«ЛГ» продолжает следить за непростой ситуацией в русском ПЕН-центре. На сайте организации высказался и её президент Андрей Битов. Знакомим наших читателей с точкой зрения известного писателя.
Тоска о смертном недоборе.
Александр Кушнер
Что ж, вчитываясь в перестрелку Пархоменко и Евгения Попова, Битов впрямь сходит с ума! Только Господь и способен ему помочь, если показывает мне по телевизору, что им обоим вместе сказать. Вместе, потому что я хорошо помню «Метрополь», знакомство с благословленным Шукшиным, талантливым Поповым в 1978-м и его же в 1994-м. А вот Пархоменко мне неведома зверушка, но методы его ведомы, какими бы связями он ни обладал. Только теперь Попов стреляет не по мне, а в Пархоменко, уже меня защищая.
Вчера, ничего уже не ожидая от нашего Года литературы, не оторвался от сюжета о Николае Лескове, первейшей жертве либерального террора (Кол и колесо содержатся в его анаграмме, как в судьбе, – его посадили на кол и колесовали… наследие «Письма Белинского к Гоголю»).
Надо ли разъяснять, что означает термин «либеральный террор»? Поскольку я его познал на собственном опыте в оттепельной жиже лишь в 1963 году, то те, кто его знает, в большинстве повымерли, а те, кто до сих пор пользуется его методами, могли и не слышать о нём. Может, и надо.
Не менее четырёх раз за полвека зажимало меня этой Сциллой и Харибдой одновременно советского и либерального террора, и я не различаю, кто из двух кто (что из двух зол).
Человеку с совестью, не ведающему, что такое умысел, интрига, клевета, сговор, групповщина, бойкот, подстава, провокация и т.п. (и всё это из передовых убеждений), никогда не разгадать этих методов, скрывающихся под маской справедливого гнева и благородного негодования. «Против кого мы теперь будем дружить?» – оттепельная шутка о либеральном терроре. То были наивные времена, когда пишущий несколько лучше на унылом фоне соцреализма уже считался хорошим человеком, а в читателе, научившемся что читать, угадывались черты освобождающейся личности. И компьютеров с сайтами ещё не было.
Что говорить о сегодняшней звукоподражательной демократии с её прилавком вместо рынка и чёрным пиар-квадратом вместо внутренней свободы и уровня текстов. Тем более с таким оружием, как интернет, «Фейсбук» и прочие гаджеты.
Что же касается великой кинематографини Рифеншталь, документализировавшей Гитлера начиная с 1933 года, то я опять не мог оторваться от передачи о ней: прожив полвека под неусыпным осуждением своей работы, она и в девяносто была старейшим в мире дайвером, снимая опять красоту, но уже нечеловеческую – подводного мира. Это, по-видимому, скорее свойство личности, а не только западной демократии.
После недели бессонниц, с разорванной пастью, я не могу покусать вас воочию. Только что (в последней книжке «Всё наизусть», посвящённой столетию 1913 года) я хвастался, обращаясь к нынешнему президенту: «Не хочу писать, не могу молчать!» Теперь всё стало ещё более наизусть: «Не могу говорить, вынужден писать». Хотя вот уж не хотелось! Что за чаплинскую чечётку вы все устроили на накренившейся палубе русского ПЕН-клуба? Как же я влип во всё это?!
Ещё в 1987 году, когда в Москву приехал из Лондона президент Международного ПЕН-клуба по фамилии Кинг с помощником, чтобы закончить своё правление жестом доброй воли – включением России как литературной державы в это содружество, перед ними стояла непонятная для них задача – согласовать два списка: Союза советских писателей и эмигрантский (третьей волны). Списки по двадцать человек совпадали лишь на четверть, я в неё попал и потому был призван. Внимательно вглядывался я в лица англичан, недоумевавших по поводу тут же возникшей советской разборки: Гранина, со времён «Искателей» всегда находившегося в рамках обкомовской номенклатуры, обвинили (мягко говоря) в критике альманаха «Метрополь». Прислушиваясь к переговорам англичан между собою и просматривая устав ПЕН-клуба, я успел вникнуть лишь в хартию, которую перевёл для себя строчкой из Есенина «Не расстреливал несчастных по темницам», восхищённо процитированной Мандельштамом в «Четвёртой прозе». Такой смысл хартии меня устраивал. Уже тогда мне должно было стать ясно, что, раз начавшись, гражданская война у нас никогда не кончится, что кому-нибудь да выгодно её тление. Но это было время очередных надежд… Увидев, что англичане не успеют перевести дебаты моих соотечественников на свой менталитет, я что-то сообразил и встрял. Дело в том, рассудил я, что все сидящие в этой комнате выжили, и подписание ими хартии означает, что они полностью разделяют её положения и вытекающие впредь, после подписи, личные обязательства. Англичане радостно меня поняли и отметили в списке галочкой.
