Валерий Лебединский
Родился в 1940 году в Кременчуге Полтавской области. Окончил два факультета Одесского государственного университета им. И. Мечникова: юридический (1965) и исторический (1971). Поэт, прозаик, драматург, член Союза писателей Москвы и Союза журналистов России. Автор десяти книг, лауреат литературных премий, главный редактор международного литературного альманаха «Муза».
* * *
Тверской, нередко перегруженной,
Покатой, словно перевал,
Бродили Молотов с Жемчужиной
Средь тех, кто их не узнавал.
Что ж, время многое разладило,
А не грешно бы узнавать.
Ну не отсюда ли по радио
Он поднял воинскую рать?
На нервах дня, спиной натруженной
Страна вбирала эту весть.
…Они умаялись с Жемчужиной,
Им надо где-нибудь присесть.
Но круто вверх, камнями гулкими
Тверской мостился неуют.
Они уходят переулками,
Их здесь давно не узнают.
Шёл век. Менялись поколения.
Иной явился непокой.
Но странна, право,
Тень забвения
В душе столицы,
На Тверской.
* * *
Что мы прошли,
Кто мы ныне и где мы –
Страх изнурил болевое нутро.
Тема Колпашево, мрачная тема,
Так и ползёт под крутое перо.
Тихая пристань. Деревня на Оби.
Сотни и тысячи смёрзшихся тел…
Что сотворил с нами дьявол во злобе,
Горек в бессилье недавний удел.
Берег Колпашево. Сумрак Нарыма.
Мир убиенных. Сокрытая грань.
Господи, что тут бывало творимо,
Скорбно молчит довоенная рань.
* * *
За гробом Господним вблизи тишина,
Здесь символы святости Бога.
На Ближнем Востоке пока не война,
Пока не взыграла тревога.
На спусках гористых покоен Бат-Ям,
Затишье на тропах Ашдода,
Но кровь в кровеносных течёт по болям,
По жилам трагедий Исхода.
Но кровь в кровеносных, она горяча,
Душа начеку в непокое.
Здесь огненно братство серпа и меча,
Естественен взгляд на такое.
Такой распорядок. Склад жизни такой,
Где радость затишья обманна.
Кто знает, как долго продлится покой, –
Зудит неизбывная рана.
И в тёплые мысли вгрызается хлад
Печалью при огненном быте.
Знаком ли вам этот
Пожизненный лад?
Попробуйте так, проживите.
Огонь, и затишье, и спад, и подъём
На нервной струне созиданья.
Судьба чередует, играя огнём,
Войну и её ожиданье.
Мережковский
…Гиппиус вышла, а Дмитрий уверовал:
Что ж, как всегда, Зинаида права.
Мысли капризной зигзаги неверные
Трудно, но всё же сложились в слова.
Образ эпохи явили, восславили,
Суть символизма в столетья неся.
Что же туманна
Тропа православия,
То ли с изъяном святая стезя?
Вот же он, страждущий,
В вечных исканиях,
В сути постигнутых древних Афин
Мир Мережковского –
Контуры здания.
Искорки истины.
Мутность глубин.
Вот же он, Дмитрий –портретом фанатика.
Смех его с визгом и вдавлена грудь.
Движет пером болевая тематика,
Вечен порыв в неизведанный путь.
Трудный для многих. С уходом в античное.
Странно живущий
Не здесь.
Не сейчас.
Срывы нервозные голоса зычного,
В пустошь направленный огненный глас.
Белые пятна былого столетия.
Тусклый пунктир символистских примет.
Так и ложатся на белом отметины,
Тайной своей отдаляя портрет.
Несостоявшийся ответ
…Одна лишь дума непрестанно
Её тревожила с утра:
– Идти ли мне за Левитана? –
Спросила Чехова сестра.
Ни «да», ни «нет» он не ответил,
А, растерявшись, промолчал.
…Гудит над Мелихово ветер,
Глухими ставнями стуча.
В пруды усадьбы хлещут ливни,
Мерцает в окнах бледный свет…
Всю душу мне пронзает бивнем
Тот не услышанный ответ.
