Продолжаем дискуссию, начатую в № 6 статьёй А. Ивантера «Не уставая ненавидеть». На примере некогда знаковой для интеллигенции книги
Ю. Карабчиевского «Воскресение Маяковского» хорошо видно, к чему приводят поспешное развенчание и искусственное отчуждение
Во времена перестройки в плотном потоке антисоветской литературы появилась книга «Воскресение Маяковского». Её автор сразу стал героем эпохи как человек, уничтоживший один из советских символов. Маяковского отныне не существовало. Вместо великана, который покрывал площади кованым, революционным стихом, все увидели долговязого мальчика-рифмоплёта, умело торговавшего своим природным даром.
Автор книги разобрался с Маяковским тонко и беспощадно, но при этом проявил некий возвышенный гуманизм. Будучи тоже поэтом, он не просто отхлестал собрата своего по бронзовой роже, а как бы освободил его от отвратительной маски, показав всем истинное человеческое лицо. Он словно похлопал великана по мощным плечам и тихо сказал ему: «Ну, хватит, брат, орать и нагнетать ложный пафос. Уймись. Мы всё о тебе знаем и всё понимаем. Мы тебя даже не осуждаем и не собираемся гнать из литературы, подобно твоим антрепренёрам-большевикам. Ты даже чем-то нам нравишься: такой фактурный, рычащий и трагикомичный. Но с постамента, дружок, тебе придётся сойти и занять место в тенёчке, далеко позади Мандельштама, Пастернака и всех, кто действительно является великанами».
Прошли годы, и время, как это и полагается, всё прояснило. Оно расставило по законным местам как великанов, так и тех, кто ни ростом, ни духом не вышел. Свежим взглядом перечитывая «Воскресение», ты не только утверждаешься в мысли, что это однобокая спекуляция, выставляющая Маяковского жалким, болезненным существом и отказывающая ему в искренности. Ты видишь, что книга Юрия Карабчиевского – это выражение сконцентрированной ненависти, прикрытой очень тонкой вуалью.
Об этом произведении не стоило бы говорить вообще, если бы не трагедия, происшедшая с автором. Через 10 лет после шумной публикации он покончил с собой. Вот был бы жив и здоров, оставалось бы выразить презрение к этой книге как к антисоветской агитке, являющейся, по сути, просто памятником себе. Но факт самоубийства поднимает всю эту историю на некую высоту. Ты понимаешь, что речь идёт о каком-то серьёзном уроке, который не худо бы осознать.
О Карабчиевском известно немного. Но, читая опубликованное, понимаешь, что к нему самому вполне применимы те технологии, которые он применил к Маяковскому. Вот поставь другие знаки, и перед тобой никакой не правдоискатель, а расчётливый литератор, который удачно продал свою подпольную диссертацию. Причём в период, когда за это уже не наказывали. (Время, кстати, именно это и сделало – поменяло знаки. В сознании общества антисоветизм сегодня есть зло.)
Рассказы автора книги о прессинге, которому он подвергался, всерьёз воспринимать трудно: следили, проверяли документы на улице, а однажды позвонили и женским голосом произнесли слово на букву «х». Просто верх издевательств. Эссе сына, написанное с иронией и любовью, свидетельствует: Карабчиевский был мнителен. Однажды заявил, что в квартире был обыск: КГБ выкрало его записную книжку! А потом жена принесла её из другой комнаты.
В какой-то момент даже такое «давление» прекратилось. Автор «Воскресения» объяснял это тем, что чекисты признали его некой литературной величиной и отвалили. Но сегодня известно о той игре, которую вели «органы» и часть партийной элиты по разрушению СССР. Пасквиль о Маяковском (и это уже не версия, а горестный факт) пришёлся как ложка к обеду. Осмеять великого поэта и сбросить его памятник с постамента хотели не только диссиденты, но и будущие приватизаторы государства.
Вглядимся в Юрия Карабчиевского. Творчество и интервью вполне раскрывают нам его душу. Это столичный интеллигент, очевидно самовлюблённый и ставящий правду личности намного выше правды государства. Второго для него, похоже, просто не существует. И в этом он абсолютно типичен. Это вообще тип интеллигентского сознания той эпохи: власть омерзительна, а мы чисты и прекрасны.
Карабчиевский написал несколько хороших стихов, но в целом его поэзия очень мало отличается от того, что публиковали в журналах. В ней ноль самобытности, огня, доказательства. Это безветренные поэтические фиксации: бесконечные фотоснимки себя, своего одиночества, своей скорлупы. Вполне уловим мотив бегства, спасения от враждебных теней, посягающих на душевный покой. Проза Карабчиевского имеет ценность для его родных и друзей. Сторонний читатель от неё просто взвоет. В самом искреннем произведении, «Тоска по Армении», есть кричащая недоговорённость: автор упорно не желает сказать, что мир, где люди разных народов чувствуют себя братьями, – это советский мир. (Все увидели, что стало с дружбой народов, когда исчезло единое знамя.) Ещё Карабчиевский проявил себя усердным литературоведом, изучающим музыку слов, и это всё, что можно сказать об этом его занятии. Пишет он трудно, словно толкая трамвай. Чтение данных произведений – физический труд.
