Истории для цикла «Россия. Конец XX – начало XXI века» я начал искать в окружающей нас жизни и записывать ещё в 1999 году. Интересные сюжеты встречались редко, и историй набралось немного – примерно по одной в год. Первую из них «Дефолт из Бабино» (а потом ещё несколько) напечатали в «Московском комсомольце», затем они появились в «Литературной газете», часть опубликована в книгах «Мы убиты ещё не все…» и «Моментальные снимки». Сегодня предлагаю совсем свежую историю – 2011 года.
75 лет исполняется известному журналисту и писателю Аркадию Петровичу Удальцову. В 1974 г. он, возглавлявший тогда «Московский комсомолец», был приглашён А.Б. Чаковским на должность своего заместителя в «ЛГ», стал куратором легендарной «второй тетрадки» – той самой, которая создавала наибольшую популярность газеты.
В 1991–1998 гг. А.П. Удальцов был главным редактором «ЛГ».
«Литературная газета» сердечно поздравляет Аркадия Петровича с юбилеем, желает ему новых творческих достижений.
Утром, ещё в постели, Олегу Степановичу очень захотелось крепкого домашнего чая. Ту бурду, что подавали в парижской двухзвёздочной гостинице «Чёрный кот», он за чай не считал и с радостным предчувствием зашаркал на кухню. Но прежде чем поставить чайник, Олег Степанович поглядел в окно и увидел картину хотя и привычную для его московского двора, но весьма отличающуюся от вчерашнего, почти по-летнему жаркого Парижа. Двор был засыпан тяжёлым мокрым снегом, что предвещало трудный день.
Олег Степанович Климов вот уже несколько лет работал дворником в своём блочном двенадцатиэтажном доме, что вытянулся вдоль проспекта Мира.
Ах, Париж! Париж! Эйфелева башня, Гранд-опера, Елисейские Поля, красная мельница «Мулен Руж» и белые купола Сакре-Кёр, прозрачная пирамида у Лувра и заводские трубы Центра Помпиду вновь заполонили всё пространство в его небольшой двухкомнатной московской квартире. Как вчера, когда они долго не давали заснуть. Слова и мелодия любимого марша тоже вертелись в голове. Как же без него, в таком настроении?
Наступает минута прощанья,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыханье,
А вдали уже дышит гроза.
Ну и дальше, дальше. Вот он, знакомый припев:
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай.
И, наконец, строки, от которых тёплый комок всегда подступал к горлу и душил, душил до тех пор, пока глаза не становились влажными.
Прощай, милый взгляд.
Не все из нас придут назад.
Прости – прощай, прости – прощай!
Прощай, прощай! – эти слова он говорил тогда, на стылом кладбище. Повторяет и теперь почти ежедневно, повторяет все эти годы, что прошли без Марины. А, прости?! Прости, любимая, что так разгулялся без тебя, даже вот, понимаешь, уже и в Париж съездил, куда ты мечтала попасть всю жизнь. А ведь как мечтали! Это была даже не мечта, а второй (кроме работы) смысл жизни. Почти каждый вечер они вслух читали друг другу путеводители и другие книги о Париже, которые и достать тогда можно было лишь у букинистов. И то с опаской. «Прости – прощай!», «Милый взгляд», «Не все из нас придут назад».
Олег Степанович включил электрический чайник и вновь поглядел в окно. У соседнего подъезда таджики, напялив на себя оранжевые жилеты, выданные в управе, уже разгребали сугробы. «Выходцы с юга постепенно заполонят все дворы», – без обычного для москвичей раздражения подумал Олег Степанович. Впрочем, что это я всё Олег Степанович да Олег Степанович. Его уже давно все звали просто – Степаныч. Так было вроде и уважительно и в то же время просто и доверительно. Климову это даже нравилось.
Но это сейчас. А чего только не было до этого!
