Кушнер – свет солнечный, Бродский – свет лунный

Вместо предисловия

«Я принадлежу русскому языку», – писал в письме к Брежневу Иосиф Бродский. И жизнь зарифмовала так удивительно, что День славянской письменности 24 мая совпал с днём рождения этого великого русского поэта.

Однажды, слушая мои признания в любви к Бродскому, турецкий переводчик Угур Бюке (который в своё время перевёл на турецкий Чехова, Достоевского, Толстого, Гоголя) усомнился: «Да неужели у вас все знают этого Бродского?!» Дальше он подозвал официанта, заказал русской водки и попросил того прочесть что-нибудь из Бродского по памяти. Юный официант задумчиво посмотрел в потолок со словами: «Сейчас… я помню стихи про патефон…» – и начал читать «Романс скрипача»… За окнами шёл классический петербургский дождь, а кафе называлось то ли «Счастье», то ли «Радость» (и здесь название тоже рифмовалось с чувством). Это воспоминание можно назвать петербургской открыткой.

В преддверии 85 летия Иосифа Бродского я написала письмо Александру Кушнеру (а кому же ещё?! Кушнер – свет солнечный, Бродский – свет лунный, два друга, два ленинградца) и попросила Александра Семёновича написать несколько бликов-воспоминаний о своём друге для «Литературной газеты». И в ответ получила прозу поэта. Вот она.

Арина Обух, писатель и художник

Александр Кушнер

Иногда пишут статьи под названием «Бродский и Пушкин», но это не совсем верно. Не Пушкин, а, конечно, Баратынский с его отчаянием и разуверением: «На что вы, дни! Юдольный мир явленья / Свои не изменит! / Все ведомы, и только повторенья / Грядущее сулит».

Летом 1962 года Иосиф зашёл за мной на Большой проспект Петроградской стороны, и мы вдвоём гуляли по Каменноостровскому, пересекали Елагин, Каменный остров и говорили о Баратынском. Он мне читал на память «Запустение» с его дивной строкой: «Ещё прекрасен ты, заглохший Элизей…», «Где я наследую несрочную весну…» и т.д.

А я ему: «Под бурею судеб, унылый, часто я, / Скучая тягостной неволей бытия, / Нести ярмо моё утрачивая силу, / Гляжу с отрадою на близкую могилу, / Приветствую её, покой её люблю / И цепи отряхнуть я сам себя молю», – читал именно потому, что в своей мрачности и несогласии с земным мироустройством Баратынский – главный предшественник Бродского.

Но, конечно, ему нужен был не только Баратынский. Все мы тогда были влюблены в Пастернака. «Из окон открывался чудный вид, / Обитый жёлто-золотистой кожей. / Диван был тоже кожею обит» («Спекторский»). А потом у Бродского эти строки отозвались в стихотворении:

И, конечно, евангельские стихи Бродского были связаны со «стихами из романа» Пастернака.

И разумеется, не Ахматова, у которой он бывал и которая его любила, а Цветаева с её закрученным, верёвочным стилем и прекрасным насилием над словами: «Нас рас-ставили, рас-садили…» и т.п.

Обо всём этом и многом другом, в том числе – о встречах и разговорах в Нью-Йорке, Лондоне, по которому он водил нас с Еленой Невзглядовой, моей женой, в Роттердаме и т.д., я написал в своём эссе «Здесь, на земле…». Название для своего эссе я взял, конечно, из его прекрасного стихотворения «Разговор с небожителем», оттиск которого он подарил мне 18 мая 1972 г. на прощание перед своим отъездом из России с надписью: «Дорогому Александру от симпатичного Иосифа в хорошем месте, в нехорошее время».

Какие замечательные и мрачные строки в этом стихотворении: «Вся вера есть не более, чем почта / В один конец», «Но даже мысль о – как его! – бессмертьи / есть мысль об одиночестве, мой друг», «И вкус во рту от жизни в этом мире, / Как будто наследил в чужой квартире / и вышел прочь».

