Сергей РЫКОВ
– Рома, пора. Прощайтесь, – говорит конвойный.
Мать плачет, прижимает к груди стриженую голову сына. Он сейчас такой чужой, её Ромка, и в то же время такой родной.
– Ладно, ещё две минуты – и в отряд.
Мать целует сына в щёку около уха. И в этом поцелуе, в этой ласке всё: нежность материнская, тревога, боль, прощение, надежда на то, что всё это (свидание при свидетелях; казённое обмундирование; стриженая голова; передача в узелке, которая, говорят, ему не положена; неприятный, тяжёлый для сердца разговор с воспитателем) – всё это, она надеется, в прошлом. Очень хочется верить.
– Пошли, – говорит конвойный. Уводит, спрашивая:
– Жалко мать?
– Жалко, – вздыхает.
– Ты вечер порезвился, а ей пять лет жизни долой.
Опять вздыхает.
Здесь, в Центре временного содержания несовершеннолетних правонарушителей (или детприёмнике, как его «по-семейному» называют воспитатели), Ромка на исправлении. Так решила комиссия по делам несовершеннолетних. После детприёмника Ромку ждёт спецучилище.
– Иди.
Он идёт; рубашка на спине пузырится, выдавая худую спину и впадинку между лопаток. Трудный подросток Ромка Князев. Худенький злой мальчик с взрослым прозвищем, подаренным ему его фамилией, – Князь.
Как объяснить ему что-либо, если он хочет только одного: чтобы оставили в покое, не тревожили его суверенитет. Да педагоги, воспитатели рады бы этот суверенитет уважать, но ведь знают, чем это может кончиться. А он, Ромка, не знает – детство, юность не умеют предвидеть.
Человек всегда стремится к самоутверждению. Особенно остро этот процесс проходит у подростка. И если у него в этом смысле ничего не получается в школе, да и дома его не ахти как привечают, остаётся один путь самоутверждения своего «Я» – улица.
Каждый вечер, часов в шесть-семь, компания Ромки собирается в тени лип на соседней улице. У Романа есть друг Барон. У Барона, как вы понимаете, есть имя – Борис. Их двое друзей – Барон и Князь. У них своя компания, свой мир. Хуже ли, лучше ли иных миров и компаний, но – свой мир. И не замечать его было бы не только не благоразумно, но и невозможно.
Барон – «шишкарь» (лидер). Князь – его правая рука. В авторитетах ещё двое – Стас и Майкл (то бишь Миша, Михаил).
Барон и Князь приходят с гитарой. Гитара плачет и жалуется, и грустит, и смеётся, констатируя якобы эмоциональную многогранность исполнителей.
Здесь свои песни, свой свод ценностей. И это было бы, в общем, неплохо, но вот что обидно: из всей многотысячной армии образцов «делать жизнь с кого», которыми располагает человечество, «бароны», «князья», «Майклы» и им подобные выбрали в кумиры (больше того – в жизненные идеалы) только тех, кто признан бесспорными авторитетами в их компании. Для Ромы и его друзей, например, это длинноволосые солисты какой-нибудь поп-группы.
На чём держится авторитет Барона? На умении бряцать по струнам гитары – раз. Барон умеет на ходу «склеивать чувих» (знакомиться с девушками на улице), что в недалёкой мужской компании испокон веков считалось особым достоинством, – два. И… Вот и всё, если не брать во внимание то, что Барон преуспел в знании «чувацкого жаргона».
Здесь, в компании под липами и с гитарой наперевес, практически невозможно добиться авторитета парню, обладающему, допустим, незаурядными математическими способностями, или большому знатоку и любителю филателии, или человеку, понимающему балет, кино, театр… Здесь, под липами, свой мир, свои критерии, оценки, своя лестница престижа. Бывало, что каким-то образом в компанию Барона (из любопытства к сверстникам, что ли?) залетали примерные ребята, но, посидев в такой компании два вечера, навсегда уходили из неё, унося горечь разочарования и чувство брезгливости к вульгарному жаргону, пустым, как мыльный пузырь, песням и анекдотам.
