Костёр зажигали между дач – сорок лет спустя, вспоминая, он ужаснулся, как возможно было такое? ведь заборы все – деревянные, из штакетин, и чуть что не так – ведь загорелись бы…
Но Гена, дядя, следил значит, хотя бывало, чтоб быстрее развести костёр, сливал немного бензина из организма машины, плескал на ветки, и – загоралось сразу, споро, мощно…
Наваливались зиккураты всего горящего: бруски толстых веток, ненужные доски, обрезанные мелкие ветви; но нам, двоюродным братьям, нравилось разжигать не спеша, подоткнув под слоистые массы старые газеты: события сгорают быстро.
Мощно организовывался костёр: детское дачное счастье; ражие рыжие и оранжевые языки, работавшие снизу, переходили на высшие слои, толстые ветки разгорались неохотно, тем не менее, поддавались постепенно, и в красно-рыже-золотисто-оранжевых чащах возникали неведомые существа: профили драконов мелькали, сменяясь огненными единорогами, чья-то щетинистая спина оборачивалась рыжими клыками…
Полыхало.
Возносилось, виясь, как старинные стихи, к небесам.
Рушились внутри слои прогорелого материала, их ворошили, ерошили, раз Татьяна, тётушка, принесла охапку чего-то деревянного, и, метнув в огонь, воскликнула: Пусть всё горит в этом мире бушующем!
– Тань, там же с гвоздями!
– Ничего, в таком огне всё сгорит…
…отвлекаясь: нравилось делать грузила для рыбалки – там же, на даче – в земле проковыряв небольшое, определённой формы углубление, плавили на огне различные свинцовые детали; куски металла превращались в жидкость, растекалась она внутри соответствующей посудины, играя чуть отсвечивающей красным белизной, и…как делали, чтоб получилось отверстие для лески? не вспомнить теперь, но – выливали в земляное углубление расплав, ждали, пока застынет, извлекали…
Костёр, значит.
Жарко и здорово, совсем не страшно, если глядеть в него, никаких адских ассоциаций: вот обваливаются чернотой тугие, ступенчатые пласты больших сучьев, и обрушения внутри костра не воспринимаются катастрофой.
Разводился под вечер, напоённый разнообразием звуков: от гитарных, откуда-то звучащих переборов, до неумолимых кузнечиков, вечно вершащих свои концерты; разводили к вечеру, а финал мистически-огненного действа приходился на раннее движение ночи.
Нечто таинственно вырисовывалось в сгущённом небе, и волокна костра, сплетающиеся и сложные, как восточный орнамент, уже меньше рвутся в пространство небес…
Дым течёт, серея – но серость эта вовсе не связана с мещанской косностью.
Двоюродный брат принесёт картошку: будет лакомство…
Кидали осторожно, зарывали в напластования золы, ждали сколько-то…
Брат, вспомнив, бежал на веранду, светившуюся в ночи медово, за чёрным хлебом и солью, – последняя, как правило крупная, приносилась в щербатой солонке…
Сидели у костра на обрубках древесных; и вот – изымали её, картошку, растрескавшуюся, как земля, долго не видевшая небесной влаги, и пар валил, и шкурка эта, чёрная, нежно пачкающая руки, была вкуснее даже сладковатой, бело-жёлтой картофельной плоти…
Счастье детства витало мистическим ореолом: неужели будет разодран, растерзан пресловутым взрослением?
Не надо, а?
Ещё были костры на рыбалке; там, разумеется, готовилась пища таким образом: котелки закопчённые чистились потом на берегу, песком, тщательно оттирались пятна, напоминавшие фрагменты чёрно-белых географических карт…
Лес недалеко от реки, возле которой – рыбацкий, палаточный стан; из лесу таскали сушняк для костра, и ночь опять текла глобальной рекою – альтернативной Оке: казавшейся чёрной, как нефть, и неподвижной, как Сфинкс.
Великий Сфинкс природного молчания.
Ласковое равнодушие мира, явленное во всей щедрости.
…звёзды сквозь дым, несущийся к ним, помаргивают зеленовато-золотисто…