В своём родном НИИ электронной техники – «ящике», так его тогда называли, – Степаныч после окончания МАИ проработал всю жизнь, занимаясь сугубо, как теперь бы сказали, инновационными разработками, и достиг немалого. Их приборы внедрялись один за другим, повышения по службе тоже не заставляли себя ждать, а за ними какие-никакие ордена и медали и премии соответственно. И хотя Степаныч уже прикипел к работе, главная жизнь у них с Мариной была вне стен закрытого «ящика». Московские театры – прежде всего «Современник», Ленком и Таганка. Третьяковка, Пушкинский музей, Эрмитаж в любимом Ленинграде, счастливые путешествия в солнечный Крым, покупка, точнее доставание, книг. И главная мечта – съездить хотя бы раз за границу. И обязательно в Париж! Ах, если бы не роковая болезнь Марины. А так кандидатская уже позади, и даже замаячила должность начальника лаборатории. Но тут-то всё и зашаталось. Оборонные заказы как обрезало. Сложнейшие электронные устройства оказались никому не нужны. А кому нужны, те покупали зарубежные аналоги – мода такая пошла. Финансирование прекратилось вовсе, и коллектив выживал (да и жизнь ли это была?!) только за счёт сдачи в аренду производственных площадей разным сомнительным кооперативам, вроде фирм по варке джинсов или разведению морских свинок. Сотрудники встретили новую жизнь по-разному. Одни протестовали, митинговали, писали письма Ельцину. Другие потихоньку уходили, устраиваясь кто как мог. Третьих выпроваживали без особых церемоний. Что и случилось с заслуженным Олегом Степановичем Климовым. Степаныч и не сопротивлялся – потихоньку получил документы и ушёл. Торжественных проводов, как в былые времена, никто и не собирался устраивать.
Первое время Степаныч не находил себе места. Вскакивал поутру и рвался идти на работу. Однажды даже поплёлся к знакомому зданию – чёрному стеклянному параллелепипеду, поставленному на попа, но встретил там одно запустение. Пытался звонить друзьям и знакомым, спрашивал совета: как теперь быть, чем занять себя и кому можно пригодиться? В ответ слышал одно лишь невнятное мычание. Кто подался в челноки, кто занимался извозом, а кто поздоровее – тот в охранники. Сдавали квартиры и ютились в дачных домиках. Некоторые сидели на шее детей. И чем дольше он звонил, тем яснее понимал, что та прошлая жизнь ушла навсегда. Да и ему почти перестали звонить. Одна жизненная нить обрывалась за другой. Даже дочь, выйдя замуж за немца, уехала почему-то в Австралию и звонила лишь пару раз в год да иногда присылала небольшие переводы.
Размышляя обо всём этом, гоня тоску, Степаныч вдруг вспомнил своё старое, ещё студенческое, увлечение и достал с антресолей полузабытую гармошку, с которой был первым парнем на всех студенческих сходках. Гармошка та была не простой, а трофейной, сработанной ещё старыми австрийскими мастерами. Подарил её Степанычу, а тогда Олежке Климову в Вене командир взвода, к которому он был приписан как «сын полка». Да-да, и ту войну Олег Степанович, хотя и совсем юным, но прошёл и даже две медали имел – «За боевые заслуги» и «За победу над Германией».
Стряхнув пыль с верной спутницы, Степаныч осторожно раздвинул меха и, как бы пробуя на зуб, тихо-тихо простонал: наступает минута прощанья, ты глядишь мне тревожно в глаза… Потом резко сомкнул гармошку и пошёл собирать друзей по дому. Надо же было хоть как-нибудь отметить эту не мыслимую раньше перемену в жизни.
Друзей-собутыльников нашлось немного. Все знакомые куда-то поразъехались, а кто-то, на зависть Степанычу, ещё продолжал ходить на работу. Выловил лишь двоих – жэковскую служащую Дарью Васильевну, или просто Дарью, и старого алкоголика Власа, которому раньше всегда давал трояк, а то и пятёрку, на опохмел. Старыми деньгами.
Стол Степаныч собрал быстро и по-простому. Дарья с Власом не заставили себя ждать. Появились минут через пять после приглашения. За столом устроились быстро. Себе и Власу Степаныч налил «Перцовой», а Дарье плеснул красненького «Абрау-Дюрсо».
– За что пьём-то? – спросила Васильевна, едва прикоснувшись к фужеру.
– За новую жизнь! – хмыкнул Степаныч.
– Что же на работе-то после стольких лет службы как следует не проводили, что ли? – опять влезла Дарья, не замечая нетерпения Власа.