Не стану вникать в следующие перипетии, но в 1989-м на конгрессе в городке, где погиб д’Артаньян, СССР наконец был принят в ПЕН-клуб. По протоколу представитель нового центра благодарит руководство ПЕН-клуба за доверие, он же может претендовать на роль президента нового центра. Анатолий Наумович попросил меня уступить ему эту честь. Советское правило: кто говорит речь над гробом генсека, тот и есть будущий генсек. Он старше, он воевал и сидел – я не мог ему отказать. Рыбаков и стал нашим первым президентом, и дом, в котором мы до сих пор бытуем, целиком его заслуга. Однако 19 августа 1991 года он созвал исполком в связи с отъездом в Америку, и президентом был избран я. Мне вдруг показалось правильным, что за беспечную советскую жизнь придётся расплатиться этой общественной нагрузкой. Моя программа состояла в том, чтобы основать издательство и зарабатывать самим без помощи со стороны, и ещё я уверенно заявил, что не допущу склоки. Издательство ППП заработало, и на следующий год я сам поступил по Рыбакову, уехав дописывать роман в Германию. А насчёт склоки оказался неправ. Вернувшись, я застал подготовленный Калединым мятеж, требовавший от меня отдать под суд директоров центра и издательства. Основной пафос был в том, что директором центра был майор КГБ, и они с директором издательства крутили свои дела. Я не был в этом так же уверен, как в подлости самого заговора Каледина с подельниками, желавшими по-своему распорядиться нашим ПЕН-центром. И я не сдал своих подчинённых, а на собрании 1994 года наговорил речь, которая не позволила, чтобы из искры возгорелось пламя, зато стоила мне отёка мозга и диагноза неоперабельного рака мозга с летальным исходом в течение полумесяца. Я в это не поверил и истово молился за моих близких. Но только великий Коновалов обнадёжил меня на пять процентов, и я согласился на биопсию. И чудо произошло: опухоль рассосалась и оказалась нарывом, а мне промыли мозги в буквальном смысле слова. (Я и сейчас ими думаю, когда пишу всё это в аналогично подлой ситуации.)
И это спасённый мною «майор КГБ» привёл в качестве кандидата на пост директора Александра Ткаченко в несомненном чине мастера спорта по футболу. Издательства я лишился, но с Ткаченко мы сработались тут же. Его личные интересы (как выражались при «совке») совпадали с общественными. Он наладил работу аппарата, стал любимцем не только Русского, но и Международного ПЕНа, вырос и как писатель. Мы даже умудрились провести Конгресс ПЕН-клуба в Москве в знаковом 2000-м, несмотря на сопротивление Международного ПЕНа (ещё шла Чечня и только воцарился подполковник Путин в чине уже главнокомандующего). Мы с Ткаченко уверенно сидели на одном стуле, и я мог полностью положиться на него, особенно когда слёг в 2003-м уже с настоящим раком. Но, по-видимому, мне всё ещё было не пора: за меня умерла жена, оставив вдовцу несовершеннолетнего недоросля. Это было много. Тогда-то мы с Ткаченко и придумали тандем, поменяться седлами на ходу, раньше даже, чем Путин с Медведевым. Саша так и так работал за себя и за меня как президент, а я уже был международным вице-президентом, то есть никуда бы от него не делся.
С таким президентом, как он, я мог быть спокоен за будущее нашего ПЕН-центра. Всё было готово.
