По стихам Леонида Латынина (на фото) можно, как сквозь увеличительное стекло, проследить все тайные скрепы русской поэзии второй половины XX века и начала XXI. Почему тайные? Да потому что если поэтическое искусство не имеет в основе тайны, чуда, оно превращается в социальное бульканье, обрекая себя на временность и легковесность.
Те, кто гонится за сиюминутными поэтическими дивидендами, возможно, больше запоминаются, но суть и соль русской словесности – не они. Её суть и соль такие поэты, как Леонид Латынин, воспринимающие поэзию как идею непрестанного служения, тянущие благословенные нити лирических исповедей всю свою жизнь.
Не беда, что не сразу доходит наш голос до века,
Не беда, что уходим мы раньше, чем голос доходит,
Ведь не сразу священными стали Афины,
и Дельфы, и Мекка,
Да и тех уже слава, как солнце,
зашла или ныне заходит.
И Пиндара строфа, и слова Иоанна, как лава, остыли,
Усмехнётся душа на наивный призыв толмача:
«Не убий!».
Сколько раз наше тело, и душу, и память убили,
А бессильных убить выручал своим оком
услужливый Вий.
Наши дети растерянно тычутся в землю
своими губами,
Но и эти сосцы истощили запасы надежды,
желаний и сил,
Не спасает уже ни пробитое небо,
нависшее низко над нами,
Ни истории миф, ни раскрытое чрево
распаханных веком могил.
Все морали забыты, истрачены, съедены и перешиты.
И религией скоро объявят и горький отечества дым.
Наша жизнь и планета невидимо сходят
с привычной орбиты.
Так до наших ли детских забот –
быть услышанным веком своим.
Это стихотворение 1965 года стоит привести целиком. Оно полностью подтверждает пафос вышесказанного. Тем, кто представляет себе картину отечественной поэзии того времени, с её искусственными идеологизированными акцентами, с её тягой выполнять не свойственные жанру функции, с её трещащим по швам, но всё же достаточно жёстким каноном, поймёт, как тяжело было решиться писать именно так, пытаясь отвести поэзию от беды и вернуть её на своё законное культурологическое место.
Всю свою творческую жизнь Леонид Латынин верен этой идее. Она заключается, как я думаю, в том, что стихотворчество для него не только высокое, но и возвышенное дело. Внутри поэтического текста слова не только становятся «нужными в нужном порядке», но и облагораживаются до такой степени, что становятся своеобразным алтарём, куда хочется многое бросить, на который хочется принести спасительную жертву искусству.
Следить за тем, как ручеёк поэзии Латынина превращался в реку, затем в море и в итоге разлился могучим океаном, весьма увлекательно. Объём этого океана столь тематически и образно велик, что в нём можно безвозвратно утонуть с головой и счесть это за счастье. Ну и медленно плыть по нему, с каждый поэтической милей наполняясь силой и надеждой на то, что красота всё-таки спасёт мир, – большая честь.
Латынину не свойственно желание кого-то сбрасывать с какого-нибудь парохода. Он плоть от плоти великой русской поэтической традиции и не только не опасается в этом признаться, как иные экспериментаторы, но и гордится такой преемственностью:
Когда б вы знали, из какого ада
Приходят звуки в мёртвые слова,
Как набирает воздух серенада,
Вдохнув живую музыку едва.
И в тех словах и сулема, и сера,
И запах мяса, жжённого в костре,
И та, иная, наизнанку, вера,
Что состоит из точек и тире.
Верность русской поэзии для Латынина не только в перефразах, в переосмыслении ключевых смысловых кодов, но и в поразительной отточенности стиха, в высочайшей культуре, в беспощадности к себе.
В словах моих так мало гласных,
А несогласных – пруд пруди,
Как лет тревожных и напрасных,
Что стали прошлым впереди.
Столы железные и стулья
В саду торжественно пусты,
И шляпы кожаная тулья
Собой украсила кусты.
Формальное совершенство этих строк потрясает. Никакой распущенности, никаких допущений, только чистейший звуковой тон, идеальная метрика, глубокая, точнейшая, без баловства рифма.
