Ещё до своего прилёта в Пермь, общаясь по телефону с устроителями проекта «Русские встречи», Александр Проханов сразу очертил круг собственных интересов: не только знаменитые пермские боги в художественной галерее, не только гельмановский Музей современного искусства и полпреды оного – насаженные по центру города деревянные красные человечки, но и (даже в первую очередь!) авиапром, производство, заводы. Однако здесь-то писателя поджидал анекдотический сюрприз. На том самом, славящемся авиапромом Пермском моторном заводе Александру Андреевичу дали от ворот поворот: мол, как же накануне выборов пустить Проханова?! Но не в пример местному страусиному авиапрому перед известным телевизионным полемистом широко распахнули ворота Мотовилихинских заводов, очевидно, ещё со времён Первой мировой смотрящих выпускаемыми пушками в завтра. В «Завтра»?
– Александр Андреевич, вы уже сами воочию убедились, что происходит на улицах и площадях Перми. На ваш взгляд, всё творящееся здесь – результат чьего-то недомыслия или следствие продуманного эксперимента?
– Не ошибусь, если скажу: уже три десятка лет идёт перекодировка русского советского сознания. В своё время об этом говорили Гайдар и Чубайс. В том смысле, что прежнее сознание депрессивно, убого и старомодно. Исключает возможность построения развитого капитализма, включения России в цивилизованные европейские государства. И вот по русскому советскому сознанию наносятся бесконечные удары. Нередко грубые и страшные, сносящие полчерепа. Иногда – изощрённые, вгоняющие в сознание людей утончённые яды, с помощью которых вымарываются и выкорчёвываются традиционные формы мышления и культурно-эстетического восприятия. И в этом смысле превращение Перми в столицу европейского авангарда – всё равно что превращение дубравы в царство экзотических лишайников и мхов. Я смотрю на это не как на эксперимент и на игру, а как на сложнейшую психоделическую операцию, которую предпринимает даже не Москва и не Кремль, а вся либеральная господствующая элита. Но какое это имеет отношение к русскому будущему, замешанному на русской драме и трагедии, на русском вымирании? Нет, это – забавы, это – эстетика, это – дизайн, это – реминисценция, это – гнусный парафраз. Это лабораторная, салонная культура, рождённая в Москве, подсмотренная во время поездок наших художников на биеннале и трансформированная сюда, в беззащитную Пермь, где губернатор вдруг решил прослыть очень модным и современным. Я не думаю, что это правильно.
– Вы несёте крест редкого присутствия русского писателя на радио и телевидении. Ощущение, что Проханов всегда шагает в стан врага. Значит, вы просто ищете трибуну для того, чтобы лишний раз изложить свои взгляды?
– Моя главная коммуникация – это газета «Завтра». Я её не оставляю. В этом смысле я нахожусь в стане друзей. Что касается «Эха Москвы» и телеканалов, у них же огромный многомиллионный охват. И мне очень важно не отпускать эту коммуникацию. Вы правы: я иду туда без всякого компромисса. Если я прихожу на «Эхо» – в самое либеральное гнездо – и начинаю петь хвалу Иосифу Виссарионовичу, я не думаю, что это для либералов большой подарок. Наверное, они используют моё присутствие в студии в каких-то своих целях. Во-первых, это увеличение рейтинга, дополнительное привлечение слушателей. Во-вторых, вероятно, они хотят показать, что здесь работают люди полифонического мышления. Может, действуют охранительные инстинкты. Или они и вправду либералы?.. У Владимира Соловьёва я бываю уже довольно-таки много лет и, конечно, он человек другого мировоззрения. Впрочем, если вначале была какая-то взаимная насторожённость, то сейчас – такое амикошонство, запанибратство. Я могу пошутить во время передачи, когда он пристаёт ко мне со своими вопросами: «Да отстань – надоел!» И это ему нравится. Понятное дело, сами «Поединки», несущие в себе элемент шоу-бизнеса, построены так, чтобы быть зрелищными. Более того, они отчасти являются теми клапанами, через которые выходит общественное напряжение. В некотором смысле я рассматриваю «Поединки» как элементы гражданской войны. Я после этих передач выхожу изнурённый, израненный и каждую свою победу над очередным либералом, будь то Сванидзе или Ерофеев, стараюсь положить в копилку национального сопротивления. И не могу пропускать такого рода схватки, потому что и с моей стороны, и со стороны противников бушуют реальная ненависть и отрицание. Если бы у нас в руках было оружие, мы бы начали стрелять. Я отвечаю за себя, но я вижу и своих оппонентов. Я чувствую эти синие языки ненависти, которыми они меня облизывают…
– Если уж мы повели речь о языках, то как вы оцениваете то, что многоканальный мастер разговорного жанра Михаил Задорнов называет русский язык праматерью всех языков?
