В какой-нибудь другой, менее расточительной стране мыслителю такого масштаба было бы обеспечено всенародное почитание. Педагоги позаботились бы о том, чтобы всякий гражданин знал его имя, а на малой родине в честь него обязательно открыли бы мемориальный музей, куда возили бы на экскурсии школьников и студентов.
Впавшие в прелесть
В деревне Кудиново, некогда Мещовского уезда, а ныне Юхновского района Калужской области, школьных автобусов никогда не видывали и гомона экскурсий не слыхивали. Из местной просвещённой публики мало кто знает, что в этой вымирающей деревушке, куда после дождя только на тракторе и можно добраться, родился один из самых ярких и своеобразных русских «художников мысли» – Константин Леонтьев.
Экскурсию по леонтьевскому парку проводит для нас местная жительница Марья Михайловна. Их всего четверо осталось, кудиновцев, постоянно живущих (как они сами говорят, «зимующих») в деревне. Марья Михайловна – самая молодая. Ей всего семьдесят пять. Она ещё сама заготавливает на зиму дрова, выкашивает луг напротив избы и возделывает огород с полгектара. Когда мы подъехали, она как раз скородила картошку.
Появлению незнакомых людей Марья Михайловна не удивилась: последнее время не проходит недели-двух, чтобы кто-нибудь не приехал к Леонтьеву. Ради гостей Марья Михайловна откладывает работу. Она ведёт нас в барский парк, который начинается в двух шагах от её огорода. Так и говорит: «барский парк», «аллея», хотя вначале мы не в состоянии были различить под ногами даже намёк на тропинку, настолько всё заросло папоротником, крапивой и снытью. Если бы не вековые липы, строгими шеренгами возвышающиеся над подлеском, признать в этой чаще с неубранным буреломом парк было бы невозможно.
Выходим к холмику, поросшему чапыжником и окружённому со всех сторон лентой болотца. «Это курган, – сообщает наш «экскурсовод». – Здесь баре любили уединяться».
О «кургане посреди круглой сажалки», небольшого озерца для разведения рыбы, упоминает Леонтьев в своих романах. Марья Михайловна их не читала, следовательно, слово это из местного предания. Историю сажалки – из разряда народных былей – рассказывает герой романа «Подлипки» (как раз под этими липками описанное и должно было происходить). Сделать её на месте болота распорядился один из давних владельцев имения. Выбирать болотный ил вручную – работа адская, не все крестьяне выдерживали её, некоторые пускались в бега. И вот однажды барин был найден задушенным в своей спальне.
Герой «Египетского голубя» тоже вспоминает о круглой сажалке с курганом посредине. На кургане, узнаём мы от него, росла черёмуха. Глядя на неё, цветущую и благоухающую, он ностальгирует по своей юности; ему хочется добраться до неё, но он не находит ни мостика, ни плота, ни перекладинки. Вот и мы стоим на краю болотца и не решаемся ступить на «перекладинку»: упавшая поперёк осина сгнила и местами рассыпалась. Всматриваемся из-за болотца, пытаясь разглядеть поросль черёмухи, но нет её нигде: то ли заглушили красавицу завистливые осины, то ли придумал автор черёмуху для поэтического словца. Любил барин эстетствовать до поры до времени.
Совсем сгладился курган, сажалка снова превратилась в болото.
В парке, в котором формировалась личность выдающегося философа, по-особому думается. Вот только негде здесь даже присесть. Разве что, пробравшись через заросли крапивы, примоститься на стволе поваленной липы.
Его мысль называли не просто жёсткой – жестокой. Обвиняли в апологии «средневековой деспотии», «моральном индифферентизме», приписывали ему «политический радикализм». Наклеили на него, православного, в конце жизни принявшего монашеский постриг, ярлык «русского Ницше», уподобив богоборцу, вдохновителю антихристианских идеологий.
На самом деле «страх Божий», который Леонтьев громогласно объявил главным признаком истинной веры, вовсе не противоречит христианской любви, в отсутствии которой «уличали» философа оппоненты. Наоборот, он, согласно святым отцам православной церкви, – ключ к христианской любви. Другое дело, что Леонтьев этим ключом пользовался не всегда по назначению, особенно когда входил в азарт, но ведь и богословской претензии у него тоже не было.
Примечательно, что в «ненастоящем христианстве» Леонтьева чаще всего обвиняли не богословы, а светские философы и публицисты. Судить христианина, настоящий он или ненастоящий, достаточно или недостаточно в нём милосердия и любви, – исключительная привилегия Самого Господа. Те, кто самовольно берёт на себя эту миссию, впадают в прелесть.