– На работе, как кругом – всё катится кувырком, – попытался скаламбурить Степаныч и отрицательно помотал головой. А потом попросил:
– Только первую давайте в память о Марине. Стоя.
Все встали и, не чокаясь, выпили.
– И что делать-то будешь? – лезла по старой дружбе в самую душу Дарья.
– Что, что… Жить, как все, – отмахнулся Степаныч, наливая по следующей. Влас уже похрапывал, положив голову на стол. Однако Дарья не сдавалась:
– Как все не сможешь. Я тебя знаю. Ты без работы – никуда. Да и деньги-то откуда возьмёшь?
– Возьму, возьму. У меня ещё такие запасы по старой работе есть! Премии, знаешь, какими были?
– И запасы быстро исчезнут, – настаивала Дарья. – Ты приходи к нам в ЖЭК, чего-нибудь придумаем.
Но Степаныч только отмахнулся. И уже, будучи в весело-возбуждённом состоянии духа, растолкал Власа и спросил:
– Власик, скажи, как мне теперь правильно жить? Ты же знаешь, ты ведь давно без работы существуешь на свете.
Влас проглотил очередную рюмку и, не закусывая, изрёк нечто очень глубинное:
– Я тебе скажу и по собственному опыту, и по указаниям врачей. Гулять надо больше. Ходить, ходить и ходить. А не бегать к инфаркту, как эти полоумные, которые тусуются у нас на сквере. И собаку заведи. Помогает.
Все трое дружно захохотали и стали наливать по следующей. Влас нервно торопил:
– Колокольчик под дугой – не пора ли по другой? – и прибавлял: – Первая – колом, вторая – соколом, третья – мелкой пташечкой.
После следующей все заговорили хором, перебивая друг друга. Болтали обо всём. О плохой погоде; о Ельцине и Лужкове и о малых пенсиях; о том, что дом их давно нуждается в капитальном ремонте; о подлецах, которые гуляют с собаками прямо на детской площадке; и о других подлецах, что загадили все подъезды – вахтёров надо нанимать, а деньги никто из жильцов сдавать не хочет. Вспомнили тех, кого недавно схоронили в их доме, – всё больше или по пьяному делу, или от непонятных болезней. Осудили всю современную медицину, а особенно районную поликлинику. И в конец обессилев, налили по последней и стали расходиться.
Утро следующего дня было тяжёлым, и Степаныч решил продолжить. Продолжал недели две, всё дальше уходя от мыслей о работе и своей новой судьбе. Жить было хорошо! Прикладывался и дома, и в соседнем баре, где уже и друзья появились, пока не напоролся на Дарью. Та схватила его за грудки и что было мочи запричитала:
– Перестань, Степаныч! Перестань, родной! Перестань, сволочь! Перестань в память о Марине!
Обхватила Степаныча и потащила домой. Дарья напоила его крепким чаем, уложила в постель и ушла домой. И Степаныч заснул. Заснул лёгким, блаженным сном.
Пробуждение было обычным. Но всё же проснувшись, Степаныч ещё не решил, какую жизнь он будет вести дальше. Должно было произойти что-то такое, что вернуло бы его в прежнее состояние почти трезвости. «Почти» – это потому что в своей прошлой жизни Олег Степаныч Климов никогда и не был полным трезвенником. Впервые же попробовал обжигающей влаги ещё тогда, когда был «сыном полка». А как пил и палил в воздух его взвод в День Победы! Вся Австрия дрожала. Это он запомнил на всю жизнь. С чувством, что, может быть, самое трудное время для человека – время выбора, Степаныч вышел на улицу.
В мусорных баках рылся какой-то бомж. И чем ближе подходил Степаныч к бакам, тем всё больше он удивлялся необычному виду бомжа. Уж больно чист был специалист по помойкам. И лицо его было не как у всех привычно толсто-красное, а какое-то худое, бледное и интеллигентное. Приблизившись, Степаныч понял, что лицо бомжа ему знакомо. Ну, конечно! Это же инженер-испытатель из соседнего отдела Куроедов. Ну он же, он! Вместе ещё на испытания приборов в Геленджик мотались!
– Петро! Петя! Курочка! Ты что тут делаешь, мать твою за ногу! – завопил Степаныч.
