Молодой индус, смуглый, тонкий в кости и затянутый в зелёную облегающую рубаху навыпуск, попал под дождь и вынужден был встать под карниз пустующего бульварного киоска. Люди поспешно пробегали через бульвар, сгибаясь под бичующим ливнем, прикрывая голову газетами, портфелями, сумками. Киоск находился в стороне от главной аллеи бульвара, и здесь же рядом был устроен щит для газеты «Вечерняя Москва». Кто-то надорвал приклеенную газету сверху вниз, и теперь отвисший газетный лоскут вздрагивал и шумел под градом крупных дождин, провисая всё ниже и ниже. Сверкающие белые струи хлынули с кровли киоска, вытягиваясь в длинные водяные шнурочки перед лицом индуса. В его широко раскрытых печальных глазах блуждал бегущий отсвет низвергающейся воды.
Индус этот был поэтом, писал торжественные изящные стихи, был влюблён и временно бежал от своей не очень удачной любви в самую глубину России. И так как голова его давно привычна была мыслить стихами, то ему пришло на ум, глядя на бегущих под дождём людей: «В день примиренья с вечностью и богом ты будешь нем и неподвижен, человек». Но, невзирая на такое предопределение, люди были суетливы и шумны под летним неожиданным ливнем, и бодрое веселье выражали их прыжки через образовавшиеся вмиг лужи.
Поэт же, неподвижно стоя под случайным прикрытием и мысля столь печально, ощущал сейчас особенную боль и неизмеримость своего одиночества. С каким-то потрясённым недоумением он вбирал большими тёмными глазами многообразное, сложное, стремительное движение мира, мгновенно преображённого внезапной грозой. Ближайшие к его лицу струи падали совершенно отвесно, словно нити бисерной занавеси, но сквозь эту хрустальную завесу видны были косые, подхваченные ветром дождевые нити над главной аллеей, а ещё дальше, за изумрудным газоном, бурлила белая сумятица несомых вихрем водяных пылинок. За туманным их вихрением скрылись высокие дома, стоящие за оградою бульвара. Жёлтые ручьи вырывались на самую середину пешеходной дорожки, превращая её в быстротечную речку.
Подошёл и приютился рядом с индусом уже основательно промокший человек, огромного роста тучный старик с растрёпанной бородой. Одет старик был более чем небрежно, с дервишеским безразличием к тому, что подумают о нём люди, привычные оценивать достоинство человека прежде всего по тому, как он одет. Достаточно выразительным было уже то, что на мягких обширных штанах его, подхваченных на толстом животе стареньким ремешком, не было ни одной пуговицы.
Старика этого заморский поэт давно уже приметил, часто гуляя по бульвару, расположенному неподалёку от гостиницы. Обычно бородатый старец часами просиживал на дальней от аллеи скамье, за площадкой для детских игр. Рядом с ним неизменно находилась смиренного вида старушка, столь же скромно одетая, как и он, маленькая и незначительная возле него – огромного, неподвижного и величественного. Сейчас этой старушки почему-то не было. Возможно, она спряталась от дождя в другом месте, подумал поэт. А возможно, ушла домой и готовит сейчас обед своему господину и повелителю…
Так думал поэт, искоса незаметно разглядывая соседа по укрытию. От мокрой одежды его исходил душный запах. Могучий, в рытвинах, сократовский нос старика был усеян мелкими капельками дождя. Взгляд его нелюдимых глаз уставился из-под седых косматых бровей в грозовое пространство, но не очень глубоко в него. На своего случайного соседа никакого внимания он не обращал, пребывая в своей, может быть, доброй, а может быть, и горькой отрешённости.
