Крошки насущного хлеба

Светлой памяти моих родителей Михаила Александровича и Валентины Михайловны Шуралёвых

Предрассветное

В бессонной постели от ночи
отщипывая по клочочку,
как нить в лабиринте отточий
нащупать пытаемся строчку…
Так крошки насущного хлеба
мы птицам бросаем порою,
а солнце в рассветное небо
карабкается за горою,
и самые дальние выси
на крошечные наши мысли
слетаются к нам, словно птицы,
чтоб с нами и петь, и молиться…

Знак

Дождь и ветер стучат в лобовое стекло,
и бензина осталось чуть-чуть.
На спидометре цифрой –
всё то, что прошло
и уже никогда не вернуть.

Я заплечной подругой возил суету,
подгонял под ответы вопрос
да на знаки смотрел, веря в их правоту,
а дорога неслась под откос.

Хлопну дверцей машины и, сняв башмаки,
через бездной сквозящий овраг
доберусь до истока молочной реки,
прозревая невидимый знак.

Искупавшись, в чём мать родила, в молоке
и кисельным бредя бережком,
докумекаю: были ответы не те
и вопросы совсем не о том…

Я к машине вернусь, натяну башмаки,
снова сяду за брошенный руль,
при негаснущем свете молочной реки
разгляжу на спидометре нуль.

Ромашки

В будней толкучке у входа в метро,
где в разноречном верченье пестро
липнут со всячиной всякой торгашки,
тихой молитвой белеют ромашки.
Их светлоликость на тёмном асфальте,
как чистый звук в какофонии фальши,
словно сквозняк от щемящей вины
и возвращение в детские сны,
где отмываешь себя от стыдоб
и из парилки ныряешь в сугроб...

Дорожная философия

От ясеней, ив и до сосен
под лакомой песни мотив,
от осеней, зим и до вёсен
проносится локомотив.
Куда же, куда же, куда же,
зачем же, зачем же, зачем
мы едем по свету с поклажей
из вечных забот и проблем?
Из вечных обид и болячек,
из вечных несбыточных грёз
и в стужу, и в зное палящем
под стук метронома колёс…
Попутчицей, чтоб всю дорогу
в душе берегла благодать,
даётся нам вера в подмогу –
кручину-печаль коротать.
А с верой в купе, как ведётся
по мудрым законам Земли,
надежде местечко найдётся
и лучшее место – любви.
А если ещё потесниться
и лишние вещи не брать,
то счастье в углу притулится
и будет тихонько дремать.

Альпинистский треугольник

Я в бильярд на скалистом сукне альпенштоком играл.
Залетали в ущелья, как в лузы, шары-облака.
А под вечер кокетка гитара, украсив привал,
подставляла с игривым бесстыдством для ласки бока.

Потакал ей в желаниях нежных и страстных, как мог,
исторгала она то ли вздох, то ли стон, то ли звон.
Мне завидовал брошенный на ночь дружок альпеншток:
по темляк был он тайно в певунью-шалунью влюблён.

А наутро туда, где отвесные скалы – стеной,
верный друг альпеншток нас привычно тащил на подъём.
Про утехи молчала она, прикорнув за спиной,
наготу прикрывая до будущей ночи чехлом…

Спит в чуланной пыли беспробудно старик альпеншток,
видит сны о возлюбленной как о далёкой звезде.
Позабыла она быстрых пальцев ласкающий ток
и повесилась в том же чулане на ржавом гвозде.

Дверь

Построил дом рыбак, отмерив
с походом фору на прилив.
Вода, как червь, точила берег,
змеёю подползал обрыв.

Улов в посёлке близлежащем
до первых солнечных лучей
в подарок незнакомкам спящим
клал анонимно у дверей.

Век коротал собственноручно:
латал лодчонку, штопал сеть.
То с вьюгой, то с дождём созвучно
приноровился песни петь.

Состарились и сгнили снасти,
дни новые устав ловить.
Дверь ветром распахнуло настежь,
и некому её закрыть…

Глаза незабудок

Крик души или кряк диких уток?
За калиткою – дворик родной.
Расплескались глаза незабудок
по дорожке, ведущей домой.

Угольками, мечтами, мостами
догорает закат за спиной.
Возвращаюсь, как птица, кругами,
обрастая, как лунь, сединой.

Подаяньем цветение мая

безмятежно роняет пыльцу.
Спотыкаясь, петляя, хромая,
возвращаюсь к родному крыльцу.

Там все живы, в весёлой светлице
с ними я, озорной карапет…
Как ни вывернись, не возвратиться,
не протиснуться в прошлое… нет.

Крик души или кряк диких уток,
да кресты средь кладбищенских трав…
Как пройти по глазам незабудок,
их не ранив и не растоптав?

Молчание

В створ неба вставив кроны,
как вещие ключи,
при нас природа скромно
о вечности молчит…

Камертон

Время толкает нас в гору –
и над враждой, и над злом.
Кладбище в давнюю пору
кто-то вознёс над селом.

Видно с любого крылечка,
как над скопленьем домов
крыльями тянется в вечность
тихая стая крестов.

Так повелось на планете
нашей земной испокон:
птицы не певчие эти –
каждому дню камертон.

