Ефремов был сбывшейся грёзой нации об идеальном управленце.
Уже в дебютном «Первом эшелоне» вёз на целину ораву комсомольцев-добровольцев.
В 30 лет стал Дзержинским.
Полком командовал четырежды: «Бег», «Случай с Полыниным», «Живые и мёртвые», «Батальоны просят огня». В «Трудном счастье», судя по генерал-лейтенантским погонам, – армией.
Страна, за века объевшись бокастыми царёвыми назначенцами и ушлыми революционными горлохватами, желала такого – надёжного. Свойского – и уважаемого. В быту неловкого – в экстремале собранного. В личной жизни нескладного – в общественном благе оборотистого. И чтоб непременно худой был. И чтоб бабам нравился.
Длинный, мосластый, в половине фильмов рыжий – улыбкой брал. Млели.
Натерпевшийся народ втихую недолюбливал власть, ментов, чекистов и корреспондентов центральной печати. Ефремов только и делал, что исполнял тех, других и третьих, да ещё и династию основал – и всё ему сходило с рук. Всех поголовно учил жить – хоть бы кто возмутился. Правил главным державным театром и про Ленина там ставил на пике отлива революционных чувств – хоть бы хны. Превратил в гарем всю женскую часть любимых трупп – без последствий. Сын артист, внук тоже артист – и тысячной доли не словили тех проклятий, что выпали на долю Бондарчуков – Михалковых – Смирновых.
Миллионы хотели такого директора, такого секретаря, такого комбата и такого участкового. «На моей фамилии вся Россия держится», – смеялся он в «Живых и мёртвых» (звали его там, конечно, Иванов). Влюблённая Леждей в «Первом эшелоне» мечтала: «Если человек нравится как человек – неужели его нельзя выдвинуть на руководящую работу?» По одной реплике видно, что автор сценария товарищ Погодин был чудаком, – но идея чувственной любви к начальству применительно к Ефремову не встречала возражений. Весь фильм Извицкая, Дорошина и Леждей отжимали его друг у друга (последняя утешилась трактористом), а он знай думал о вечном: «Чёрт с ней, с этой любовью, – как бы с соревнованием не погореть!»
В 64-м инициировал уникальный эксперимент – фильм «Строится мост», целиком состоящий из артистов родного театра «Современник». Сам играл заезжего журналиста – но весь город был населён преданно влюблёнными в него крановщиками, инженерами, шофёрами и нормировщицами.
Небось хватало таких городов по России-то. Длинный, мосластый, с носом уточкой – улыбкой брал. Млели.
В ста фильмах рассекал куда-то гулливеровскими своими шагами, непременно со свитой. На одной харизме подтягивал в кино «современниковцев» – только с Табаковым играл раз десять. Расшалившийся Олег Палыч в «Живых и мёртвых» звал ординарца: « – Евстигнеев! – Ефремов я. – Ну Ефремов!» В «Сотруднике ЧК» с ним на площадке зажигала едва ли не вся труппа: Волчек, Евстигнеев, Сергачёв, Заманский, Павлов и Паулус – всех втянул, всех пристроил.
Он устанавливал незыблемые правила коммунального житья. В «Живых и мёртвых» сплачивал хаотическое сопротивление бегущей армии. В «Испытательном сроке» окорачивал репрессивный энтузиазм стажёров угрозыска. Даже в «Айболите» учил: «Если к вам в дом забрались разбойники, позовите на помощь соседей! Соседи всегда храбрые и добрые».
Квасил вместе с народом – в «Берегись автомобиля», «Войне и мире» и «Звонят, откройте дверь». Торчал с ним же на северах: отец работал бухгалтером в воркутинском ГУЛАГе.
Песни женские слушал. «Опустела без тебя земля» в «Трёх тополях на Плющихе», «В этом мире, в этом городе» – в «Ещё раз про любовь». Обе пела Доронина – её как раз в те годы Россия назначила идеальной женщиной, вот и встретились идеальные. Встретились, да не склеились. Она Ефремова с самого «Первого эшелона» дразнила – а 30 лет спустя ещё и увела из-под него половину МХАТа.
Зато лично благословил в профессию сына в первом же его фильме – «Когда я стану великаном». Там балагура Копейкина (Ефремова-младшего) тащили на правёж старшеклассники к человеку из гороно, которого играл старший. «А ничего вы мне не сделаете», – нагло сказал отцу прищуренный отпрыск. «Почему?» – удивился Олег Николаевич, сам видя, что нет, не сделает. «А у вас с чувством юмора всё в порядке», – весело отвечал сын.
И с чувством юмора у него было отлично. Под занавес карьеры сыграл в «Неприкаянном» хормейстера, собравшего к себе на тризну трёх жен и четвёртую претендентку. У Ефремова и у самого было столько же, а если б и всех воздыхательниц подогнать – от народных артисток было бы не протолкнуться. Говорят, в былые годы сумел и Фурцеву обгулять – после чего госпожа министерша, дама вполне в его вкусе, активно проталкивала спектакль «Большевики» в обход заартачившегося Главлита.
За сорок лет на экране сыграл одну отрицательную роль – чекиста-живоглота в «Сотруднике ЧК». Какой-то весь получался слесарь Гоша – кругом положительный, хоть и выпивающий. Даже Долохов у него был сперва сгусток разбойной воли, а уж потом хам и забияка. На дуэли с пулей в животе хватал ртом снег: чтоб назло родовитым баловням всё-таки выстрелить – и попасть.
Дымил едва ли не в каждой картине – воистину как паровоз. Даже с простреленной рукой в «Испытательном сроке» наловчился прикуривать левой.
К семидесяти двум окончательно скурил лёгкие.
На девять лет пережил государство, которое так упоённо очеловечивал.
Артисты обычно копируют реальность – Ефремов был играющий режиссёр и создавал свою. Если б советской власти хватило огня и честности делать жизнь с него – стояла бы до сих пор.