Пётр Сергеевич Куроедов поднял голову, внимательно поглядел на Климова и хриплым голосом как бы выдавил из себя:
– Здорово, Олег! Да не пугайся, я не объедки ищу. До этого ещё, слава богу, не дошёл. Я, ты ведь знаешь, большой любитель почитать дома на диване свежие газеты да журналы. Но дорогие они больно стали теперь. На это, сколько ни экономь, моей пенсии всё равно не хватает. А читать-то хочется. Вот я и роюсь. Всё, что надо, нахожу. Недавно выловил «Новый мир» за шестьдесят второй. Весь одним махом проглотил. И «Один день Ивана Денисовича» перечитал. Знаешь, как в первый раз! Спасибо Твардовскому. Это он тогда, сколько помню, в журнале заправлял. И Александру Исаевичу низкий поклон. А теперешних и читать не хочется. Нашёл я тут на днях какую-то «Генерацию». Ну, чушь собачья! Отнёс назад на помойку.
Климов слушал этот монолог со смешанным чувством восторга, жалости, удивления и даже лёгкой зависти. Надо же Курочка! Во даёт!
– Может, когда и свидимся, – выдохнул он, приобнял Степаныча и зашагал в сторону трёх вокзалов.
Встреча с Петром Сергеевичем произвела на Климова убойное впечатление. Он минут пятнадцать стоял у грязных баков, переваривая всё услышанное, пока настоящий бомж не оттолкнул его и не занялся своей привычной ежедневной работой. Степаныч стал потихоньку ощущать, что эта встреча, может, и является тем толчком, о котором думал, проснувшись утром. Выпив всё же бутылку пива, чтобы полегчало, он пошёл искать Дарью.
Дарья Васильевна нашлась быстро и выслушала внимательно. А через пару дней доложила:
– Слушай, Олег, работа у нас, конечно, особая, просто так людей не принимают. Надо сначала хотя бы диспетчером поработать. Там ведь полно всякой связи и возни с камерами, что установили по дворам и подъездам.
– Да что ты, Дарья! – замахал руками Степаныч. – Я диспетчером?!
– Вон какие мы! – обиделась Дарья – Ну тогда иди, торгуй в палатку или дворником!
И тут Олега Степановича осенило. Да пошли они все! Ну, разумеется, дворником! И только дворником. Возраст, конечно. Ноги к тому же побаливают, и сердце пошаливает, но силы всё же пока есть, покидаю снег на свежем воздухе, глядишь, и засыпать лучше буду. Да и время на другие занятия останется.
В дворницкую службу Степаныч втянулся быстро, но что-то скребло на душе. Как и при Марине, хотелось чего-то ещё, чего-то светлого, далёкого и неясного. И однажды, слушая по «Маяку» передачу о туристических поездках, он наконец понял, чего ему недоставало. Парижа! Да-да, Парижа, куда они с Мариной всё собирались поехать. Но не случилось. И Степаныч начал собирать всю информацию о поездках в волшебный город их мечты. Звонил в агентства, где оформляли путёвки. И скоро выяснил, что поехать, конечно, теперь можно, но денег на эту затею, хотя и оформил пенсию, у него всё равно не хватит. Тихая тоска опустилась на Степаныча, и он поплёлся к скверу, искать Власа.
И пока шёл, светлая, светлейшая даже, идея всё овладевала и овладевала им. И наконец овладела совсем. Перед глазами стояли трое афганцев. Он их увидел вчера, выступающими прямо на ступенях подземного перехода. Красивая военная форма с орденами, две гитары и бесчисленное количество песен боевого Афгана. Благодарил народ эту троицу хорошо. И Олег Степанович решился попробовать. Конечно, выступать так, как музицировали целые ансамбли на старом Арбате, ему не под силу. Но и попрошайничать по примеру безголосых декламаторов блатных песен не хотелось. Ориентиром стала тройка афганцев.
В то утро он надел гимнастёрку и пилотку, подаренные со своего плеча ещё взводным, нацепил награды, включая боевые. Не забыл и медали «Ветеран труда» и к 100-летию Ленина, взял гармошку и пошёл в переход, что отстоял от афганского метров на пятьсот.
