Один мой знакомый актёр пошёл для подработки в музей. Актёрская профессия ненадёжна: то есть, то нет, а деньги нужны. Думал, эти небольшие деньги будут лёгкими. Ошибся.
Говорит: «Работа в музее во многом похожа на тюремное пространство, где ты являешься надзирателем».
Жизнь здесь тянется тихо, однообразно. Прямоугольник окна. Стульчик. И график достаточно строгий. Пост принял, пост сдал, десятиминутки на воду и туалет, два тридцатиминутных перерыва, когда можно поесть.
Мой знакомый актёр говорит: «Для того чтобы примерно представить себе музейную жизнь, сделайте следующее: придите на выставку, а потом вообразите, что проведёте на этой выставке десять часов».
Один и тот же Ван Гог, один и тот же Матисс, один и тот же (если другой музей) Шишкин. Или, например, один из четырёх – легендарный чёрный квадрат.
Тикают часы, если бы сейчас были часы, которые тикают, весна сменяет одна другую, розовеет небо...
И рядом такие же тихие люди. Тихие и скромные. «Они знают, что музей то редкое место, где человек не является главным».
«Что вы сказали? Не слышу». «Простите, что вы сказали?» Они говорят так тихо, что временный новый товарищ не может их иногда расслышать. «В перерывах, даже на заполненной работниками кухне, как правило, стоит тишина».
Он говорит, сравнивая театральных людей и музейных (вот и название для текста выскочило): «Я привык, что в театре люди не являются теми, кого из себя изображают. Ну скажем, Тильтиль и Митиль, ещё пять минут назад говорившие фальцетом о высоком, сидят в гримёрке, тушат бычки и спорят, кто сегодня сыграл хуже. А музейные нет, другие. Среди них, кстати, много, как я, молодых. Даже после работы говорят о живописи, об уличном искусстве, о природе перформанса, спорят о цвете».
А вот и тема небольших денег. Оказывается, эти люди всё время ходят с бумажными книгами, никаких читалок. «А вы ведь знаете, сколько нынче стоит бумажная книга».
И ещё очень боятся за картины. Мы все помним этих тетушек, которые в любом музее на тебя шипят, кто по-русски, кто по-французски: «Отойдите на полметра». А тут молодые – видимо, это не зависит от возраста, просто действительно переживают за вверенных им неживых существ. «Ответственность за исполнение их работы скорее моральная, нравственная, ведь если ты не уследишь за картиной и она, не дай бог, будет травмирована, то как дальше с этим жить? Пусть с тебя не возьмут штраф, но ведь это ты виноват, что шедевру нанесён урон».
Но картины в порядке, и тихие музейные люди сидят на своих стульчиках: тишина тишину сторожит.
«Я знаю, что не останусь здесь надолго, – говорит мой знакомый. – Моя природа не создана для тихого жречества, и душа ежедневно бунтует, просясь в центр, но этот опыт я никогда не забуду».
...Жизнь не похожа на музей. Там, за его стенами, всё кипит, говорит громко, часто кричит. Мы не созданы для тихого жречества. Для звуков сладких и молитв, впрочем, тоже. Наши слова горькие. Наши слова громкие. Но уж время такое. Оно любой наш голос переорёт.
Нас так долго Европа и США учили жить, что мы даже привыкли не обращать на них внимания. Выходишь из музея, открываешь телефон и узнаёшь, что США и Британия начали спецоперацию: открыто и без каких-либо санкций той же ООН бомбят Йемен и Ливан.
И ни одного стыдливого музейного чёрного квадратика в ленте у твоих когда-то бывших знакомых.