Всем им, мнившим себя жрецами «просвещённого гуманизма», неприятно было выслушивать «архаичные» внушения о страхе Божием, призывы в смирении уподобиться простой русской крестьянке, сначала убояться Бога, а потом уже браться рассуждать, как «по-Божьему обустроить мир», если кому-то, после того как убоится, захочется его обустраивать. Господь, напоминал Леонтьев «христолюбивой» русской интеллигенции, нигде не обещает спасения через «совершенствование общественного строя», внушая человеку совсем другую идею подвижничества: общество ты можешь усовершенствовать, только усовершенствуя самого себя.
Эта евангельская истина ускользнула от возомнившего себя инженером Вселенной нового европейца. В этой «забывчивости», в отступлении от основ христианского вероучения Леонтьев и усматривает основную причину нравственной, эстетической и интеллектуальной деградации некогда духовно могущественной и прекрасной цивилизации. «В Европе гниль и смрад. Европейское всеблаженство – всепошлость. На кой нам прах Европа?» – взывает Леонтьев к русскому благоразумию.
Он надеется, что Россия не утратила способность сопротивляться экспансии европейской «всепошлости» благодаря полученной при христианизации византийской закалке. Русская душа жива, пока она византийка, пока она признаёт естественную иерархию, пока не пленяется западным стилем мысли. Всякая европейская по происхождению идеология требует сведения всей разнообразной и прекрасной сложности бытия к простым дихотомическим формулам, а это и есть гибельное упрощение, отсюда прямой путь к революции и самоуничтожению.
Не все оппоненты Леонтьева были открытыми сторонниками революционной идеологии, но почти всем им в той или иной мере была свойственна европейская претензия инженерно усовершенствовать общество. «Если Бога нет, то какой же я после этого штабс-капитан?» – недоумевал известный персонаж романа Достоевского «Бесы». «Если Европа нам «на кой прах», то какой же я после этого интеллигент?» – не меньше должен озадачиться призывом Леонтьева «просвещённый европеец» из русских. Ведь у него по большому счёту нет никакого значительного смысла в жизни, кроме смысла сделать из России Европу. Жить без смысла человек не может, вот и ненавидит он того, кто пытается у него смысл отнять.
Но не за скандальную резкость сопричли либералы Леонтьева к мракобесам и фундаменталистам – ему не могли простить того, как он раскованно и свободно, с полным презрением к новоевропейскому этикету, называет белое белым, а чёрное – чёрным.
Победа над Ваалом
Мы сидим и говорим об этом не на скамейке, а на поваленном дереве, примяв ногами крапиву, чтобы не острекаться. Леонтьеву, этому enfant terrible в европействующем семействе, наговорившему и Европе, и собственной интеллигенции столько дерзостей, полагается, видимо, принимать гостей в дебрях заброшенного парка. И чтоб встречала их, и водила сквозь заросли крапивы и папоротника, и рассказывала о кургане не избыточествующая «европейским гуманизмом» дама, а внучка тех, кто трепетал от средневекового «страха Божия» и чей трепет она, сама того не осознавая, до сих пор носит в себе.
Рассказывая о «барине», который умер за полстолетия до её рождения, Марья Михайловна хвалит его за заботливость о крестьянах, за хозяйскую рачительность и основательность. Перепривитые от барских, антоновские яблони дают плоды, которые лежат до мая. Сливы и вишни в одичавшем саду тоже были отменные. За прудом смотрели, глубина здесь была до четырёх метров, на лодках плавали, а нынче всё поросло рогозом.
Никогда ещё, ни в одном музее, не было у нас такого экскурсовода. Штатные гиды всегда нарочиты – уж больно они стараются оживить неоживляемое, выдать служебную функцию за посвящённость, здесь же всё было естественно: радушно принимает гостей натруженная крестьянка, искренне благодарная жившему здесь полтора столетия назад барину за то, что он для неё, в её тоскливое одиночество, привлекает людей из большой жизни и что благодаря ему её родная деревня авось не умрёт. И речь у неё удивительно грамотная для крестьянки. Ведёт нас по жутковатому лесу и так живописует его, что и мы очень скоро привыкаем видеть здесь великолепный парк.
– А там вон, где битые кирпичи, стоял барский дом. Ещё небольшой кусок стены остался. Флигель? Я этого слова не понимаю, оно что значит?.. Нет-нет, это тот самый дом, где баре жили.
Ветерок доносит запах сирени, и вспоминается из леонтьевских дневников: летом во всех комнатах стояли букеты, а зимой пахло дорогими духами. У его матери был изысканный вкус. В её красиво убранном кабинете с видом на сад (с противоположной, надо полагать, стороны от сохранившегося фрагмента стены) он любил вычитывать утренние молитвы.
