Мой Маяковский

Мой Маяковский начался в 5 лет со «Стихов о советском паспорте»: с места в карьер. У нас была такая традиция: мама, возвращаясь с работы, забирала меня из детского сада, и мы шли домой ужинать. А потом выходили гулять на улицу Горького (дело было в городе Бориславе) и, держа меня за руку, мама читала стихи. У неё не было никакой системы: ни поэтической, ни педагогической – была любовь. Ко мне и к Слову.

Так что русскую поэзию я получила из первых – материнских – уст.

И чего там только не было: и Пушкин, и Лермонтов, и Фет, и Тютчев, и Шевченко. Но больше всего, выражаясь современным языком, в меня «зашёл» Маяковский.

Родные и друзья мамы не верили, чтобы пятилетний ребёнок мог выучить такое стихотворение (его тогда проходили в 10-м классе).

Меня ставили на табуретку и заставляли читать. И я с восторгом лепетала:

Взрослые пожимали плечами: вот ведь не только знает, но и понимает.

Но что в свои пять лет я могла там понимать?

«Бюрократизм»? «Мандат»? «Жандармская каста»?

 Жили мы тогда, как я уже сказала, в Западной Украине, где красных ненавидели и слово «коммуняка» рифмовали исключительно с «чертяка».

Как же я могла понять и, более того, полюбить Маяковского?

В книге о Цветаевой я прочла такой пассаж. Марина выступает перед красноармейцами со стихами «Дон»:

И ребята, сидящие в зале, неистово аплодируют.

Почему?

Да очень просто. Они реагируют не на слова, а на то, что в поэзии важнее слов, – ритм. А ритм у «белой» Цветаевой – «красный».

Вот и я, пятилетняя девочка, росшая в жовто-блакитном краю, поняла в Маяковском ритм.

Поняла – потому что была «красной». Хотя тогда я этого не знала.

Маяковский и школа

Когда в 10-м классе Маяковского проходили уже официально, наша учительница литературы Александра Михайловна подошла ко мне и предложила: «Хочешь вести уроки по Маяковскому?» Я опешила: «Вместо Вас?» И мудрая Александра Михайловна ответила: «Да. Потому что ты его лучше чувствуешь…»

А проходили-то – «В.И. Ленина» да «Хорошо».

Что там было «чувствовать»?

И всё-таки было.

Ошеломляющие рифмы: «лужёный – Гужона», «кровью литься – солнцелицый», «ревОльвер – обойму», «ста расти – старости», «молот и стих – молодости».

На всю жизнь запоминающиеся афоризмы:

 «Капитализм – неизящное слово»,

 «Мы диалектику учили не по Гегелю»,

 «И жизнь хороша, и жить хорошо»,

 «Моя милиция меня бережёт».

И любовь.

Наша другая учительница – истории – говорила, что фильм «Коммунист» агитирует за коммунизм в сто раз больше любой коммунистической брошюры.

Поэма «В.И. Ленин» заставила нас, поколение скептиков 80-х годов, полюбить Ленина.

Всерьёз и надолго.

Потому что Ленин – «самый человечный человек». Этим всё сказано.

А когда был праздник 8 Марта и мальчики нашего класса всем девочкам подарили мягкие игрушки, мне – бронзовую копию памятника Маяковскому. Это дорогого стоило: не в смысле денег (хотя, уверена, бронзовый Маяковский стоил дороже плюшевого мишки), а в смысле благодарности – за Маяковского.

За то, что они – вслед за мной – его полюбили.

У меня никогда не было не то чтобы собрания сочинений Маяковского, а даже более-менее серьёзных его книг: так, «Что такое хорошо и что такое плохо».

Поэтому каждую перемену я забегала в школьную библиотеку (у Нелли Владимировны, библиотекарши, была отложена книжка для меня) и читала как вдыхала:

И эти строчки наполняли меня уверенностью, что я – звезда, которую зажгли и что это кому-нибудь нужно.

Маяковский и любовь

Собрание сочинений – красное, двенадцатитомное – Маяковского появилось у меня в 16 лет. И вот как. На каникулы – после 9-го класса – мама отправила меня к тётке в Ташкент. Та работала переводчицей в институте геологии и, в свою очередь, сбагрила меня своему приятелю-геологу, который уходил с группой в экспедицию в Алмалык.

Мне было 16, ему – 40. Мы оба обожали русскую поэзию. Стихи, небо, звёзды, озеро – короче, любовь.