Когда он положил перед собой коробку из-под обуви, лёгкая тревога и стыд охватили Степаныча. Он уже было хотел повернуть назад, отказаться от этой безумной затеи, но вспомнил любимую присказку взводного: «Только вперёд! И ни шагу, мать твою так, назад!» Какая-то давно забытая бесшабашность охватила Степаныча, и он грянул:
Я не знаю, где встретиться
Нам придётся с тобой.
Глобус крутится, вертится,
Словно шар голубой.
Голос его всё креп и креп, а инструмент звучал всё громче и чище.
Но ещё таких пунктиров нету,
По которым нам бродить по свету.
Репертуар, конечно, был студенческий, к тому же 50–60-х годов, но многие всё же останавливались, а некоторые и кидали что-то в коробку. К Степанычу приходила уверенность.
А я еду, а я еду за туманом,
За мечтою и за запахом тайги…
«Это кто же теперь едет за туманом, а тем более за запахом тайги. Всё больше за запахом, сам знаешь чего», – проворчал среднеодетый мужчина, бросая смятую десятку.
Степаныч расходился всё больше. Но тут-то и подошли два милиционера…
Один совсем сопливый сержантик, второй офицер – весьма, весьма упитанный, с лицом красным, как перезрелая малина.
– Лейтенант Востряков, – представился он. – Кто таков? И почему нарушаете?
Степаныч не то чтобы испугался, но очень смутился. И стал сбивчиво рассказывать биографию. Всю. Начиная с «сына полка» и до работы в НИИ. Лейтенант внимательно рассмотрел паспорт Олега Степановича, даже, кажется, понюхал его и неожиданно спросил:
– А что ещё-то можешь? Или, может, у тебя репертуар какой-нибудь блатной или криминальный. Давай, покажись!
И Степаныч что было мочи и настроения пошёл:
Наступает минута прощанья,
Ты глядишь мне тревожно в глаза...
И, видя, как внимательно слушает его лейтенант, на полном подъёме закончил:
Прощай, милый взгляд.
Не все из нас придут назад…
– Ну, уважил, – по-простому сказал Востряков. – Это же моя любимая. И где эта славянка? Где её любовь? Ладно, приходи. Только завтра захвати орденские книжки, а то, может быть, ты эти значки в соседнем переходе прикупил, чтобы граждан разжалобить.
В переход Степаныч приходил почти каждый день, и даже постоянные слушатели постепенно появлялись. Репертуар пришлось немного обновить. Но Степаныч разучивал только проверенные песни, а не эту современную лабуду: «Ты меня встретила, я тебя встретил, ты не заметила, я не заметил» – и так до скончания века. Нет, этого он петь никогда не будет, твёрдо порешил Степаныч. Другое дело «На позицию девушка провожала бойца» или «День Победы», который порохом пропах. Его особенно любили слушать 9 мая, так что приходилось за день петь раз пять. И благодарили в эти дни щедро. Честно говоря, очень. Однажды какой-то молодой, судя по одежде из «новых русских», даже сто долларов положил со словами: у меня дед на той войне погиб, спасибо тебе, отец.
Сначала деньги он не считал, а только складывал в старый портфель, с которым ещё ходил в НИИ, а когда посчитал, понял: время, когда можно будет не только помечтать, но и реально подумать о Париже, ещё очень, очень далеко. Пожалуй, несколько лет. Лёгкий холодок сомнения пробежал по телу. И Степанычу очень захотелось плюнуть и на снег, и на гармошку – на всё. Но властный голос взводного – «Только вперёд!» – остановил.
С тех пор Степаныч не пропускал ни одного дня. Пел, когда болело горло, пел, когда пальцы сводило от мороза, пел, когда ноги предательски не держали, а сердце то трепыхалось словно птичка, то сжималось, как камень. И время, когда можно было реально поразмыслить о Париже, наконец пришло.
Однако тихие опасения всё же тревожили его. Как там, справится ли он в путешествии? Олег Степанович никогда не был за границей. А тут сразу – Париж! Одиннадцать дней!
В город мечты они прилетели вечером и разместились в гостинице «Чёрный кот». Рядом с Монмартром, определил по карте Степаныч. Номер был крошечный, простой и неуютный, похожий на те номера, в интерьерах которых Тулуз-Лотрек писал своих знаменитых «барышень». Степаныч поглядел в окно и напоролся на большую неоновую надпись «Сексодром», а с другой стороны виднелась красная мельница «Мулен Руж». Было душно и, когда он открыл окно, в номер ворвался громкий гул толпы туристов, который не смолкал до самого утра. Под него Степаныч и заснул.
