Борису Евсееву – шестьдесят. Золотая пора для прозаика! А в его лице, признаем, для всей нашей прозы. Чьи самые весомые достижения последних лет как раз на плечах этого поколения – в охвате от станичника Николая Ивеншева до сибиряка-питерца Василия (Второго!) Аксёнова, от Юрия Полякова до Анатолия Королёва, от Павла Крусанова до Бориса Евсеева. Как ни тужатся распиарить себя тридцатилетние («новый реализм», «свежая кровь» и прочие диковатые глупости), но ничего сопоставимого с «Индексом счастья» или «Малыми святцами», «Козлёнком в молоке» или «Головой Гоголя», «Укусом ангела» или «Юродом» нет у этой оравы и близко.
Недавно попалось мне на глаза небрежно обронённое замечание одного известного критика-буки о Борисе Евсееве: нет, мол, у него темы. Сам критик пишет вычурно и претенциозно, но горой стоит за художество – пусть и корявое, серое, зато обличительное, красным знаменем осенённое. Как многие теперь, путая тему с тенденцией. Пусть, говорит, и плохо написано, зато понятно, куда автор клонит. Люблю, говорит, когда плохо, но яро пишут.
То и дело приходится убеждаться: у нас мало кто из пишущих о художественной литературе умеет эту самую литературу читать. Ценить чудо слова как таковое. Никто не признаётся – но Писарев им ближе, чем Пушкин. Ликбез надо проводить и с большинством редакторов. Прозу, а то и поэзию почитывают, как газету, как худо-бедно иллюстрированную публицистику. Заметишь где-нибудь ненароком, что это, мол, прежде всего искусство языка, выявление выразительных возможностей куда-то в будущее протекающей родной речи, – засмеют, в фельетон вставят. Будто только тем и любы нам классики, что копались в проблемах своего времени. До коих нам-то теперь как до прошлогоднего снега. А ведь художественное слово их по-прежнему завораживает. Доходит, однако, видимо, не до всех, избравших почему-то словесность своим предметом.
Этих самых тем и проблем у стилиста Бориса Евсеева – как волос в его пышной шевелюре. Да и как иначе, если его главный предмет – метафизика русской, помещённой в историю жизни. Лукаво оправдывается писатель: ходил, мол, целый год в Замоскворечье на работу, да и повстречал на мосту всех героев своих до единого. И заполонили они собой его новую книгу – «Красный рок». А что кто-то из них обернулся стрельцом или боярином, а кто-то нарядился, смущая народ, начальником басурман Наполеоном (а мог бы – и Тохтамышем), а иной какой вознёсся из древних подвалов к Кремлю, с Даниилом Андреевым говоря, Небесному – так это всё игра невинной фантазии, карусель чаровных, обманных видений, великим затейником Гоголем вдохновлённых.
Мрачны, загадочны в «Красном роке» подземелья Кремля – прямо как в своё время «Подземелья Ватикана» у Андре Жида. А тайный лифт из резиденции правителей в небо – каково? Претензии, посягательства, грандиозных планов тришкин кафтан. Евсеев умеет писать такую синтетичную прозу (сказал бы, верно, Замятин), что накушались бы своего и символисты, и конструктивисты, и фантасты, и магические, и самые сермяжные реалисты. Этих, с темами, искренне жаль, как глухих людей, хоть и видящих, как водят оркестранты смычками, но не слышащих музыки. Одни только разветвления современной, быстро, оказывается, сменяющей свои акценты рок-музыки даны здесь с небывалой в своей живости и весело остранённой полнотой. Будто клипово беглой кистью художника рисует автор атмосферу чадных нынешних дискотек – и будто палочкой дирижёра ведёт все изъеденные синкопами мелодии сменяющих друг друга, но в чём-то (в попытках выделиться) безнадёжно одинаковых оркестрантов. И тоже: вроде бы один пласт явлен нынешней жизни, а за ним и вся жизнь встаёт в её разорванности, разобщённости, но и в невольном, самим живущим редко ведомом подчинении управляемой кем-то (чёртом?) глобальности.
Словесности нашей бедной теперешней повезло, что Евсеев (творец «Евстигнея», литературного памятника русскому Моцарту) явился в неё из музыки. После Андрея Белого («Симфонии») целых сто лет, может быть, не было у неё такого откровенного мелодиста.
Вот и весь новый сборник его – эдакая трёхчастная симфония. Первая и третья части которой – это новая повесть «Красный рок» (анданте) и прежняя, мощно в своё время прописанная, ныне чуть подновлённая «Юрод» (аллегро). Скреплены они, как положено, коротеньким, но сюжетно ёмким перешейком – повестью, почти рассказом «Черногор» (скерцо).
Переклики-перезвоны времён в переливчатой прозе Евсеева. Единый, века провождающий тут люд-толпа забубённый – зевачий да зяблый, распутный, гульливый, ярычный, ряженый, взяткоподатливый. Как снопом света шарит писатель приметливым взглядом своим по свалявшейся за века толпе, выхватывая тут и там вечно двоящихся близнецов – то Серьгу и Серёгу, то Симметрию и Синкопу. (Почему-то никто из авторов, пристрастных к роковой красноте нашей, не догадался пока расшифровать СССР как Серафим-Саровский-Сергий-Радонежский. Дарю идею.)
То мелькнёт где-то ряженый миф, то обернётся простецкой нынешней рожей. Змей Горыныч – Змеем Ходынычем. Широк, широк русский человек – и до поры до времени не ухватчив. Пока не снарядят на него опергруппу охотников-змееловов.
Живописен и ярок под находчивым пером писателя пёстрый сей люд несметный – блюзоведов и лизоблюдов в первой повести книги, дохтуров и их дохлых жертв в последней. Удивительна эта смена регистра, которую автор осуществил, переступая от «Евстигнея», предшествующей книги своей, к «Красному року». Там – единого прекрасного жрецы и тоны чистые, взвешенные, стройные как хоралы. Даже на фоне подспудных ударов бича. Здесь – ходуном ходящие, рваные ритмы после-джазового после-вкусия. Урок и назидание нам всем, тугоухим, музыкант-словесник Евсеев.