В конце лета я вернулась в Москву, а через месяц на пороге нашей квартиры появился геолог с авоськой, в которой было 12 томов Маяковского: так (а не с пошлым колечком с бриллиантом) в 80-е годы делали предложение.

Маяковского я приняла, предложение – нет.

(В это время я была уже влюблена в другого – в Сашку Потапова, футболиста из параллельного класса.)

Но с тех пор Маяковский для меня поэт не революции, а любви.

Точнее, любовь для Маяковского (никоим образом не связанная с бытом) и есть революция (переворот, крушение мира).

(И очень наивно, чтобы не сказать глупо было возлагать цветы к памятнику Маяковскому после ЗАГСа: в свои 19 лет я как будто понимала поэта меньше, чем в пять:

Я-таки тогда, через год замужества, «разлюбила – уплыла».)

И, наоборот, революция – это не политика (которая тоже быт), а любовь, страсть.

Школа Маяковского

Самым счастливым временем своей учительской жизни я считаю десять лет работы в школе имени Маяковского. В ней был музей Маяковского, созданный учителями и школьниками под руководством директора школы, великого педагога (и хорошего поэта) Семёна Рувимовича Богуславского. Семён Рувимович обожал Маяковского и сумел заразить своей любовью всю школу.

Я не буду описывать ни музей, ни праздники, посвящённые Маяковскому, ни конкурсы чтецов – всё это в той или иной форме есть в любой школе, носящей имя великого поэта.

Но в ней было то, что важнее любых стендов и экспонатов, – атмосфера творчества.

Школа Маяковского, перефразируя Маяковского, была такой «страной подростков», где каждый творил себя.

Мои выпускники теперь снимают кино, фотографируют, записывают музыкальные ролики, танцуют, преподают – «делают жизнь».

Маяковский, Базаров и Фёдоров

Маяковский – великий делатель, точнее, переделыватель жизни.

«Жизнь сначала нужно переделать, – говорит он, вторя Базарову, сказавшему: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», – переделав, можно воспевать».

 Но, кстати, когда жизнь переделана – я о пьесе «Клоп», – она становится идеально правильной, и единственное «неправильное» существо в ней – размороженный (после пятидесяти лет пребывания в «хрустальном гробу») Присыпкин, которого показывают в зоологическому саду в клетке, на стенах которой надписи: «Осторожно – плюётся!», «Берегите уши – оно выражается!», а на полу пустые бутылки.

И почему-то к нему, единственному, испытываешь сострадание.

 «Воскресили… и издеваются!»

Он – «маленький человек» литературы двадцатого века. Сродни ему, пожалуй, другой «маленький человек» – Шариков, превращённый из собаки в человека, которого без конца перевоспитывают люди «с двумя университетскими образованиями». Он тоже мог бы сказать:

 «Превратили из собаки в человека… и издеваются!»

Желая показать «обывателиус вульгарис», Маяковский показывает обыкновенного – который пьёт, плюётся, выражается, который несовершенен и, главное, неисправим и вовсе не звучит «гордо» – живого человека.

 Ибо для Маяковского мельчайшая «пылинка живого ценнее всего».

Возвращаясь к «клопу». Точнее, к зоологическому саду, где его показывают. Именно туда приходит воскрешённая возлюбленная поэта (Маяковский был поклонником философа Фёдорова, хотя сомневаюсь, что читал его труды, – скорее всего, знал понаслышке).

Приходит не только потому, что «зверей любила», но и потому, что ныне её воскрешённый возлюбленный, поэт, работает у «зверя сторожем».

Герой Маяковского никогда бы не сделал собаке (тем более обезьяне) операцию, превращающую её в человека: он не Фауст.

Но вот вопрос.

Как могла я, внучка пастора, человек верующий, полюбить Маяковского, отвергающего Бога?

Маяковский и Бог

Маяковский не атеист – он отвергает реального Бога. Но какого? Какие у него к Нему претензии?

А такие.

 Почему, создав этот мир, Ты не сделал его счастливым?

Как у Раскольникова.

Который ведь тоже не атеист, а просто человек, не могущий выносить несправедливости устроения мира.

И поэтому:

В двадцатом веке мы изучали Маяковского как поэта революционного, а он поэт – антибуржуазный, поэт любви.

А это значит – самый современный.

 Потому что капитализм осточертел.

 А любви катастрофически не хватает.