Владимир Малышев
«Петербург – мой город» – так писала в своих воспоминаниях Ирина Одоевцева, 130-летие со дня рождения которой в самом конце июля отметили в Северной столице.
«Я вдруг почувствовала, что Петербург – мой город и действительно принадлежит мне. Исчезло всё столичное, чопорное, чужое. Петербург стал чем-то вроде своего имения, по лесам и полям которого бродишь целыми днями», – писала она. Хотя в городе под таким названием она никогда не жила. Ираида Гейнике – таково настоящее имя нашей героини – родилась в Риге, Одоевцева – литературный псевдоним. Когда её семья переехала на берега Невы, он назывался Петроград. После долгой эмиграции она вернулась уже в Ленинград, но всегда называла его Петербургом.
В СССР книги Ирины Одоевцевой были под запретом, о ней вспомнили лишь с началом перестройки и после её возвращения на родину, когда были переизданы сборники её очаровательных стихов и огромными тиражами напечатаны её замечательные мемуарные книги «На берегах Невы» и «На берегах Сены» о русской эмиграции в Париже. Они и сделали у нас Одоевцеву знаменитой.
Хотя как поэтессу её заметили ещё в Петрограде, где кипела бурная литературная жизнь, а поэты были кумирами, несмотря на то что время тогда для стихов было самое неподходящее.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет,
Живи ещё хоть четверть века,
Всё будет так: исхода нет…
«Зима 1919/20 г. Очень голодная, очень холодная, очень чёрная зима, – вспоминает Ирина Одоевцева в своей книге «На берегах Невы». – Грабежи стали бытовым явлением. С наступлением сумерек грабили всюду».
Удивительно, но в это грозное и страшное время в Петрограде были люди, которые ходили… слушать стихи! «Я каждый день, – пишет Одоевцева, – совершенно одна возвращалась поздно вечером из Института живого слова одна. По совершенно безлюдным, тёмным – «хоть глаз выколи» – страшным улицам… Шесть часов вечера. Падает снег. Я иду домой по Бассейной… Поднимаюсь с чёрного хода. Парадный недавно заколотили – для тепла и за ненадобностью. «Теперь нет господ, чтобы по парадным шляться!» – заявляли большевики».
Однако у юной Одоевцевой о том времени самые радужные воспоминания. «Голодный, холодный, снежный январь. Но до чего же весело! В «Живом слове» лекции сменялись практическими занятиями и ритмической гимнастикой по Далькрозу. Кони возглавлял ораторское отделение, гостеприимно приглашая всех на свои лекции…»
Дом искусств. Литераторов дом.
Девятнадцать жасминовых лет.
Гордость студии Гумилёва,
Николая Степановича…
– писала восхищавшаяся тогда Гумилёвым «поэтесса с огромным бантом», как она сама тогда себя называла:
Ни Гумилёв, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.
Она запоем слушает на вечерах в голодном городе, но в переполненных залах стихи Сологуба, Мандельштама, Белого. Популярного тогда и ныне совершенно забытого Тимофеева, прославившегося позднее знаменитыми «Бубличками». Становится свидетелем невероятного успеха Маяковского: «Зал восторженно загрохотал. Казалось, всё грохотало, грохотали стулья, грохотали люстры, грохотал потолок и пол под звонкими ударами женских ног.
– Бис, бис, бис!.. – неслось отовсюду».
Восторженно слушает Блока: «Блок стоит неподвижно. В «ярком беспощадном свете» электрических ламп, направленных на него, ещё резче выступает контраст между тёмным усталым лицом и окружающими его, как нимб, светлыми локонами:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели,
Молчали жёлтые и синие,
В зелёных плакали и пели…
Оказавшись потом в Париже, Одоевцева поражалась: «Просто невозможно себе представить, как слушали, как любили поэтов в те баснословные годы в Петербурге, да и во всей России. Марина Цветаева была права, когда писала: «Из страны, где мои стихи были нужны, как хлеб, я в 22-м году попала в страну, где ни мои стихи, ни вообще стихи никому не нужны».
«Нет, – поправляет её в своих воспоминаниях Одоевцева, – на этот раз Цветаева не преувеличила, а скорее преуменьшила – стихи тогда многим были даже нужнее хлеба».
Гумилёв, её кумир тех лет, тоже ничего не боялся. Однажды в Петербурге на вечере у балтфлотцев, читая стихи, он вдруг продекламировал:
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя…
По залу прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочили. Но Гумилёв продолжал читать спокойно и громко. Кончив читать, он спокойно обвёл зал глазами. Гумилёв ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него.
