Выдающийся русский поэт никогда не был в моде
Двадцать лет назад, в январе 1997 года, ушёл из жизни поэт Владимир Николаевич Соколов. Не дожив до своего 70-летия. В памяти многих он остался молодым, изящным, светлым человеком.
Соколов, без всякого преувеличения, один из самых чудных, самых тонких, самых природно-подлинных русских лириков второй половины ХХ века. И при жизни, и вплоть до наших дней он никогда не был в моде и в шумной славе, с ним особенно и не носились. Ну и слава богу! В старину было такое – применительно к поэзии – выражение: «поэт Божией милостью». Владимир Соколов, даже в весьма безбожное время, – а он начал печататься в начале 40-х – конце 50-х годов, – был именно таким поэтом. Доказательств тому много. Вот, к примеру, один из его лирических шедевров, написанный в конце 60-х гг. Вещь совершенно исключительная. В ней воплощено и редкое дарование поэта и, более того, оправдание бытия, свидетельство подлинности и неслучайность мира, России, человека.
Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной…
Должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.
Должны быть большие сирени –
Султаны, туманы, дымки.
Со станции из-за деревьев
Должны доноситься гудки.
И чья-то раскрытая книга
Должна трепетать на столе,
Как будто в предчувствии мига,
Что всё это канет во мгле.
Порой можно услышать: «Ну а что такого особенного сделал Соколов? Вот писал он о московских двориках, переулках, о летящем лёгком снеге, о дождиках… Да и вообще он – поэт дачи, предместий». Он будто миновал все изломы, потрясения эпохи, современником которой он был.
Когда-то Бунин – а Соколов любил его, и прозаика, и поэта, – написал: «Великие русские поэты присутствовали в моей жизни как живые люди». Это замечательно: как живые люди! Не просто как образчики или примеры, а в полноте жизненного удела. Тот же Бунин как-то заметил, что «никакой отдельной от нас жизни природы нет: каждое движение её есть движение души». И Владимир Соколов в своей поэзии улавливал, запечатлевал – с редкой гармонической волей, свободой, точностью и простотой – душу природы и времени, а не просто время и природу. Душу снега, душу дождя, душу души… Вот потому уже на закате своих дней он написал, что «поэзия – это труд души и совести». «Поместить человечью душу в пространство и всесплетения поэзии» чрезвычайно трудно по очень многим причинам. Поэтому так отчётлив в лирике Соколова особый, зачастую горький тон человечности и мгновенности почти всего на земле.
На влажные планки ограды,
Упав, золотые шары,
Снопом намокают, не рады
Началу осенней поры.
«Ты любишь ли эту погоду,
Когда моросит, моросит,
И жёлтое око на воду
Фонарь из-за веток косит?»
«Люблю. Что как в юности бредим,
Что дождиком пахнет пальто.
Люблю. Но уедем, уедем
Туда, где не знает никто».
Когда-то Иннокентий Анненский, огромный русский поэт, весьма ценимый Соколовым, заметил, что «русское ощущение, как таковое, носит воспоминательный характер», что русский человек очень многое, мгновенное, сиюминутное воспринимает сквозь дымку воспоминаний. Сам Соколов так воспринимал родовые свойства русского лиризма – «в каждом уловленном мгновении, часе, явлении увидеть частицу вечности, запечатлеть эту частицу». Потому его поэзия, обращённая к таким мгновениям, к такой обыденности, на самом деле несёт везде присутствие магической вечности, которая невероятно расширяет все смыслы, делает их текучими, необратимыми. Это явлено и ощутимо во многих известнейших его стихах: «Спасибо, музыка, за то…», «Памяти Афанасия Фета», «Указ Петра», «Сальери», «Звезда полей», «9 Мая»... Да всего в маленькой заметке и не перечислить в должной полноте. Вот стихотворение, которое, если воспользоваться словами Эдгара По, является воплощением «поэтического принципа» Соколова, чудодейственным знаком времени:
Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
Они со мной ночуют
В моём селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.
Звучат, гоня химеры
Пустого баловства,
Прозрачные размеры,
Обычные слова.
И хорошо мне…
В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух.
А какой магией, иначе не скажешь, обладают строки некоторых его известных вещей:
Цветущая ветка с надломом,
Сирень среди этой ольхи
Повеяла чем-то знакомым,
Как старые чьи-то стихи.
Или стихотворение из цикла «Пушкинский час»:
«Натали, Наталья, Ната…»
Что такое, господа?
Это, милые, чревато
Волей Божьего суда.
Соколов однажды вспоминал, что с раннего детства знал – будет поэтом. Он родился в 1928 году в небольшом городке Лихославле, неподалеку от Твери.
Лихославль – это город полей
И лесов, и снегов, и дождей.
Несмотря на то что семья рано переехала в Москву, мальчиком, юношей он проводил в Лихославле немало времени. То была родина души. Будто бы неказистые места, равнинные, да и городок-то пристанционный, не блещет архитектурными памятниками и особенными красотами. Поэт всегда берёг в себе этот свой исток. Его родители – интеллигенты. Мама, Антонина Яковлевна, – историк-архивист. Отец, Николай Семёнович, – инженер-строитель. А дядя поэта, Михаил Яковлевич Козырев, – знаменитый прозаик 20–30-х годов. Когда-то его даже возвышенно называли «русским Свифтом».