– Вообще-то Задорнов часто открывает рот, и я видел его язык – розовый, с лёгким налётом. И чтобы такой язык являлся праматерью всех языков?..
– Тогда поговорим о языке Проханова. Цитирую: «Из автомобиля вытекла огромная старуха, нарумяненная и набелённая, в розовом тюрбане, с живой совой на плече. Её ноги распухли от «слоновой болезни», телеса колыхались и хлюпали. Она напоминала огромный перезрелый гриб, пропитанный влагой, с почернелой губкой, в котором завелись мокрицы и сороконожки». Прямо-таки – брр! Это – из вашего романа «Теплоход «Иосиф Бродский». Часть его персонажей выступает под именами собственными, другую часть вы искусно камуфлируете, но они узнаваемы. Например, гадалка Толстова-Кац, или – прокурор Грустинов, или – спикер Госдумы Грязнов. Это форма своеобразного прохановского издевательства или вы хотите таким образом избежать судебных разборок?
– Я даже не знаю, как ответить на ваш вопрос, потому что по романам у меня никогда не было разборок. Но было несколько случаев у моих друзей. Мне кажется, это ещё связано с тем, что люди культуры, даже если они пребывают на разных полюсах, предпочитают сводить счёты друг с другом иным способом. Лучше замолчать этот роман, чем раздувать скандал против того, что я там изобразил Татьяну Толстую, да ещё и Кац прилепил через дефис к её фамилии. И они это делали. После «Господина Гексогена» мои последующие работы во многом замалчиваются, о чём я, кстати, не очень сожалею. Важно, чтобы они продавались.
– Будем надеяться, что когда-нибудь творения Александра Проханова будут включены в программу по русской литературе. А вот в сегодняшних программах в списке обязательных есть, например, произведения Солженицына, но, допустим, Шукшин уведён в самый низ – он уже не является обязательным для школьников. Белова, Распутина, Астафьева, за исключением «Пастуха и пастушки», там практически нет. Вот представьте: если бы Проханов стал Фурсенко…
– Я бы застрелился! Но если бы пистолет дал осечку, я бы, конечно, усилил в образовательном процессе гуманитарную русскую тему во всей её полноте. Сделал бы резкий акцент на присутствие в школьной программе русской классики и, в частности, русской поэзии. И сохранил бы лучшие советские образцы. Наверное, я не стал бы вымарывать из школьной программы Александра Солженицына или Варлама Шаламова. Потому что это часть советской литературы. Будучи антисоветскими по существу, они являются советскими по своей миссии. Потому что у них – советские координаты и нормативы. Всё, что происходило в культуре и в данном случае – в литературе, соотносилось с этими координатами. Как только эти координаты были стёрты, всё повисло в воздухе. Тот же Солженицын был интересен только как советский антисоветчик. А когда оказались разрушенными эти координаты, он утратил огромную часть своей миссии. Но всё равно я бы оставил его в школьной и университетской программах, потому что это базовый писатель, который формировал политический и литературный процессы. Недаром все наши деревенщики к его ранним рассказам относились с величайшим почтением. Ещё я усилил бы платоновскую тему.
– А не тяжеловат ли Платонов для детей?
– Он тяжеловат постольку, поскольку его, по сути, не изучают. Но, например, мой покойный друг, писатель Радий Погодин – Царство ему Небесное! – находился под воздействием Андрея Платонова и писал все свои детские книжки, как платоновские. Вообще у Платонова много рассказов, созвучных детскому и юношескому сознанию, соответствующему наивной простоте и детской метафизике.
– У Юрия Кузнецова есть пророческое стихотворение «Предчувствие», которое заканчивается так:
Всё грозней небеса, всё темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа – к перемене народа.
– О какой перемене, по вашему мнению, говорит Кузнецов?