Возвращаюсь к стихотворению «Разговор с небожителем» и нашему прощанию в 72 м году. Подарил он мне этот оттиск со стихами, может быть, ещё потому, что в самом конце стихотворения упоминается старик в больнице: «В больнице старику в начале года… Он видит снег и знает, что умрёт до таянья его, до ледохода». Это перекличка с моим стихотворением «Кто тише старика, попавшего в больницу, в окно издалека глядящего на птицу» (1964).

Он мне рассказывал, что любит постоять в соборе Св. Павла в Лондоне, где похоронен Джон Донн, а я ему о соборе в Дельфте, где похоронен Вермеер.

Вообще приятно вспомнить то или иное его замечание. Я, например, говорил ему, что предпочитаю его короткие стихи поэмам и длинным эклогам, которые он писал в Америке. А он мне сказал: «Знаешь, длинное стихотворение лучше короткого. Читатель скорее заинтересуется и прочтёт длинные стихи, а не короткие». И акмеистом его никак не назовёшь. Он ставил перед собой сверхзадачу – и отсюда запутанный синтаксис, сложный сюжет, особая ритмика с анжамбеманами и синкопами. Недаром так любил Цветаеву. Это не школа «гармонической (пушкинской) точности», не акмеизм, а нечто другое. Скорее проповедь или пророчество, чем лирика.

В газете «Смена» появился фельетон о нём: тунеядец, и суд, и ссылка. Вот начало моего стихотворения, посвящённого ему:

Не умел он радоваться жизни, видел её трагическую сторону. Даже в Венеции больше всего любил «набережную неисцелимых»!

Ещё несколько запомнившихся мне его высказываний. Я сказал ему по поводу Нобелевской премии: «Вот видишь, ты выиграл, уехал и получил премию». А он сказал: «Не думаю».

И ещё. В связи с переменами в его жизни (премия, женитьба, рождение дочери) я напомнил ему пастернаковскую строку: «Ты больше, чем просят, даёшь». А он ухмыльнулся и ответил: «Не больше, а меньше».

Посетив его в квартире на Мортон-стрит, выходившей окнами на почти грузинский дворик, а в комнате было много окон, чуть ли не восемь, я сказал: «Наверное, очень приятно видеть сразу столько окон», а он ответил: «Нет, такое множество окон мешает писать стихи».

Или такой эпизод. Издательство, если не ошибаюсь, «Художественная литература» предложила ему издать книгу его стихов тиражом 50 тысяч экземпляров. Рассказывая мне об этом, он спросил: «А какой тираж книг у Евтушенко?» Я сказал: «Может быть, и сто тысяч». Тогда он заявил: «Придётся отказаться». «Да ты что? – сказал я. И догадался добавить: – Хорошо, что не сто. За твоей книгой будут гоняться, и она будет очень дорого стоить на чёрном рынке». И он, слава богу, согласился.

И ещё. Однажды в какой-то компании сидели Рейн, Бродский и, кажется, Глезер. Вдруг пришла ещё какая-то дама – и я уступил ей место.

Иосиф потом сказал мне: «Оставайся всегда таким хорошим».

А как-то он позвонил мне в Петербург из Италии, и я спросил его: «Иосиф, что ты сейчас видишь в окне?» «Э-э-э, – помолчал, наверное, поглядев в окно, и сказал: – Знаешь, Милан… ничего особенного». Позже, побывав в Милане, я убедился, что и в самом деле «ничего особенного». Разве что чудесный Миланский собор.

А когда (то ли я, то ли моя жена Лена) однажды спросили его, где и кем бы он хотел быть, он ответил: «Писать стихи, как Гораций, и жить у моря».

В заключение приведу своё стихотворение, написанное несколько лет назад как свидетельство того, что думаю о Бродском и вспоминаю его часто: