Алексей Козловский
Родился в 1947 году в селе Строганово Минусинского района Красноярского края. Окончил географический факультет Красноярского педагогического института. С 1973 по 2010 год работал учителем в Новотроицкой школе (Бейский район Республики Хакасии). Отличник народного образования РСФСР. Заслуженный учитель школы РСФСР. Автор 17 книг стихов и прозы. Имеет многочисленные публикации в центральных и сибирских периодических и антологических изданиях. Член Союза писателей России. Награждён литературной премией им. Чехова «За верное служение отечественной литературе» Московской городской писательской организации. Лауреат литературной премии главы Республики Хакасии им. Моисея Баинова. Живёт в селе Новотроицкое Бейского района Республики Хакасии.
* * *
Сын приехал и топит баню,
Ему деревенское вспомнилось детство,
Давно отодвинулось и осталось за гранью
Какого-то неимоверного действа.
И дымок берёзовый уносит в небо
Его воспоминаний заводные игрушки,
Обиды, вкуснейшие корки хлеба,
Бабушкино одеяло и её подушки,
Картинки о его молодых родителях,
Когда они нянчились со своим ребёнком,
О дедушкином послевоенном кителе
И соседской девчонке, голосистой и звонкой.
Сын топит баню, и спина его горбится,
Большая половина жизни уже позади,
Все эти Брежневы, Андроповы, Горби,
А потом Ельцины и нынешние впереди,
Впереди любого марксизма-ленинизма,
Запутались в теориях и практики – не фонтан…
А дымок берёзовый по берёзовой Отчизне,
Где вожди за словом не лезли в карман,
Только проку от слов-то этих,
Сын топит баню и молчит,
А дымок стелется по осенней планете,
У которой пока самый мирный вид.
Волонтёрка
Она одета чуть иначе,
Одета не по моде, чудь.
«Подайте на приют собачий» –
Не все, но всё же подают.
Её тут, на углу «Почтамта»,
Привычно видеть всяким днём.
Стоит, прозрачная, как лампа,
И даже светится притом
Огнём души своей незрячей
(Нет для неё плохих людей).
«Подайте на приют собачий…»
Да гонят женщину взашей.
Ушла, площадка опустела,
Но через день придёт опять.
Знать, до конца не отогрела
Тех, кого должно согревать.
* * *
Ходила улица по городу
Туда-сюда, едва ль не голая,
По февралю туда-сюда,
Почти не ведая стыда.
Ходила улица по городу,
Как девка сытая по голоду,
Ходила нежная и злобная,
Автомобильно-пешеходная,
Ходила вся принципиальная,
Достаточно провинциальная.
Ходила улица по городу,
Водила стариков за бороды.
И мы мотались вместе с ней –
Весёлой улицей своей:
На заседания, свидания.
На торжества, как на заклание,
В прострации на операции,
В пикеты и на демонстрации.
Ходила по большому городу
Средь бела дня,
Почти что голая…
Туда-сюда,
Туда-сюда,
Совсем не ведая стыда.
Встреча
Девочки, родившиеся после войны,
Похоронив своих мужей не вчера,
Собираются в кафе, и эта игра
Называется у них встречей.
Убеждают себя: «Ещё не вечер,
Подводить итоги не пришла пора».
Отсюда истории типа Февронии и Петра,
И только прорывается изредка:
«Надо было пить им в меру…»
Да что теперь говорить об этом,
Не все пили,
Не все гуляли на стороне,
Как и многие в нашей стране…
Хотя по 18 литров на человека,
Включая грудных младенцев,
Опекаемых опекунов, иждивенцев…
«Впрочем, что это мы всё о делах?
Жили по совести, а не за страх,
Наш тост за продолжение века.
Оно и домой пора, ах…
Мужей нет, разъехались дети,
Остались в одиночестве мы на свете,
Впору друг с дружкою потанцевать
При свечах».
* * *
Женщина играет на аккордеоне,
Высокая, чувственный рот,
Отрешённый печальный взгляд.
Льётся музыка сороковых годов;
Поверженная Германия,
Руины городов…
Знать бы заранее.
Играет женщина,
Аккордеон изливает мелодию.
Всплывают в памяти
Военные фотографии дяди, отца.
Играет женщина, отвернувшись слегка,
Утончённый абрис лица.
Инструмент у неё в руках фирмы «Hohner».
А седой человек во втором ряду
Видит картины послевоенной
Разрушенной страны,
Где города, рухнувшие на колени,
Трудовые лагеря, задворки в дыму…
Лицо женщины так знакомо ему
И ещё (вот если бы не чёрная форма SS),
Да нет, может, просто
Похожа… на свою мать?