Латынин своим примером подтверждает, что мастерство по-прежнему остаётся константой поэтического миросозерцания. Его творчество – это постоянное стремление к совершенству, попытка поиска, но поиска не разрушительного, а созидательного. «Ума не приложу, какой оптикой пользовался поэт, чтобы увидеть то, чего не видели даже профессиональные футурологи, – будущее в настоящем? И почему стихи почти двадцатилетней давности читаются взахлёб, словно написаны сегодня? Да и так ли это важно? Куда важнее, что сильный, своеобразный поэтический голос пробился-таки к своему читателю, и не в потомстве, а здесь и сейчас – с книгой жизни в стихе, без которой, убеждена, история русской поэзии ХХ века будет неполной». Эти слова замечательного критика Аллы Марченко можно продолжить. Латынин пользовался такой оптикой, что позволяла ему в рамках канона, в рамках строгой силлабо-тонической структуры стиха найти свою узнаваемую интонацию, довести до конца поэтическую самоидентификацию и выиграть свою битву с мировой энтропией. Эта оптика изобретена была ещё Тютчевым, продолжена Мандельштамом и многими другими, в ней главное – взгляд внутрь себя, взгляд, преображающий все аспекты языка, и только потом выходящий на поверхность и начинающий свою жизнь в бесконечных отражениях читательского восприятия. Стихи Латынина не дают прямых ответов на вечные вопросы, они залог того, что эти вопросы не уйдут в небытие, не будут зачёркнуты аморальностью мирового устройства и тотальным тоталитарным бескультурьем.
В каждом стихотворении Латынина можно отыскать спасительный рецепт:
Всё меньше в природе озона.
Всё меньше в природе добра.
И нет никакого резона
В потребности слов и пера.
В окошке убавилось света,
На грядках крапива, увы,
И нет в послесловии лета
Понятий плода и ботвы.
И птицы летят равнодушно,
Тонка Ариаднина нить,
И Богу, наверное, скучно
Проект неудавшийся длить.
Уходит в былое привычка,
Ни дня без борьбы и труда…
Всё глуше шумит электричка,
Идущая вдоль никуда…
Казалось бы, предельно грустная, безнадёжная по тону вещь. Но сколько в этой статичной, на первый взгляд, сцене внутреннего движения и надежды. Пока есть люди, способные с мировой тоской справляться с помощью стихов, с помощью тонической организации пространства, умные одиночки никогда не сдадутся стаду лояльных любому мироустройству невежд.
Сказать хоть чуть-чуть полно о стихах Леонида Латынина трудно в объёме юбилейной статьи. Его поэтическое творчество достойно монографий и исследований. Причём исследования эти способны, я уверен, не только дать возможность познакомиться с одной из крупнейших фигур поэтической России, но и выявить многие закономерности в развитии русского стиха, и преодолеть многие привходящие искривлённости читательского сознания.
Разве не меняют представление о необходимости поэтической громкости и назойливости, способной якобы привлечь к стихам внимание, такие латынинские строки?
Глухота не порок. Метафизика спит.
На стене не ружьё, а короткие тени,
И у каждой детали изменчивый вид,
Словно это лекарство от смерти и лени.
Конечно, говоря о Леониде Латынине, невозможно оставить за скобками его замечательную прозу. Она признана на мировом рынке, переведена на многие языки. Я бы отнёс романы Латынина к стилистическим. Знаменитое французское «Стиль – это человек», произнесённое естествоиспытателем Бюффоном, как нельзя лучше подходит к латынинской прозе. Роман «Гримёр и муза» наиболее характерен с этой точки зрения. Он на стыке жанров, при этом из каждого берёт самое ценное. Вслушайтесь в этот ритм и в эту музыку:
«Мысль была размыта, как огни сквозь дождь. Здесь, за линией своей власти, она не могла говорить и спрашивать, но она могла слышать то, что было слышимо ею, или, вернее, – воспринимать – ибо не слова это были. Кусты в темноте. Которые можно принять и за человека, и за медведя. И за страх. И за спасение, и за то, что не имело имени, ибо не существовало в знании и опыте, но ветви можно было потрогать, и ощутить их шершавую кору, омытую дождём, и понять, что живое застыло под руками, что если оно и не поможет, то и не таит угрозы».
Когда-то Бузони говорил о Моцарте, что тот пьёт из всех творческих бокалов и ни один не допивает до конца. Латынин, переосмысливая моцартианство, предлагает считать бокалы бездонными и каждому причаститься к их дивному содержимому.
«ЛГ» поздравляет Леонида Латынина
с 80-м днём рождения и желает здоровья
и новых творческих свершений.