё обойдётся. Иди…
Я чувствовал себя человеком, выпущенным из тюрьмы.
Идти по улице было стыдно, домой возвращался огородами. Птицы пели! Стояла чудная погода... Цвели цветы, а что вытворял соловей: то заливался трелью, то вдруг ударял кнутом – вжик! А мне даже шагать не хотелось. И соловей не соловей. Дразнит меня, как та сорока.
Дома, кроме дедушки, никого не оказалось. Взглянув на меня, он сразу спросил:
– Что, опять двойка, козья ты головушка?
– Скажи, дед, как ты так долго живёшь на белом свете?
– О Господи! Ты устал от меня?
– Нет, не в этом дело. Столько войн всяких было, а ты выжил. Как ты не погиб в Гражданскую войну?
– Я ж хитрым был, козья ты головушка, – посмеялся дед. – Ежели в городе красные, то я на зипун пришивал красный лоскут, а ежели белые – первым открывал им ворота в деревню. Двух коров и двух лошадей держали, а кулаками не выставили, как остальных. В Сибирь не отправили… Вот так и умудрялся жить, – пристально посмотрел на меня дедушка. Видимо, пытался понять, к чему весь этот разговор. – Ты что натворил, шалопай?
Я рассказал ему про красную тряпку. Кажется, у него аж седины прибавилось. Услышав скрип ворот, он посмотрел в окно. С испугу вытащил из своего сундука икону. Я взглянул: на ней вместо Божьего лика красовался портрет Сталина, вырезанный из газеты.
Дедушка прогнал меня на печку, а сам на коленях с молитвой встретил незваного гостя:
Сталин наш родной,
Хранитель ты мой,
О Великий Господь,
Возьми мои и Егора грехи.
Сделаю всё для тебя
Я, великий отец.
Твоих врагов уничтожу,
Не оставляй меня, Боже,
Охраняй мою жизнь.
В моём хлеву каждый год
Пускай родится скот:
Овец с пчелиный рой
Да резвивый конь.
От гибели всякой
Убереги нас, Господь.
Наши грешные души.
Ты сам это знаешь,
Ты сам это видишь...
– Корнил Григорьевич, кому это вы молитесь? – удивился вошедший Александр Михайлович.
– Как кому? Великому Богу.
– Кому, кому? – переспросил учитель, рассматривая портрет Сталина.
– Богу. Нашему защитнику. Принесшему нам День Победы. Пускай он долго живёт. Раньше царю-батюшке здоровья желал, теперь нашему победителю.
– Ты брось это, старик! Шутки изволишь шутить?! Или, пуще того, надо мной смеёшься? Смотри, Корнил Григорьевич, как бы сухарями запастись не пришлось!
– Э-э, дорогой учитель! – стряхнув пыль с коленей, поднялся дед. – С 17-го года меня сухарями пугают, привык уже. Не боязно теперь. Восемьдесят годков ведь... Помирать не страшно…
– Ладно, старик, – махнул рукой Александр Михайлович. – Внук дома?
– Нет эшшо, – уверенно ответил дедушка. – Что с ним?
– Беда с ним, Корнил Григорьевич. Как это по-удмуртски?.. Да, хулиганистый он у тебя. Сегодня тряпкой в портрет вождя кинул. За это по головке ни тебя, ни меня не погладят. Да ладно уж, пожалею, никому ни слова не скажу. Понял, старик?
– Э-э, как не понять-то... всему уже жизнь научила… Чай будете?
Пить чай Александр Михайлович не остался, но от дедушкиного мёда в качестве подарка не отказался.
Через неделю прошла школьная линейка на берегу речки. Вокруг росли берёзки. Настроение у всех было праздничное, казалось, в животе порхали бабочки. Нина Фёдоровна поздравила нас с Великой Победой и завершением учебного года. Потом зачитала список учеников, которые перешли во второй класс. Меня среди них не было.
С горя я ринулся в сторону пруда Гирыш и, добежав до угольной заготовки – кострища, ничком пал на разбросанную бересту и судорожно долго рыдал в припадке отчаяния. Пока вся моя боль не вылилась в слезах и глухих всхлипываниях.
Перевод с удмуртского
Алёны Моховой