Индус был большим другом страны, в которой гостил сейчас, и поэтому не придавал особенного значения невзрачному виду старика. Поэт желал быть справедливым: в Бомбее бедно одетых гораздо больше. Но помимо этого политичного соображения умиротворяло поэта и его личное, особенное отношение к ценностям жизни. Смуглолицый красавец, гладко выбритый, молодой, благоухающий, с вьющимися и влажно поблёскивающими кудрями, – поэт, однако, был приверженцем йоги в одном из аскетических её направлений. И он мысленно приветствовал своего соседа как возможного брата по убеждению. Но старик никак не желал откликаться на это беззвучное приветствие.
И самая простая человеческая мысль о том, чтобы предложить бедняку помощь, пришла в голову индусу. Но в это время загрохотал гром, словно бы грозно предостерегая, и прокатился, ворча по-львиному, от одного края неба к другому. Раскаты и удары последовали часто,
огромный город гудел, гремел, как пустой котёл, и поэту почему-то мнилось, что вся эта грозовая музыка сопутствует именно появлению возле него таинственного старика. Столь фантастическая, но мощная по размаху и красоте метафора понравилась поэту, и он улыбнулся. И вдруг неимоверно яркий, огромный, мгновенный свет ослепил его, и в тот же миг город как бы исчез, взорванный неимоверным грохотом. Минуту, может быть, полминуты спустя поэт вновь увидел бульвар, заливаемый дождём. И совсем невдалеке, всего лишь за мокрым газоном, дымилось поверженное молнией дерево. Толстый столетний ствол его был расщеплён и скручен, раскидистая крона, оторванная и отброшенная титанической силой, валялась в стороне, и ветви упавшей вершины ещё раскачивались, как будто корчась от боли. Белые щепки и обломки, словно кости,
торчали из ран сражённого дерева. Из трещины расщеплённого ствола курился дым.
Хрупкий индус в облегающей зелёной рубахе стоял ни жив ни мёртв. Смуглое лицо его побледнело, приняв цвет необожжённого глиняного сосуда. Глаза блуждали. Но наконец он осознал, что случилось, ощутил вновь своё существо, приободрился и с жалобной улыбкой на полиловевших губах обернулся к своему соседу. Но, взглянув на него, он совершенно не узнал старика. Грива волос на большой голове его растрепалась и вздыбилась космами. Глаза горели, и торжествующая, красивая, яркая улыбка озарила бородатое лицо. И всего лишь одно слово, не слово, а скорее, короткий рык издал он, поглаживая крупной рукою бороду:
– О-го!
И взглянул на заморского гостя. А тот радостно улыбнулся в ответ. Мгновенно, как недавний удар молнии, минуя все преграды времён, пространств и чужеродности, пришло к ним неожиданное человеческое взаимопонимание.
– Мир наш дивен и прекрасен, а мы все его зрители, – сказал старик, многозначительно и весело глядя на индуса.
– Нам говорить надо спасибо, – отвечал по-русски, соединив ладони и слегка кланяясь, молодой поэт.
– Вот именно! Возблагодарим суть творящую!
– Мы должны жить друг для друга… Чтобы для добра! – воскликнул индус, глядя на старика повлажневшими от внезапных слёз глазами. – Все люди есть братья! И чтобы мир на земле!
– И жизнь вечная пусть царит! – подхватил старик мысль молодого поэта.
Они стояли под карнизом газетного киоска и, радостно глядя друг на друга, смеялись весело, громко, беспечно, как дети. На них удивлённо оглядывались прохожие с раскрытыми над головою зонтиками, в сырых плащах… А после индус снова сложил руки и согнулся в глубоком поклоне. Тучный старик тотчас же ответил ему таким же поклоном, старательно и, видимо, с удовольствием соединив мясистые ладони в непривычном для него жесте приветствия и мира.
Они пошли в разные стороны по бульвару, сверкавшему чистыми зеркалами луж, которые надо было обходить кругом. Они оглядывались друг на друга, и поэт издали махал тонкой смуглой рукой, изящно воздев её над собою, а старик, приостанавливаясь, величественно кивал ему в ответ.
Поздравляем Анатолия Андреевича Кима с юбилеем! Желаем крепкого здоровья, всевозможных радостей и новых произведений!