– А вот тут, – продолжает экскурсию Марья Михайловна, – дуб растёт, возле него все, кто приезжает, обязательно фотографируются. И писатель из Москвы, который был в прошлом году, фотографировался. И правнук Леонтьева...
– А кто вам рассказывал о барине? – спрашиваем. – Родители ваши его вряд ли знали.
– Да, моя мама Леонтьевых не помнила, – отвечает Марья Михайловна. – При ней уже на Климова работали. Климов был богатый мужик, типа нынешних богачей – из ненасытных. А о Леонтьевых мама слышала от своих родителей, они-то настоящих бар помнили. Мама, хоть уже давно советская власть была, эту часть деревни всегда называла барской или царской, и так мы до сих пор её называем. Ну а та часть, за прудом заросшим, всегда считалась у нас мужицкой.
Вышли мы из парка там, где когда-то, должно быть, находился парадный въезд и где, по упоминаниям Леонтьева, начиналась живая изгородь из кустов акаций. Вот по ней-то, по цветущей жёлтой акации, не давшей себя окончательно заглушить, мы и узнали место.
«Запустение» – грустное слово, но здесь, в Кудинове, слышится в нём не только грусть. Ощущается его родственная связь со словом «пустынь». Леонтьев умер монахом. До пострига несколько лет жил в Оптиной, рядом с преподобным Амвросием, а упокоился в обители преподобного Сергия Радонежского. Правда, он был слишком философом, слишком европейцем по полученному воспитанию, чтобы не смущать своим стилем веры более простых монахов.
Эпоха накладывает свой отпечаток даже на тех, кто находит в себе силы и мужество идти с ней вразрез. Сила мысли Леонтьева проявилась в том, что он не сдался и сумел распознать в своих романтических эстетских построениях европейский люциферический соблазн, увидеть его связь с пошлой претензией сотворить из человечества муравейник всеобщего благоденствия – претензией, низводящей образ и подобие Божие до насекомого. Уход из мира в монастырь, кому-то казавшийся полным фиаско, стал венцом этой победоносной борьбы. Об этом замечательно сказал отец Сергий Булгаков, охарактеризовав это «жизненное поражение, обусловленное нежеланием и неспособностью идти на внутренний компромисс», это «неудачничество» как «победу над Ваалом».
Сегодня, после всех революций XX века и века нынешнего, его пророческие предупреждения об истинной сути «европейского прогресса» стали более внятны, а его «неудачничество» в насквозь европеизированной среде всё большим числом его мыслящих соотечественников воспринимается как триумф. Даст бог и запустение в Кудиново, как оно ни элегично, не перейдёт в необратимую стадию.
Верится, что болотце когда-нибудь снова станет круглой сажалкой и что посреди неё будет возвышаться курган с черёмухой, а к нему будет перекинут ажурный мостик. Что едва заметные тропинки среди крапивы снова превратятся в аллеи. Что вокруг дуба появится ограждение с табличкой, указывающей: сей дуб не простой, а достопочтенный, леонтьевский, и лет ему, если верить роману «Подлипки», триста, а по науке – так, может, и все пятьсот. Что возле изгороди акациевой построят домик – пусть это будет для начала «Филиал Юхновского краеведческого музея». И что власти «самой динамично развивающейся области» распорядятся насыпать до деревни хотя бы узенькую дорогу. Пусть так и останется она непроезжей для двухэтажных автобусов со «всепошлыми» интуристами, главное, чтоб мог одолеть её в любую погоду маленький пазик с надписью «Школьный». И если будет всё это (а ничего несбыточного в таких скромных мечтах, согласитесь, нет), то не умрёт и деревня Кудиново – ни барская, ни мужицкая её части.
С Марьей Михайловной мы прощались возле её избы, добротной, ничуть не запустелой. Здесь мы сделали фото на память. За фотосессией внимательно и подозрительно наблюдал через окно веранды восхитительно дерзостный кот – кудиновская порода. Заметив наш интерес к нему, хозяйка рассказала, что таких рыжих красавцев у неё целых два, и оба ей надоели, так как постоянно требуют мяса, и что этого, младшего, она недавно хотела сбыть одному из московских «туристов». Однако умный кот разгадал интригу, дал дёру и такой устроил хозяйке демарш, что она навсегда зареклась кому-либо дарить его.
Но кот, похоже, не очень этому верил, а потому и смотрел на нас с нескрываемым подозрением. «Шли бы себе восвояси подобру-поздорову. На кой прах мне ваша Европа?» – говорил взгляд рыжего леонтьевского кота.
Арсений РОДЫНА, КАЛУЖСКАЯ ОБЛАСТЬ