Евфросиния Капустина, Санкт-Петербург
короткий список премии «Лицей» 2024 года, номинация «Проза»
Собирали мандарины с сеньорой Селестой.
Рассказала, что родилась с глазами небесного цвета, оттого и назвали так. Назвали, а с возрастом цвет ушёл, сменился на привычный гватемальский, тёмный. Имя осталось.
Рассказала, что восемь лет назад её сын умер от болезни сердца, потому что не лечил свой диабет – клиники нашей в деревне тогда ещё не было, а в больницу ездить далеко и дорого. Невестка умерла через месяц, вслед за мужем. Умерла, рожая дома последнего ребёнка, не смогли остановить кровотечение.
Рассказала, что мандариновое дерево – единственное, что есть у неё ценного. На кухне четыре миски и три ложки – для себя, мужа и двоих внуков. На себе одна блуза и юбка, стирает завернувшись в одеяло, пока внуки в школе. Когда нужно купить тетради, она идёт с мандаринами на рынок и продаёт их.
Дала пять мандаринов для врачей.
Сказала, чтобы мы тут непременно оставались и лечили. Не хочет хоронить внуков. Хочет много лет смотреть, как они сбивают мандарины с дерева и сыплют ей на голову.
Ровно три месяца в Гватемале.
Первая виза закончилась, сделала новую – ещё на девяносто дней. Через месяц буду уже в Никарагуа, там вторая клиника Health&Help .
Ощущение, что я живу на торфянике, который подпрыгивает в такт моим шагам и местами горит.
Слишком много всего происходит. А главное, слишком быстро всё это происходит. Невольно подхватываю этот темп и тороплю жизнь ещё сильнее, местами опрокидывая в спешке.
Каждый день вижу, как легко ломаются и заканчиваются жизни. Оттого-то ещё страшнее не прожить и не дожить свою. Вот я и стараюсь. Криво, косо, комкано.
Мне говорили, что заскучаю на второй месяц. Пошёл четвёртый. И мне боязно оттого, что и он скоро закончится. И другие тоже.
А что будет после них, я не знаю. Сейчас уж точно не знаю.
Убежала бояться дальше.
Если бы гватемальский ребёнок от годика до пяти лет умел писать и вёл дневник, там непременно было бы что-то такое:
«Дорогой дневник. Сегодня мама водила меня в клинику, показывать доктору.
Мы шли пешком, то есть — мама шла, а я ехал у неё за спиной. Оттуда было очень удобно смотреть орлов и горы. Потом мама начала часто запинаться и вынула меня из-за спины. Я шёл сам и тоже запинался, как мама. Потом я запнулся сильно, упал и поцарапал щёку. Мама поплевала на неё и положила меня обратно за спину.
В клинике доктор сначала делал хорошее. Дал мне листочки и карандаши. Я всё это пожевал, было вкусно и шуршало громко. Доктор услышал и забрал у меня всё.
А потом он начал делать плохое. Клал мне в подмышку холодную палочку и заставлял держать. Палочка пищала и я боялся. Заставлял открыть рот и светил туда фонариком, наверное, хотел отобрать пожёванные карандаши. Я боролся и плевал в доктора цветными слюнями.
Ещё доктор спрашивал маму, сколько мне лет и что я ем. Мама смотрела на меня и моргала глазами – тоже боялась, наверное. Она сказала мой неправильный день рождения, чтобы доктор не знал все наши секреты. Но он продолжил делать плохое. Достал большую чашку со стрелками и положил меня на неё. Я снова боролся и пускал слюни, но он меня победил. И строго сказал маме, что надо кормить меня лучше, потому что я очень мало вешу. Мама заморгала глазами очень грустно, потом тихонько сказала доктору, что попробует найти деньги и купить мне молоко. Доктор долго писал что-то скучное в бумажку, потом отдал маме какой-то пузырёк, сказал наливать мне из него две ложечки каждый день, пока она не купит молоко.
А потом мы отдыхали на скамейке. Мама дремала. Я хотел ей помочь и сам найти себе еду, без денег. Нашёл мокрый песок, сосновую веточку, а хорошая собачка дала мне засохший хлеб. Поел всё это. Поранил губу веточкой, громко ревел. Разбудил маму и мы пошли снова запинаться три часа в сторону дома.»
Во время приёма пациентов, медбрату Кирби пришло сообщение. Со звуком пришло – какая-то весёлая динамичная мелодия неизвестного ни мне, ни ему происхождения.
Две пациентки – мама и дочь, сидевшие в это время перед ним, услышав мелодию, переглянулись и хихикнули. Кирби тоже рассмеялся и сказал:
— Ну, что, будем танцевать?
Пациентки захохотали уже в голос, не сдерживаясь, не прикрывая рты руками. Наконец, дочь нашла в себе силы остановить хохот и ответила:
— Да мы не умеем танцевать, у нас никто в деревне не умеет.
Тут уже вмешалась я, выйдя из своего наблюдательного угла:
— То есть, вы совсем не танцуете, даже на свадьбах? Никогда в жизни?