Заксенхаузен, Штуттхоф.
Валькирия, играющая на аккордеоне
Фирмы «Hohner»,
Собаки рыщут в запретной зоне…
Что это – сон или бред?
Человек наклоняется
И чуть слышно стонет.
Женщина играет на аккордеоне.
Человеку больно,
И боли той уже много лет.
Гимн
В новогоднюю ночь меня оставили одного,
Сказав: «В 12 часов Гимн передавать будут».
«Да он проспит.
Он Царствие Небесное проспит,
Не то что Гимн Советского Союза…»
Все ушли, а я стоически боролся со сном и страхом.
В каждом тёмном углу дома
Мне мерещилось – притаился враг,
И я плотнее застёгивал на себе рубашку.
«Если проспишь Гимн, не примут в пионеры», –
Было сказано напоследок.
Я знал, что пионеры – это линейки, сборы, походы
И чудесная комната на первом этаже,
Возле школьного буфета.
Вся праздничная от знамён, вымпелов,
Горнов и барабанов,
А ещё портретов наших вождей и пионеров-героев.
Я очень хотел стать героем… и пионером.
«Безотцовщина,
У которого вся родня в лагерях.
Но если я вступлю в пионеры,
Возможно, выпустят маму или бабушку…» –
Только от таких мыслей
Страх пустого холодного дома не проходил.
Я уже был готов спрятаться под одеялом с головой
И как-нибудь переждать «Явление Христа,
То есть Гимна, народу, то есть мне».
А может, никакого Гимна не будет
И взрослые просто пошутили?
Отчего же не пошутить над худеньким
Впечатлительным парнишкой – трусом и плаксой?
Конечно, пошутили.
Всё, окончательно закапываюсь в постель и…
Тут из чёрной тарелки бумажного радио на стене
Хлынула настоящая какофония звуков,
А потом слова: «Союз нерушимый…» – и так далее.
Я не заметил, как меня пружинисто выбросило из постели.
Вытянувшись в струнку, стоял я босиком на холодном полу,
Внимая Всемогущему Гимну:
«Нас вырастил Сталин
На верность народу,
Нам Ленин великий…»
Засыпал с чувством исполненного долга,
И вернувшаяся из тюрьмы бабушка,
Казалось, гладила меня сухонькой тёплой рукой
По голове, а мама удивлённо разглядывала
Мой пионерский галстук при свете
Неяркой керосиновой лампы.
* * *
Уйду, за мною вымоют пол…
Спрашивается: «Зачем приходил,
Для кого жена накрывала на стол,
Кого жалел и любил?
Для чего исписаны стопы листов,
Исчёрканы сотни страниц,
Посадил и вырубил сотни кустов,
Сотни напрочь забытых лиц?
Для чего?»
Хочется сесть за широкий стол,
Круг света от лампы на нём.
Отчего ушёл и к чему пришёл,
День убивал за днём?
Пока не закончил, глупей, чем есть,
Болтая о ерунде.
Спросил жену: «Чего поесть?» –
Не думая о еде.
* * *
Ещё не разобрали по домам
Невест, ещё свекровки – просто мамы
И не скребут зубцы кардиограмм
Сердца отцов надсадно и упрямо.
Ещё до перестройки далеко,
Как до луны пешком без передышки.
И песенка звучит про Сулико
Из каждой точки радио и вышки.
Пошагово: ещё, ещё, ещё…
Мы постигаем ближнее пространство,
И вряд ли хоть один из нас крещён
Иль ведает о магии брейк-данса.
Мы парни тех окраин заводских,
Вечерних школ, одежд простого кроя,
Романтики от сих высот до сих,
Убитые безвременьем застоя.
Мы роботы, мы пасынки страны,
Мы винтики тяжёлого уклада,
Провинции бездушной пацаны,
Как пленники глухого снегопада.
Мы вроде и свободны, и легки,
Что даже крыльев нам теперь не надо.
Но нам не оторваться от земли,
Мы пленники глухого снегопада.
Похоронка
На сына матери война
Вдруг похоронкой отзовётся,
И станет жизнь его видна,
Как свет звезды со дна колодца.
И станут слёзы в глубине
Души одним комком тяжёлым,
О всех убитых на войне,
Пришедших к Божьему престолу.
Стоящих, словно на плацу,
В крови, в пыли густой толпою…
И отвернётся Бог, слезу
Смахнув иссохшею рукою.