– Русская история – это история империи, а значит, история эволюции русской цивилизации. В свою очередь, русская цивилизация, переплёскиваясь из одного исторического имперского периода в другой, меняет свои ризы. Оставаясь по существу всё тем же народом и неся в себе космическую мессианскую идею, русские каждый раз облекали её в разные формы. Так, концепция «Москва – Третий Рим», провозглашённая старцем Филофеем очень отличается от мессианской идеи патриарха Никона, который предполагал развёртывание русского православия по всему миру. Вот почему был создан этот космодром под Москвой – Новый Иерусалим, куда должен спуститься во время второго пришествия Иисус Христос. И насколько первая и вторая концепции отличаются от сталинского мессианства! Поэтому я думаю, что Юрий Кузнецов чувствовал крах этой вот цивилизационной формации, в которой он сам воспитывался, и над ним довлело предчувствие чёрной дыры, куда мы сваливаемся в очередной раз. Но Кузнецов не сказал ничего о том, как мы будем выбираться из неё на свободу к солнцу. Впрочем, этого ему было и не нужно – он был певцом печального завершения…
– Не так давно я беседовал на тему пассионарности русских с прозаиком Леонидом Бородиным, и он сказал: «Нынешнее недовольство, существующее в народе, ни во что не материализуется, оно беспоследственно. Народ в России настолько разрознен, что ни на что не способен». Неужели тема «печального завершения», которой служил Юрий Кузнецов, стала общерусской и общенародной?
– Сегодняшнее состояние российского сознания не пассивно и не мертво. Оно очень активно. Причём – в разных слоях. И среди бомжей, и в среднем слое, и даже в слое крупного бизнеса. По сути, раствор есть. Синергетика говорит о том, что малейшее, слабое воздействие на перенасыщенный раствор приводит к преображению фазового состояния вещества. Осадок выпадает за секунду. Ударяет молния – и всё превращается в кристалл! Вот и внешнее отсутствие русской пассионарности, когда люди не выходят на демонстрации, вовсе не означает, что сознание и душа русского народа мертвы. Я думаю, что мы ещё…
– …повоюем?
– Не просто повоюем, а ещё напобеждаемся всласть.
– Что же может стать той молнией, о которой вы говорите?
– Такой молнией могут стать разные вещи: например, крупная техногенная катастрофа или внешнее, жестокое военное воздействие, распря внутри элиты, которая, казалось бы, консолидирована, но нет. Я не так давно побывал в городе Выкса на металлургическом заводе, что построил новый молодой русский олигарх. И я понял, что это русский капиталист другого склада и типа, не похожий на Абрамовича или Вексельберга. Конечно, русская история описывается экономическими и политическими законами, но, кроме того, над ней ещё властна такая категория, как русское чудо. Так вот, чудо тоже может быть детонатором. Чудо предполагает страстный огонь. В чудо верил преподобный Сергий Радонежский. Я думаю, в чудо верили и фронтовики 1941 года, когда у них оставалось две винтовки, а на них шли в Дубосеково фашистские танки. В чудо верили те, кто попадал в гестапо и кого ломали на дыбе. Русские совсем недавно одержали Победу 1945 года. Это было не шесть поколений назад. Я – человек войны. И совсем недавно русские вышли в космос. То и другое свидетельствует об их грандиозной пассионарности. Просто на русский народ сейчас направлено огромное количество гнетущих воздействий. И эта пассионарность постоянно подавляется. Кстати, слом имперского государства в 1991 году – одна из форм, которая народ депрессировала, потому что русское сознание – имперское, а мы были лишены империи. И это, конечно, – огромная травма, ожог, которые переживает русское сознание. Но повторяю: это преодолимо. Русские – очень молодой народ. И никакого в этом смысле угасания нет. Нас просто добивают. Существуют технологии, которые на нас направлены, и мы умираем, теряем свои формы вместе с численностью населения. Это не результат естественного угасания. Это – потери во время войны. С нами ведут войну – войну нового типа, жестокую и беспощадную. И мы всё это чувствуем. Но русское чудо, о котором мы говорим, – это же тоже определённая технология – технология преображения. И она, как мне кажется, должна всё поставить на свои места. Потому что чудо – это категория жизни вечной. Чудо – это категория, которая преображает мёртвого в живого, труса – в храбреца, Савла – в Павла. Даже в новейшей истории русское чудо является мощнейшей формой, через которую реализуются русская жизнь и сознание. Вот почему я уповаю на русское чудо.
, собкор «ЛГ», ПЕРМЬ
Код для вставки в блог или livejournal.com:
 Молния для русского чудаЕщё до своего прилёта в Пермь, общаясь по телефону с устроителями проекта «Русские встречи», Александр Проханов сразу очертил круг собственных интересов: не только знаменитые пермские боги в художественной галерее, не только гельмановский Музей современного искусства и полпреды оного – насаженные по центру города деревянные красные человечки, но и (даже в первую очередь!) авиапром, производство, заводы. |
| КОД ССЫЛКИ: |