Были такие ребята. Ромка даже хорошо запомнил одного из них – Дима его звали. Он пришёл к ним с шахматной коробкой под мышкой и предложил компании турнир. Барон, как ни странно, отложил гитару и согласился, но, получив мат на пятом ходу, распсиховался и залепил Диме затрещину.
Дима в слезах ушёл, а компания безмолвствовала. На следующий вечер под липами недосчитались ещё трёх подростков.
Почему, Рома, случай с Димкой тебя не растревожил?.. И ты не ушёл вместе с теми тремя?..
Потом была кража – первая в жизни Ромки. Украли мотороллер «Вятка» и мотоцикл «Иж». «Вятку» украли зря – мотороллер был безнадёжно запущен, практически груда ржавого хлама. А «Иж» дня за два можно было бы поставить на колёса. Ромка – парень толковый, с рабочей жилкой. Кроме того, учится на автослесаря. «Иж» вмиг был разобран.
Компанию любителей чужой техники привели в милицию, составили протокол и поставили на учёт. Штраф за украденное раскидали на всех – родители каждого из подростков выложили по солидной сумме.
Подросток превращается во взрослого – сложный процесс. Ещё вчера вежливый пай-мальчик становится вдруг (а вдруг ли?) резким, раздражительным. В семье Романа Князева достаток. Большая квартира, магнитофон «Панасоник», подаренный родителями на пятнадцатилетие, книги, карманные деньги по субботам и воскресеньям. Но Рома отца не уважает и не скрывает этого. А мать ему жалко. Он считает (и не без оснований), что она унижается перед отцом, что она тряпка, раз позволяет ему требовать ежедневные письменные отчёты за растраченные рубли и копейки. Мать выдирает из блокнота листок, вспоминает и досконально записывает все свои траты, до мелочей.
Ему, Ромке, непонятна сверхзадача, которую отец ставил перед собой и выполнил, – закончить институт. Обязательно, чего бы это ни стоило, имея уже двух детей и груз лет, – закончить. Закончил. Круто прыгнул по административной лестнице вверх. Естественно, стал больше получать.
Значительно больше. Ну а сын считал, что не знания сами по себе привлекали отца, а положение, портфель, власть, которые получает человек вместе с «поплавком». О недостатках родителей Рома может рассказывать сколько угодно. И делает это охотно. Поливать грязью родителей ему выгодно – на фоне чужих недостатков не так заметны собственные.
Из детприёмника Князева хотят отправить в спецучилище. Это серьёзная воспитательная мера. Я бы даже сказал, в его, Романа, положении это крайняя мера. Но прибегать к помощи спецучилища – это значит вырвать подростка из семьи (что само по себе уже сложное испытание), из нормальной жизни.
– У воспитателей детского приёмника, – говорили мне там, – к Ромке претензий нет: работает он охотно, не ленится, на замечания реагирует правильно, да и замечаний этих немного.
Урок пошёл впрок или подросток (а они умеют делать это мастерски) приспособился, притаился до поры до времени?
Всё-таки, думаю, первое. Хочу верить.
А вот ещё одна подростковая судьба. У Анатолия Кузенкова жизнь в семье категорически не сложилась.
…Волосы у парня выцветшие, длинные и немытые. Он, видимо, очень гордился ими и, разговаривая со мной, постоянно причёсывал их растопыренной пятернёй. На самом деле волосы и парня не украшали, и о содержимом его головы создавали впечатление самое невыгодное.
В проходной детприёмника он куражился и паясничал. Его не смущало прошлое, оставленное где-то на задворках городка Карпинска, растерянное, как чемоданные шмотки, на станциях и полустанках Астраханской области, Казани, Тюмени… Он – под потолок ростом. Серое лицо. Съёжившиеся, словно обведённые красными веками, глаза.
В приёмной детприёмника медицинский осмотр обязателен. Опытная Василиса Михайловна – врач детприёмника – была категоричной:
– Этого молодого человека необходимо лечить в вендиспансере.
В детприёмник он, разумеется, не попал. Я говорил с ним в приёмной, пока ждали спецмашину из вендиспансера.