…А дни дождливы и туманны,
На тракте в полдень – ни души.
Клубится дым над Нерастанным,
Селом, затерянным в тиши.
Пионы в сумраке – как розы.
Газоны лилий вдоль камней…
Тебе знакомы, Маша,
Грозы
Над безмятежной далью дней?
Вот слышишь: колокол в усадьбе
Отбил удары над селом?
Вглядись в тропу за вашей свадьбой,
Где кроет дали бурелом.
Ах, Маша, Маша… В дни томлений
В сырой лопасненской глуши
Провидь года, где страх гонений
Ползёт во мрак больной души.
Где свищет плеть кровавой нови,
Где твой безрадостен удел…
А бор насупил злые брови
В преддверье молниевых стрел.
Кряхтело дряхлое столетье,
Коптела сальная свеча.
Гудел над Мелихово ветер,
Глухими ставнями стуча…
Прости, люблю я Исаака,
Ответ не высказать мне вслух.
Но оглядись на тропах мрака,
Где каждый шаг тревожно глух.
Прочувствуй едкий дым тумана
В пока не видном беге лет,
Всю боль полотен Левитана
Вбирая сердцем как ответ.
* * *
…В Париже Бунин встретил Куприна,
Как повелось, запившего некстати:
В глазах туманно липла пелена,
Почти с трудом прошло рукопожатье.
Но, сквозь угар, тот грустно повторял:
– Иван, мой друг, как хочется в Россию!
А взгляд скользил, беспомощен и вял,
И руки висли, странно обессилев.
– Иван, хочу в Россию, ну пойми,
На всё плевать, в один из дней уеду…
И Бунина возьми вдруг и пройми
Глухая боль, проникшая в беседу.
Ну, та, что в нём, уставшем Куприне,
Состарившемся, спившемся в Париже,
С проходом лет усилена втройне,
Что вот сейчас всего другого ближе.
И взор его сейчас полуослеп,
И стынет нрав во льдах душевной льдины,
Покрылся ржой гранатовый браслет,
С больной душой извечен поединок.
– Ну, всё, Иван… –
Куприн не уходил.
Глаза блестели сквозь немые слезы.
Мерцал в них свет чуть дышащих кадил –
Последний всплеск почти угасшей прозы.
– Ну, разошлись. –
И Бунин глянул вслед:
Куприн, качаясь, плёлся вдоль обочин.
Не в меру странно вис на нём берет,
Пиджак и тот слегка был скособочен.
* * *
Вот она, низкая хата дощатая –
Махонький домик при входе во двор.
Так и стоит моя школа двадцатая,
Так и застыла с негаданных пор.
Вот он, забор, вдоль дороги поставленный
Лет через сорок, а то пятьдесят,
Да над прогнившими старыми ставнями
Новые флаги нещадно висят.
Горше разборок сегодняшних клановых
Детской души неизбывный надлом.
Это же мы, Ефросинья Ивановна,
В страшном от голода сорок седьмом.
Класс хулиганистых, битых, задиристых,
Лишь поглядите на эту орду!
Кто-то в ободранном –господи милостив! –
Кто-то в случайном, но бывшем в ходу.
Души изранены малыми токами,
Каждый задавлен, сокрыт, напряжён.
Время ты, время с глазами жестокими,
Твой ли сегодня аукнулся стон?
Мама
Она читала до последних дней,
А классику, так ту ценя особо.
В роду её, возможно, от корней
Ценился такт и не рождалась злоба.
Не по верхам, не лаком для витрин,
А в глубину познанья, до предела.
Толстой и Чехов, Бунин и Куприн –
Вот мастера, к которым тяготела.
Златой багаж. Он редких отличал.
Весом итог его незримых грузов,
Где пройден путь от старых англичан
До сладострастных нынешних французов.
От века, где господствовал Бальзак,
И до Саган, и до Эрве Базена.
Ну кто её поставил бы впросак,
Что знали все, от сына до кузена.
И если я хоть чуточку вобрал
От багажа, которым ценна мама,
То пусть во мне не сгинет сей коралл,
А то ведь много, на поверку, хлама.