«И, – продолжает Одоевцева, – аплодисменты вдруг прорвались, прогремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилёв победил. Так ему ещё никогда не аплодировали».
В то страшное время в Петербурге было много трагических смертей, о которых она вспоминает. Жена знаменитого тогда поэта Фёдора Сологуба Анастасия Николаевна бросилась в отчаянии с Тучкова моста и утонула. Сологуб долго отказывался этому верить. Он её ждал. Обед по-прежнему готовили на двоих. Постель Анастасии Николаевны ежедневно стелилась… Потом Сологуб при помощи высшей математики пришёл к выводу о том, что загробная жизнь на самом деле существует и что он скоро встретится со своей обожаемой Анастасией. Только тогда он успокоился.
Перед отъездом за границу Одоевцева зашла к Сологубу попрощаться. Она уезжала легально, и Сологуб мрачно сказал: «Вы, конечно, думаете, что скоро вернётесь? Только прокатитесь по Европе? Да? Вы вернётесь лет через пятьдесят…» Одоевцева тогда ему не поверила. Но именно так и получилось. Сологуб ошибся ненамного.
За границей – в Берлине и Париже – Одоевцева почти сорок лет прожила вместе со своим мужем – другим знаменитым поэтом русской эмиграции, Георгием Ивановым, с которым они расписались ещё в Петербурге после смерти Гумилёва. Заграница разочаровала Одоевцеву. «Я никому не признаюсь в том, что разочарована… Большинство бежавших из России в восторге от берлинской жизни и наслаждаются ею… О стихах здесь как будто забыли. Трудно поверить, что эти самые люди ещё совсем недавно шли по неосвещённым, страшным ночным улицам, усталые, голодные и озябшие, шли в мороз, под дождём, часто через весь Петербург только для того, чтобы в Доме искусств или в Доме литераторов послушать стихи».
В Берлине, а потом и в Париже Одоевцева общалась со всем цветом русской эмиграции, с приезжими знаменитостями: Есениным, Керенским, Северяниным, Алдановым, Буниным, Адамовичем, Анненковым и многими другими, о которых увлекательно рассказала потом в своих книгах. Она стала свидетелем их тоски, страданий и судорожных попыток хоть как-то утвердиться в чуждой им стране.
«…Есенин, – вспоминает она случайную встречу со знаменитым поэтом в ресторане для эмигрантов, – наливает мне рюмку водки. Я качаю головой.
– Не пью.
– Напрасно! Этому необходимо научиться. Водка помогает.
– От чего помогает? – спрашиваю я.
– От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я бы уже давно смылся с этого света! Ещё девушки, конечно! Влюбишься – и море по колено! Зато потом как после пьянки, даже ещё хуже. До ужаса отвратительно… Вот ещё животные. Лошади, собаки, коровы. С ними я всегда, с самого детства дружил… Вы непременно должны выпить. За нашу встречу! Хоть один бокал.
И я чокаюсь с ним и пью. Кругом шумят, но я слышу только то, что говорит Есенин. Я гляжу на него. Нет, я не могу поверить, что это тот самый хулиган-скандалист. Он так трогательно нежен. Он нежный, «нежности нежней»! Просто по Маяковскому, «не мужчина, а облако в штанах…».
Ирину Одоевцеву считают по преимуществу поэтессой, а ведь она написала и несколько прозаических произведений: «Ангел смерти», «Изольда», «Зеркало», «Год жизни» и другие. Её роман «Оставь надежду навсегда», посвящённый событиям внутри России 1930–1940-х гг., имел в эмиграции бурный успех. Роман Гуль писал: «Сейчас на экземпляр, который у меня, – очередь. Рвут на части. Я не только потрясён, я поражён... Какая изумительная, какая верная и какая беспощадно-прекрасная книга!»
«Маленькая поэтесса с огромным бантом» прожила долгую жизнь, ей в итоге повезло. Она не умерла в парижской богадельне для престарелых русских эмигрантов. В 1987 году она всё-таки приехала в СССР, где уже вовсю бушевали ветры перестройки. В Ленинграде её, забытую в советской России, ждала громкая слава. После ничтожных эмигрантских изданий её книги вышли гигантскими тиражами: «На берегах Невы» – тиражом 250 тысяч экземпляров, «На берегах Сены» – 500 тысяч…
«В России надо жить долго», – вполне могла бы сказать по этому поводу Одоевцева, повторяя слова Корнея Чуковского при получении Ленинской премии по литературе в 80 лет. Умерла она 14 октября 1990 года в Ленинграде. Совсем немного не дождавшись возвращения своему любимому городу его прежнего имени – Петербург.