Всё, что умеет в жизни Толька Кузенков, – это сквернословить, играть в карты, напиваться, выстукивать два простеньких ритма на эстрадной ударной установке, воображая себя Ринго Старром. Немного для семнадцати лет.
Когда же, на каком году жизни начала падать Толина звезда?
Усталый, пахнущий заводским цехом отец после работы ещё с порога полушутливо просил есть:
– Мать, желудок к позвоночнику прилип!
Потом подходил к сыну, поднимал на сильных руках до самого потолка, хмыкал добродушно:
– Экий у меня утюг растёт…
Ах, как хорошо было давно-давно в детстве!
Потом подрастающий Анатолий всё чаще стал замечать: к запаху заводской спецовки отца примешивается ещё один – резкий, незнакомый. Запах водки – понял он позже.
Чем больше взрослел Толька, тем больше пил отец. Тем злобнее становился в своём недуге. Дом Анатолию стала заменять тусклая подворотня.
Когда Кузенков-старший угодил в тюрьму, мать впервые вздохнула свободно… А потом в доме появился отчим. Дядя Коля работал на машиностроительном заводе фрезеровщиком и получал прилично. После долгой болезни устроилась на работу мать. В семье Кузенковых надежда на благополучие отвоёвывала у лютой беды каждый день.
Одного не мог преодолеть отчим – равнодушия к чужому сыну. На ласку был скуп, на гостинцы тоже. Но и в ребячьи Толькины дела носа не совал: делай что хочешь.
Первый раз Толя Кузенков убежал из дома, когда ему было неполных двенадцать лет. Поездить много не удалось – сняли на ближайшей станции и отправили в детприёмник.
Архив приёмника сохранил вот такую запись в журнале: «Кузенков Анатолий Константинович. Ведёт себя удовлетворительно, но подросток вольный, много знающий».
«Много знающий…» Да, к той поре Анатолий Кузенков уже видывал виды…
Милиционер привёл беглеца домой. Отчим всыпал по первое число. С тех пор дядя Коля стал «требовательным» к Тольке. Но по-прежнему не было ни любви, ни уважения к парню. Это была требовательность, граничащая с деспотизмом, требовательность, которая унижала.
На сей раз Анатолий сбежал в Тюмень, к родному отцу. Тот освободился из заключения и прислал сыну письмо: «Приезжай, сын, заживём на все сто! Будем честно зарабатывать. Я тебе мотоцикл куплю… Нас двое, Кузенковых-то, – ты да я. А мать пущай с новым (здесь отец нецензурно выругался) доживает. Валяй ко мне, Толька!»
Трудно было мальчишке не откликнуться на такое письмо. Отец должен был встречать Анатолия на вокзале. Не встретил. В незнакомом городе нужного человека сыщешь не сразу. Анатолий нашёл наконец отцову квартиру. Его там не было. Искали горемычного вместе с соседкой, полгорода обошли. Отыскали – пьяного, грязного, состарившегося.
Этим эпизодом и закончилась отцовская «заинтересованность» в сыне…
Кузенкова ссадили с товарного поезда в Казани. Почти три месяца он бродяжничал. Ссадили уже бывалым бродягой-хулиганом. Бродяга, франт, воришка, каким его знают в комнатах милиции многих городов, здесь, в детском приёмнике, предстал во всём объёме своей беды.
Все корни Толькиной, основательно уже поломанной жизни вроде бы в семье. Все ли? Спившийся отец, равнодушный отчим, уставшая от жизненных неурядиц мать – эти люди сыграли в судьбе мальчика неблаговидную роль. Самые близкие люди… Но если мы говорим о подобных подростках – «педагогический брак», значит, должны смотреть на эту проблему шире. Ведь о мальчике знали не только эти трое. Мы должны и вправе спросить с тех, кто прямо или косвенно должен быть заинтересован в его судьбе. Он учился в школе, с кем-то дружил, кому-то рассказывал о своих детских обидах, жаловался. И при этом остался в вакууме.
Вакуум… Применительно к душе – страшное слово. Душевный вакуум заполняют, как правило, дрянью: водкой, наркотиками, бездельем, агрессией…
Вакуум душевный – мина, заложенная под каждого из нас.