Как человек Карабчиевский малоподвижен, самодостаточен и нацелен на тихую жизнь в родном, милом сердцу кругу, где все свои и все друг другу приятны. Он раздражён на власть, причём чисто по-диссидентски: «Пропала собака… как я ненавижу эту страну!» Его невроз – вставить «большое перо» советской власти. При этом он хочет признания как литератор, что, в общем, нормально, но в соединении с глубоким антисоветским чувством не может не породить нечто кривое и беспощадное. Маяковский становится для него точкой долгожданного взлёта. Карабчиевский понимает, что ничем другим добиться известности и признания не сможет. А удар по Маяковскому сразу решит все задачи. На это он и тратит себя.
Книга о Маяковском, если её всерьёз комментировать, – это просто убийственный для автора документ. Это длиннющая череда придирок и шулерских передёргиваний. Это взгляд политически ангажированного исследователя и маленького человека, который рисует карикатуру – мажет зло и яростно, без всяких стеснений. Казалось бы, если ты заточился на творчество Маяковского, при чём здесь его зубы, его глаза, его ноги?
Осознавая, что для русского интеллигента такая критика недопустима, пошла и антипатична, он спохватывается и набрасывает на свою ненависть, на свой суетливый пасквиль вуаль сострадания. Он говорит о своём сочувствии Маяковскому. Созвав к постаменту армию насмешников и вооружив её грязью, он призывает простить заторможенного переростка, «одарённого… талантом яркой словесной формулировки», и оставить его в покое. То есть вот вам грязь, швыряйте, смейтесь, если желаете, а я выше этого и ухожу с грустной улыбкой.
Книга о Маяковском принесла Карабчиевскому долгожданную славу. А потом что-то произошло в душе автора. Какой-то надлом. Не открыла эта книга новые горизонты, не расчистила путь, а всё завершила. Небосвод свернулся, и пришла пора подводить итоги. Писателя стала точить мысль о своём «доживании», хотя человеком он был вовсе не старым (чуть больше 50). Он искал причину вовне – связывал это с концом «русского еврейства». Не в том смысле, что люди возвращаются на землю обетованную, а в том, что евреи, по его ощущению, перестают играть в русской жизни хоть сколько-нибудь заметную роль. (И в этом он оказался провидцем.)
Однако был, как представляется, более тяжкий груз, который просто тянул ко дну: осознание того, что совершено нечто недостойное интеллигентного человека. Что есть интеллигенция? Кто её породил и зачем? Её породила история. Вне истории быть интеллигентом нельзя! Это подвижное, неспокойное, устремлённое к социальному идеалу сословие. Оно по сути своей, по факту рождения не может успокоиться никогда. Оно не умеет мыслить категорией «доживания». Если интеллигенция сносит памятник, ей нужно поставить на его место другой. И непременно – вдохновляющий, открывающий дали. Если интеллигенция отказывается от истории, укрывается от её ветра в натопленной комнатке, она отказывается от себя. И тогда она уже не интеллигенция, а коллективный слуга дьявола, помогающий утверждению ада.
Какую даль мог указать нашей интеллигенции «доживающий» Карабчиевский? Он себе не мог указать никакой дали. Долбанув по памятнику, он сразу кончился, превратился в столичный атом, в тень человеческую. Мир, ещё недавно большой и влекущий, сузился до размеров квартиры и перестал интересовать. Крохотное, привычное, обжитое пространство сделалось для него единственной родиной. Оставьте меня в покое, люди и памятники! Не мучьте меня! Дайте спокойно дожить, выпивая с друзьями! Вот то, чем дышат его признания. Он уже не интеллигент, а живой труп с совестью, отягощённой страшной догадкой – о том, что стал игрушкой в дьявольской игре по созданию на земле ада.
Удар по Маяковскому оказался одним из тех ударов, которые выбили балки, поддерживающие советский небесный свод. Что вышло в итоге? Зажглись новые звёзды? Их нет до сих пор. И особенно чёрным, зловеще безнадёжным небо показалось после 1991 года, когда вместе с горячо нелюбимой советской страной исчезли закон, мораль, справедливость и буквально отовсюду потекла грязь. Осознавал Карабчиевский свою роль в том, что произошло? Несомненно. «Мне всё меньше нравятся люди, которым нравится мой Маяковский», – однажды признался он, и что это, если не голос совести?
Мог ли спастись автор «Воскресения Маяковского»? Мог, однозначно. Но для этого ему пришлось бы отказаться от славы, заработанной «непосильным трудом», и места в литературе, куда он вошёл с заднего хода. Он мог заявить: «Ребята, похоже, я далеко не всё понял. Мне помешала злость. Поэзия Маяковского – это творчество Высокого Человека, которым сам он, возможно, и не был, но которым стремился стать. Сам поэт мог быть сколь угодно слаб и запутан, но когда соединялся с Высоким Человеком, рождалось то, чему нет аналогии. Рождались стихи, где в каждой строчке дышит история. А поэтому уберём грязь и приберёмся у памятника. Его поставили Высокому Человеку!»
В России всё прощается. Здесь скажут: «Ладно, с кем не бывает! Чего не напишешь в сердцах!» Но… спасительного диалога не состоялось. Не по силам оказалось Карабчиевскому возрождать памятники и начинать новое трудное восхождение, осмысливая великие имена в контексте великих событий. Не по силам было искать правду истории, правду государства и как-то сложно соединять её с правдой личности. Легче было просто уйти, 
покончив с собой и сравнявшись с Маяковским хотя бы в этом.