Почти все иронисты-песенники – Ряшенцев, Ким, Визбор – происходили с филфака пединститута. Нисходящая вниз разноликая и разномастная девичья клумба ленинской аудитории просто не оставляла иных путей. Вот как, как в этом цветнике не сделаться куртуазным стихотворцем?
На выпуске их всех рассылали в дальние дали – породив целый пласт песенок про синие горы, жёлтые пески и камчатские растуманы. Как русский офицер должен был уметь воевать в любом климатическом поясе, так и русскому учителю надлежало уметь преподавать хоть овцам, хоть пингвинам. А то, что процентов 70 русских учителей были евреи, тогда никого не волновало.
Визбор был латышом (хоть и его подозревали).
Как и все латыши – домовитым и основательным.
Служил радистом – уволился старшим сержантом. По дембелю женился на однокурснице (Аде Якушевой, да). Быстро набрал вес. Настойчиво и безуспешно сгонял его скалолазанием, горными лыжами и лирическими стихами. Конвертировал военно-учётную специальность и души прекрасные порывы в радио «Юность». Довольно рано запел о романтике автотрасс («Нет мудрее и прекрасней средства от тревог, / Чем ночная песня шин» и уже через строчку – про «стоптанные дороги»).
В лучшей лирической балладе «Ты у меня одна» со звёзд и рек приземлился к дочери-семье.
В общем, на фоне всеобщего декларированного лирического неустройства мужчина был капитальный. Начал эту самую костровую песню (он, да; первые трень-брень о зовущих плато сочинял ещё при Сталине). Напел основной эталонный массив гимнов странствующих джентльменов. Только в браке за отпущенные полвека был четырежды, и все по любви.
Конечно, грядущим поколениям это давало повод для ехидства. Строчку «Лыжи из печки торчат» не слышал редкий поклонник «Домбайского вальса». Бард Лаэртский при всякой попытке рюкзачных компаний присесть на хвост рубил: «Солнышек лесных нахер», – и всем было ясно, о ком речь. Быстро напивавшиеся и готовые удушить за идеалы костровые девочки осточертели давно.
Неловкая, хоть и искренняя поэзия про горы с одним и тем же немудрящим ямбом и трудно выговариваемыми азиатскими топонимами была чертовски мила и в больших объёмах утомительна, как эти девочки. Шестидесятых – ценя задор и порыв – стеснялись, как затянувшегося детства. Поколение, лишённое этого детства войной, всё длило и длило его в нескончаемых амурных похождениях, солёных мореманских понтах, неуместной старческой драчливости и одышливых обращениях «Витька» и «Алка».
Этот трагический возрастной сбой-диссонанс первым заметил великий Хуциев – и именно в Визборе. Лицом грандиозного, чеховского по интонации фильма о вырождении шестидесятых в семидесятые и обуржуазивании физиков-лириков – «Июльский дождь» – стал всеобщий любимец, воевавший шармер с трубочкой и гитарой, отзывавшийся на имя Алик. Водил в сборные компашки бессмысленных лялек, пригодных только для понятных надобностей. Бисировал хемингуэйскими историями про немецкие танки в сирени – красивыми до безобразия, как всё хемингуэйское. Единственный рифмовался с до срока взрослой героиней, торопящейся поскорее с любой мажорной собирушки, а при невозможности уйти – в лесу, например, – напивавшейся вдрызг (актриса Уралова после фильма увела Визбора из семьи – в следующую). Притом Хуциев по ходу – возможно, непредумышленно – поддел и самого исполнителя, заставив петь свою песенку встык с окуджавской. На фоне мощной «Простите пехоте» щенячьей бравадой звучало: «Уже изготовлены пули, что мимо тебя просвистят». Взрослые так не пели.
Прямым продолжением темы задумывался «Ты и я» – не убей тяжеловесная режиссура Ларисы Шепитько воздушной шпаликовской драматургии. Артист Дьячков в роли вечного колоброда (самого, конечно, Шпаликова) был не на месте, Алла Демидова в роли институтской богини (роль предназначалась Ахмадулиной) была не на месте – на месте был один Визбор, рыхловатый вчерашний романтик, которого цирковые клоуны цепляли лонжей и болтали над ареной на всеобщую потеху.
Досрочные залысины, сдобные щёки, неуместные костюмы и вялая рассудительность набавляли ему лет – в дипломном фильме Динары Асановой «Рудольфио» о любви взрослого дяди со школьницей он выглядел сущим Гумбертом всего-то в 35.
Зато когда реальный возраст догнал внешнюю основательность – лучшего Бормана было не найти. Он мог бы сыграть ещё немало опасных патриархов семейного бизнеса (как раз наступало время ино-экранизаций). Мог стать начальником обожающей ватаги газетно-телевизионных юнцов. Ещё куда-нибудь залезть и спеть про что-нибудь синее. Онкология – единственное, что валит крепких коренных мужиков с рулём и ледорубом.
Ну, может, ещё ехидство потомков.
«Если дружески – то нормально», – сказал бы он, и хохотнул, и пыхнул трубочкой.
Было в нём с молодых лет что-то такое, родительское.
Бесятся мелкие – и пусть их.