Но Саша скоропостижно умер накануне того собрания, на котором должен был стать президентом.
Это было уже слишком: на меня, поспешившего скинуть с себя весь груз, свалилась тяжесть, которую мог вынести только Ткаченко. Я не знал, как справиться. Пришедший мне в поддержку Симонов мало помог. Тогда-то я и обратился к вошедшей в моду и в силу Улицкой. Она согласилась. Я решил передохнуть и скрыться на лето, передав ей полномочия и.о. президента.
Остальное вы знаете.
Вместо того чтобы опротестовывать действительно опасный закон против НКО, позволяющий выборочно преследовать любую организацию, она стала подставлять весь наш ПЕН под этот закон, чтобы взгромоздиться на его обломки, как на собственную вершину.
Когда мне сообщили об этой её активности, я почувствовал, что ровно через двадцать лет оказался в ситуации 1994 года.
Этого мало. Обдумывая, как тут быть, я не мог не вспомнить и «Метрополь» 1979-го.
Только тогда Василий Аксёнов покидал участников альманаха, меня же кидала Людмила Улицкая (в судьбе расписан успех: милая улица, люди), с тем чтобы я кинул весь ПЕН.
Чего мне стоило, не имея возможности покинуть Питер, написать ей это письмо о неправомочности её исполкомов! На этот раз я сам поступал зеркально ей, как либеральный террорист, опираясь уже не на хартию, а на устав Международного ПЕН-клуба с той же миной, с какой диссиденты опирались на Конституцию СССР как на основной закон. Но и на этот раз я выжил: всего лишь лёгкая операция на сердце. Так что если встаёшь на защиту, не удивляйся, если получишь по зубам. И похвалы не жди. Потому что либеральный террорист всегда обвинит тебя первый.
(Тут, среди ночи, входит мой правнук с парящим дельфином под потолком, освещая себе путь гаджетом. Не менее дюжины раз начиная с зачатия так или иначе избежал я смерти, чтобы дожить до столь счастливой помехи в столь отвратительном тексте. Я заслужил это. Что мне ваше осуждение! В гробу я его видел, как увидите вы меня. Впрочем, не приходите.)
Пусть Евгений Попов, непосредственный участник по крайней мере трёх здесь упомянутых эпизодов, подтвердит, что я не искажаю факты. Или опровергнет. Как и Евгений Бунимович пусть вспомнит своё участие в исполкомах, проведённых Улицкой (как не забыл он свою школу № 2… ещё одно подтверждение моего безумия: случайно воткнул неведомый канал ОТР, а там – он).
Кончаю, страшно перечесть. 21 декабря 2015-го. Правнучка, родившаяся в день смерти Сталина, сейчас сделала свой первый шаг не иначе как в честь дня его рождения.
«Мне опять захотелось в Париж! А что, вы там уже были? Нет, я уже хотел!» (Из советского анекдота.)
P.S. 14 февраля 2016-го. Уж так мне не хотелось в Париж! (Был ли я способен написать такую фразу четверть века назад?) Уговорили: мол, всего одно выступление, буду жить как гость посла у него в резиденции… Апартаменты были, выступление тоже миновало, и я уже зарегистрировался и сдал чемодан, чтобы оказаться в Москве к старому Новому году… и очнулся под капельницами в парижском госпитале с пятью переломами лицевых костей и перспективой операции через две недели. Не было за мной греха, достойного такой кары! Однако на исполком я не нашёл ещё сил прийти. С его решением я не согласен. Евгений Бунимович, бывший участником исполкомов с нарушением устава, завершил дело Людмилы Улицкой полной реабилитацией её деятельности. Мне показался закономерным выход Юнны Мориц из исполкома. Я бы поступил так же, но на мне ещё ответственность президента. Значит, президентом я тоже не могу больше быть. Преемника у меня нет, он умудрился умереть до меня, скоропостижно. За четверть века своего «правления» я достаточно потратил своей безупречной репутации на прикрытие брешей в нашем центре, но, к сожалению, и здоровья тоже. Оставшееся мне время хочу посвятить внукам, правнукам и, даст Бог, текстам. Они у меня чисты и здоровы. Включая этот. С любовью (ничего себе «валентинка»!).