Утро было тихим и спокойным. Сексуальная вывеска уже не сияла своим неоном, а около мельницы туристы оставили лишь горы мусора. Степаныч спустился на первый этаж, где в небольшом закутке их группе был приготовлен завтрак: не то кофе, не то чай из большой бадьи, брикетики масла и джема да булочки. Кстати, булочки Степанычу очень понравились своей свежестью и непередаваемо вкусным запахом.
Первая экскурсия была ознакомительной. Сев в автобус, Степаныч только и слышал: «Поверните головы налево. Посмотрите направо». После обеда то же самое повторилось в Лувре, с той только разницей, что у «Моны Лизы» задержались подольше. Эту работу великого Леонардо Степаныч знал по репродукциям очень хорошо, но она никогда не производила на него особого впечатления. Так было и на этот раз, когда знаменитая дама предстала «вживую». Степаныч посмотрел на знакомый абрис лица и попытался разглядеть «загадочную» улыбку. Но вновь ничего особого не увидел и стал с интересом наблюдать за толпой японцев в наушниках, которые, повинуясь неслышной в зале команде, крутили головами, сдвигались то вправо, то влево и постоянно делали какие-то пометки в блокнотах.
Вечером Степаныч твёрдо решил, что с завтрашнего дня он начинает жить по собственной программе, и углубился в путеводитель и карту Парижа.
Утром, прогулявшись от площади Пигаль до сердца Монмартра, он приглядел для ужина кафе «Две минуты», окружённое сонмом уличных художников, и отправился на метро к своим любимым импрессионистам. И Клод Моне, и Эдуард Манэ проскочили быстро. Постоял только у «Олимпии» да у «Завтрака на траве». Зато от «барышень» Лотрека, о которых вспомнил ещё в гостинице, долго не мог отойти. Степаныч понимал, кожей чувствовал, что художник передаёт одновременно и сладость жизни, и страшное её дно. Вот и у меня, подумал Олег Степанович, в жизни было всё – и вершины, и чёрт знает что. Покончив с импрессионистами, Степаныч нашёл ближайшее кафе, заказал себе большой багет с ветчиной, листьями салата и овощами и бокал холодного белого (красное он не любил) вина. Степаныч, с удовольствием поглощая нехитрую, но ужасно вкусную еду, внимательно рассматривал видневшийся вдали купол Дома инвалидов и изумрудную лужайку перед ним. На душе было беззаботно и хорошо! Париж открывался всё с новых и новых сторон. Жизнь Монмартра была непохожа на жизнь, что течёт здесь у Дома инвалидов, а толчею вокруг Эйфелевой башни не сравнишь с тихим величием моста Александра III. Люксембургский сад, Латинский квартал, площадь перед Нотр-Дам не спутаешь с демократичной торжественностью Елисейских Полей. И почему это, размышлял Степаныч, в Москве иностранцам никуда не посоветуешь сходить, кроме как к Кремлю – в центр. Не пошлёшь же их в Медведково, Бирюлёво или в Выхино?
Ну а дальше? А дальше Олег Степанович гулял. Благо евро наменял немало. Бродил по всем закоулкам города. Добрался даже до нового района Дефанс и решил, что строящееся московское Сити по всем статьям проигрывает ему. Вечером обычно располагался в том самом кафе «Две минуты» и долго разглядывал уличных художников да мельтешащую между ними пёструю толпу. Заказывал не только вино, но и пару порций коньяка, запивая кофе, настоящего аромата которого он, похоже, до этого никогда и не испытывал. А заедал всё полюбившимися круассанами и вкуснейшими сырами на старинной тарелке. Добравшись до номера, он перед сном всегда рассматривал альбомы, которые покупал в каждом музее. И, удовлетворённый, крепко засыпал. Даже боли в ногах и в сердце, кажется, отступили насовсем.
В последний день путешествия Степаныч решил пообедать на Елисейских Полях, подвести, так сказать, итоги. К обычному меню добавил креветок и большое блюдо крупных улиток.