— Нет, никогда. Да у нас и свадьба праздником не считается. Ну, то есть семья, которая девочку отдала – они там поедят в этот день побольше, чем обычно, если им продукты за неё дали. И всё, без танцев. Мы вообще обычно молчим про свадьбы.
— А поёте что-нибудь?
— Поём, да. Я, как в церковь хожу, всегда там пою.
— Ну, а дома, есть у вас песни для детей или для работы?
— Нет, таких нет. У нас есть дети и работа, но про это не поём, про это молчим.
Замолчали и сейчас. Кирби продолжил рассказ про диабетическую диету, выдал печатные памятки на испанском. Пациентки согласно кивали головами на каждый пункт. Я заметила, что обе они держат памятки вверх ногами. Они не умели читать и про это тоже молчали. Тут вообще много о чём молчат, так принято.
Кирби не покидает идея развести огород на кучке земли, насыпанной посреди двора клиники. Там уже растёт розмарин и авокадовое дерево. Авокадо, правда, нет и никогда не было, а дерево есть.
Но Кирби этого недостаточно, он ужасно хочет вырастить что-то съедобное. Каждый вечер после работы он шарится по окрестностям, ищет что-то пригодное для выращивания. Приволок жухлые листья лемонграсса и странной длинной мяты, с корнями выкопал, как положено. Посадил. Теперь наша кошка валяется не на земле, а на подушечке из листвы. Лемонграсс ей нравится больше, чем мята.
Срезал макушки у купленных на рынке ананасов. Конфисковал три кружки из обихода, налил воду, рассадил туда ананасовые макушки, ждёт корней.
Выковырял семечки из кабачков. Кабачки были так себе, поэтому семечки из них почти все худые, полые внутри, без мякоти. Всё же набрал несколько плотных, хороших, воткнул в землю. Из томатов тоже наковырял семечек, насыпал землю в коробочку, рассадил.
Ананасы в чашках дали корешки – белые, волосистые, как щётка. Кирби выкопал лунки, высадил. Где-то вычитал, что урожай будет примерно через полгода. Расстроился, что ему уезжать через две недели, не успеет застать его, брал со всех слово, что тот, кто останется здесь дольше всех пришлёт ему фото урожая. Уезжая, завещал мне помидорную рассаду, которая слабо напоминала рассаду, скорее – зелёные волоски, пытающиеся отвалиться от подпорки и сбежать из коробочки.
Ананасовые посадки погибли через месяц. Хоть мы и поливали, и от солнца прикрывали, не помогло. Кабачковые семечки погибли, даже не проклюнувшись. Я раскопала несколько – проверить, нашла вместо них комочки пушистой плесени, сгнили. Помидоры тоже не дожили до посадки, слабенькими оказались. Мяту кошка в конечном итоге выкопала и сделала в неё свои кошачьи дела.
Лемонграсс единственный, кто прижился, ничего. Хоть чай есть из чего заваривать, кисленький.
Ездили медицинской бригадой в труднодоступную деревню Ракана.
Добирались почти три часа, по горным серпантинам и размытым ливнями дорогам. Привезли медикаменты и продукты для семей с самым тяжёлым положением. Пришли сорок четыре женщины, у каждой при себе было трое-шестеро детей, у некоторых ещё столько же дома остались.
Врачи Ханна и Лиза принимали почти без передышек, под навесом за простынёй. Медбрат Кирби почти безостановочно взвешивал детей, некоторых по два-три раза перевзвешивал, чтобы проверить — точно ли увидел вес. Здесь ситуация даже хуже, чем в нашей деревне – все дети, за редким исключением, весят сильно меньше положенного. У каждого второго вздутый живот – у кого от недоедания, у кого от глистов.
Я смотрела и разговаривала, как обычно.
Двадцать три женщины рассказали, что их семья ест два раза в день.
Одиннадцать сказали, что еды хватает поесть один раз в день.
Четверо долго не хотели разговаривать. После получасовых посиделок на земле с каждой и рассказов о себе удалось узнать – в последний раз они ели два дня назад.
Многие не говорили на испанском вообще. Просто молча смотрели: то на врачей, то на пакеты с мукой, фасолью, макаронами.
В какой-то момент я не смогла больше разговаривать.
Просто смотрела:
как девочка играет пятнадцатисантиметровым ржавым гвоздём;
как мальчик высасывает остатки желатина из пакетика и жуёт пакетик;
как другая девочка прячет корочку лайма в трубу под домом и шепчет сестре «завтра съешь»;
как все дети поголовно тащат в рот пальцы и края футболок.
Я уже десятки раз спросила жизнь — зачем она повторяет мне свои самые страшные моменты, которые уже были, уже смотрены мной.
И, кажется, в этой несуществующей для большинства международных карт деревне, я поняла. Да, нужно оказываться там же, но уже в другом состоянии. Не в беспомощном, а в способном что-то сделать, что-то изменить. Вот и пытаюсь. Вам рассказываю, чтобы вы тоже могли.