Писать Соколов начал очень рано. В 1947 году после окончания школы он поступил в Литературный институт им. Горького. Знаменитый институт, мифологическое пространство нашей словесности и города Москвы – Тверской бульвар, дом Герцена… «Вот пройдусь я по бульвару, по Тверскому...» И вообще с этим местом связаны имена многих выдающихся людей нашей культуры, а среди них – имя Владимира Соколова. В 1952 году он завершил учёбу в нём. В 1953-м вышла его первая книга стихотворений «Утро в пути». Он много печатался, у него вышло более 30 стихотворных сборников, однотомное и двухтомное собрания сочинений. В начале 80-х он был удостоен Государственной премии СССР, а в 90-е – Международной Пушкинской премии. Признание его не обходило, поэта ценили, любили. Причём его самостоятельность, равноудалённость от соперничающих лагерей, школ, групп всегда вызывала уважение. Его не занимали карьера и популярность. Когда-то Пушкин написал о Боратынском: «Он шёл один и независим». Так и Соколов – при всей известности, при всех дружбах и отношениях был один и независим. Поэт как-то заметил, что для него всегда была важна традиционность в высоком смысле этого слова. Это вовсе не рядовая традиционность – стилистическая, лексическая, ещё какая-то. Он жил в духе традиции, а не в форме традиции. Отсюда такое глубокое понимание предназначения и смысла искусства, поэзии. Вот строки из его знаменитого стихотворения «Сальери»:
Сальери, мастер в высшей мере,
Лишь одного не разумел:
Что сочинять умел Сальери,
А слушать нищих не умел.
Как просто и как сильно! Или одно из его чудесных созданий, кстати, вещь очень трудная, ибо воссоздать в стихе, что есть музыка, по сути, невозможно. Но автор одолел невозможность.
Спасибо, музыка, за то,
Что ты меня не оставляешь,
Что ты лица не закрываешь,
Себя не прячешь ни за что.
Спасибо, музыка, за то,
Что ты – единственное чудо,
Что ты душа, а не причуда,
Что для кого-то ты ничто.
Спасибо, музыка, за то,
Чего и умным не подделать,
За то спасибо, что никто
Не знает, что с тобой поделать.
Начала, рождающие стихи Соколова, волшебно легки, летящи. Это ход облаков, это паденье снега, это лёгкость дождей, это лёгкость того, как проходит женщина в твоей жизни, в твоей судьбе, по улицам твоего города, по дорогам твоей страны. Всё это вырастает в совершеннейшую необыкновенность.
Я Вас люблю всей тенью
Сугробов и ветвей,
Как робкое растенье
Домов и фонарей.
<...>
Я Вас люблю глазами
Оледеневших лип,
Заборами, углами –
Где улочек изгиб.
Иногда о Соколове писали как о классическом импрессионисте в русской поэзии. Простейшие мгновения он передаёт очень хрупко, музыкально и драматически.
Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви...
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.
«Венок»
Поэт из «неразберихи» самых частных деталей выходит к чему-то таинственно всеобщему. И никогда не оказывается ритором, стихослагателем, резонёром. Вот стихотворение огромного внутреннего размаха, распахнутости чувств при редкой аскезе – ритмической, словесной, образной.
Нет сил никаких улыбаться,
Как раньше с тобой говорить,
На доброе слово сдаваться,
Недоброе слово хулить.
Я всё тебе отдал. И тело,
И душу до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
Куда же ты дела меня?
На узкие листья рябины,
Шумя, налетает закат,
И тучи на нас, как руины
Воздушного замка, летят.
Как говаривал известный литературовед, профессор Литинститута, пушкинист, любивший поэта, Михаил Ерёмин, «не стихи, а чудеса». Как писал Блок – «чтобы делать искусство, это надо уметь». Соколов обладал даром слышать звон и музыку мира, умением выразить их «последними словами». У Георгия Иванова, очень ценимого Соколовым в последние годы жизни, есть такие строки:
По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим,
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.
Понятно такое внимание Соколова к Иванову. Здесь родство и сродства душевно-духовного устроения, особого рода художественности и обречённой простоты. И вот у Соколова:
Упаси меня от серебра
И от золота свыше заслуги.
Я не знал и не знаю добра
Драгоценнее ливня и вьюги.
Им не надо, чтоб я был иной,
Чтоб иначе глядел год от года.
Дай своей померцать сединой
Посреди золотого народа.
Было бы в высшей степени бестактно писать, о чём думал и чем жил Соколов с конца 80-х гг. прошлого века и до дня своей кончины. О том, как он относился к тому, что происходило в стране, что происходило в мире, что происходило с человеком. Вообще что происходило… Я имею в виду, конечно, не только социально-политические обстоятельства, не только крушение одного, создание другого. А вообще время, когда разваливалась сама плоть времени, когда деформировался «шум времени», когда мир будто бы покидала его музыка. У Блока есть поразительный образ – «бушующее жизнью слово». Такое слово было даровано Владимиру Соколову.
Мне страшно, что жизнь прожита,
Что смерть – это значит домой,
Что снова трясёт нищета
На грязных вокзалах сумой.
Что родина – это слеза,
Что мать – это холм без креста,
Что вор, закативши глаза,
Гнусит: «Мир спасёт красота».
В поздние годы Владимира Соколова его поэзия, её лёгкая музыкальность, её необычайно живописная пластика, её тонкость и суровая изысканность взрываются гефсиманским вздохом. И в нём звучит горестное прощание с великим, прекрасным и страшным веком. Ибо, по словам Иннокентия Анненского, «мир, освещаемый правдивым и тонким самоанализом поэта, не может не быть страшен...». А потому остаётся смирение.
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
Я давно уже ангел, наверно,
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унёс серафим.