Прощай, Париж! Я обязательно вернусь сюда, сяду за этот самый столик и закажу то же самое. Так он начал итоговый монолог для себя. Перебирал парижское волшебство день за днём. Вспоминал Пигаль, Монмартр, Родена и крутящих головами японцев. Но остановился и надолго задумался, когда вспомнил, как был поражён необычной скульптурой. Бронзовый человек уже пронёс верхнюю часть тела и ногу сквозь каменную стену и двигался прямо на толпу туристов. Уже потом, в номере, рассматривая книгу «Париж. Достопримечательности», Степаныч узнал, что эта скульптура навеяна очень популярным у французов рассказом Айме «Проходящий сквозь стену» – лирическим повествованием о тихом, скромном бухгалтере, спокойно преодолевавшим любые препятствия. Не так ли и я, думал Олег Степанович, всю жизнь пытался пройти сквозь стены. Стена секретности и тупости некоторых руководителей в НИИ, когда его настойчивая просьба о закупке на Западе новейших компьютеров воспринималась чуть ли не как антисоветская деятельность. Потом стена отчуждения, которая неизвестно откуда появилась после прощания с работой. А стена стыда и сомнений, которые возникли перед выходом с гармошкой в переход?! И, наконец, стена, закрывавшая всю жизнь от него и Марины этот прекрасный город. Разве мог он в те времена даже подумать о такой поездке? Только мечтать, мечтать вместе с Мариной. Но так безжалостно и с работы его бы не выгнали тогда. Почёт и уважение были в Союзе гарантированы. Тогда – сейчас, сейчас – тогда. Мысли путались вместе с очередным бокалом вина.
Потом было московское снежное утро, вкусный чай и твёрдо принятое решение: снег буду убирать вечером, а сейчас – с гармошкой, в переход! Надо набирать денег для следующей поездки. В Париж, и только в Париж!
Степаныч быстро прошагал по привычно скользкому от неубранного снега и грязному переулку до знакомого перехода. Тут-то его и ожидала неожиданность.
На его родных ступенях расположился целый ансамбль. Длинноволосый парень ударял по электрогитаре с мощным усилителем, второй, бритый «качок», в тюбетейке стучал что есть силы на ударных, миловидная девушка то пела, то пиликала на кларнете. И, что было самое удивительное для Степаныча, подавали ансамблю не меньше, чем раньше ему, хотя голосили они то самое «я тебя встретила, ты меня встретил… » и т.д. Степаныч приблизился к ансамблю и попытался было сказать волосатому, что это не их место. Но тут-то его и схватил за шиворот толстомордый верзила:
– Дед, ты вали, вали отсюда. Знаем, как ты сюда присосался. И всё за бесплатно, на шермачка. Вишь ты, с ментами подружился. Давай домой, домой на печку! И больше не появляйся, а то твою фисгармонию растянем через всю улицу. Потом не склеишь. Ишь, грамотный! За так голосишь, а бабки одному себе в кожаный портфель. Тоже министр нашёлся. И в других переходах не появляйся – весь проспект наш.
Верзила довольно чувствительно подтолкнул Степаныча со ступенек.
Очутившись в тёмном, ещё более грязном, чем переулок, переходе, Степаныч крепко зажмурил глаза, стиснул зубы и кулаки. Иначе мог бы при всех разрыдаться. Поднявшись наверх, он побрёл по проспекту Мира, утопая в снегу, который всё валил и валил большими мокрыми хлопьями. Невероятно тоскливо было не от того, что закрывается дорога в Париж, и даже не от того, как с ним обошлись эти молокососы. Безграничная тоска навалилась потому, что рвалась последняя связь с той жизнью, которая, как он теперь убедился окончательно, вовсе не ограничивается ни его бывшим «ящиком», ни его подъездом, ни даже длинным двором. Больше убирать снег Олегу Степановичу Климову не хотелось, да и сил, как он чувствовал, не было. Степаныч тихо подгрёб к дому, что спрятался от шумного проспекта в глубине дворов, и пешком поднялся на свой третий этаж, впервые, после Парижа, почувствовав чугунную тяжесть в ногах. Сердце сжалось ещё в переходе и не отпускало никак. В ушах властно стучало: Наступает минута прощанья…
Пробки в этот день в Москве достигли 9 баллов.
Верея–Переделкино.
2011 год. Лето