Крошки

Гоняться мне за собственною тенью
по свету не однажды довелось
и собирать счастливые мгновенья,
как крошки со стола ссыпают в горсть.
Но крошки те не утоляли голод,
и безучастно ускользала тень…
Я был тогда неопытен и молод,
ещё не ведал горестных потерь.
Безмолвно у надгробий попрощался
с любимыми, которых не сберёг…
Клюют с ладони птицы крошки счастья,
и тень дежурит верным псом у ног.

Возвращение огня

Испил печаль за упокой,
съел поминальный хлеб до крохи,
забил досками накрест вздохи,
побрёл, гонимый пустотой…
На кругосветке прямиком
пространство исчерпал годами,
в промёрзший, тёмный, сирый дом
вернувшись, печь разжёг… стихами.
А в них вложил всего себя –
всклень, без корысти и остатка…
Корёжилась в печи тетрадка,
тепло и свет производя.
Дом, побеждая стужу-боль,
поскрипывал и согревался.
Седой старик смотрел в огонь
И, как ребёнок, улыбался.

Молитва

Тщета и блажь – карьера, деньги, власть,
слепая страсть, фанфарная дорога,
удача в играх, столованье всласть…
Я о другом молю всечасно Бога.
Вновь хочется по-детски рассмеяться,
вернуться к самым первым светлым дням
и крепко-крепко навсегда прижаться
к сияющим родительским щекам.

Зерно веры

Поле окрест – сухмень.
Ризы – из суровья.
Тёмен прогорклый день
тучами воронья.

Рвётся ростком зерно
из тесноты оград,
чтоб распахнуть окно
створками в райский сад.

Будет ли виден свет,
иль поглотимся тьмой?
Ждёт приговор-ответ
там, за чертой земной…

Облака детства

Облака плывут по небу –
иллюзорное наследство –
и зовут меня не в небыль,
а в моё родное детство.
Ждёт меня оно украдкой
там, где меж полей – просёлок,
словно цвет акаций, сладко
и пушисто, как котёнок.
Детство спряталось в початок
Иван-чайного мечтанья,
в отпечаток шалых пяток,
смявших мачты молочая,
в махонький пчелиный взяток
ароматного венчанья…
«Эй! Ау! Ну хватит пряток!»
А в ответ, увы, – молчанье…
Я кричу ему истошно
и зову его всечасно.
Неужели слишком поздно
я вернулся и напрасно?
Вдруг душа затрепетала:
вот оно бежит гурьбою!
Мимо, мимо пробежало.
Это не моё – чужое…
В нос ударило полынью.
Передёрнуло знобинкой.
Для головушки повинной
небо выстлалось овчинкой.
Покреплюсь, чтоб не заплакать…
С облаками-парусами
буду обучаться плавать
над полями и лесами…

Дар отавы

На свет прорываться извечное право,
как дар, утверждает природный устав:
на месте покоса взрастает отава,
своим жизнелюбием тленность поправ.

У слова «отава» – славянские корни,
связующие с давнею древностью нас:
в них горняя высь и родные просторы
сливаются в отчий священный наказ. 

В них – песнь материнская над колыбелью,
как солнышко – в сладком младенческом сне,
и след, не стираемый лютой метелью,
ведущий сквозь стужу к желанной весне.

В них – тайного первого чувства горенье
зелёным огнём на ожившей земле
и судеб чудесное соединенье –
травинка к травинке в растущей семье.

В них – дух возрожденья несломленной силы,
венец вдохновенья, терпенья, труда
и путь несгибаемой в бедах России,
несущей весь мир на плечах сквозь года. 

Ключ

Машинка «Зингер», как штурвал линкора,
в коробочке – конструктор «Сделай сам»,
манящих книг нечитаные горы…
(Я в каждом сне бываю снова там.)
Там первый задушевный звук баяна
и «Эврика!» – победный детский крик,
и, словно бы в глубинах океана,
медузой в трёхлитровке – чайный гриб.
Там всё волшебно: фильмоскопа лучик,
калейдоскоп из стёклышек цветных…
(Они смартфонов нынешних покруче,
и интернетом не заменишь их.)
Там цел и сладок леденец надежды,
и все невзгоды где-то далеко.
Там папа с мамой живы, как и прежде,
а с ними – так надёжно и легко.
Из ночи в ночь тропой воспоминаний
туда меня ведёт привычно сон...
Так безотчётно носят ключ в кармане
от дома, что бульдозером снесён.

Посвист

Открываются старые раны,
как земля – от надреза сохи.
Посвищу, чтоб проветрить карманы
от бумажной и медной трухи,
чтобы вещая Бурка-Каурка,
словно лист пред травой-муравой,
у криницы родного проулка
встала силой и славой былой
из бурьяна, дурмана и пепла
как святая и вечная Русь…
Колоколя колодезной цепью,
чистым небом умоюсь, упьюсь…

Улыбка невидимки

В тот самый мир, где был рождён однажды
и бередил до откровенья грусть,
я, может быть, когда-нибудь вернусь,
хоть в ту же речку и не входят дважды.
Пройдут года, века, тысячелетья,
но будет круглой, как всегда, Земля.
На ней, родной, возникну снова я,
свободный и порывистый, как ветер.
Меня никто, конечно, не заметит,
о полную безвестность обожгусь
и, может быть, стерплю и улыбнусь,
став невидимкой на бескрайнем свете.