В Париж с моим знакомым – бывшим соотечественником из Франкфурта-на-Майне – приехали рано утром, до заселения в гостиницу оставалось ещё несколько часов, и мы решили махнуть на Sent Jeneviev de Boi.
Мой спутник неплохо владеет немецким, но к кому бы он ни обратился, его никто не понимал! Похоже, французы принципиально предпочитают не знать языка «бошей». Мне известно несколько слов по-французски, и именно моя ломаная фраза «у э Сен-Женевьев де Буа?» помогла нам найти искомое. Язык – какой ни на есть! – довёл, как говорится.
Сен-Женевьев – это совершенно провинциальный городок сплошь с одно-двухэтажными домами, но расстояния там под стать столичным! Я где-то вычитал, что от станции до кладбища – полчаса пешком. Мы же шли все полтора часа! Видимо, крутились вокруг да около. По дороге совершенно случайно наткнулись на знаменитый Meson Russie, в библиотеку которой я собирался передать свою книгу. Ворота и калитка были закрыты. Мы стучали, нажимали какие-то кнопки, но нам никто не ответил. Так ни с чем и ушли.
Ещё с полчаса проплутав по душным улицам, наконец, вышли к кладбищу. И прежде всего пошли, конечно, к Бунину – я, собственно, за этим и выбрался за тридевять земель. Его «труворов» крест узнал издали, едва свернул на аллею. Он стоит на северном краю участка. Под соснами. Долго гладил ладонью его шероховатую поверхность. Невероятно! В трёх аршинах подо мной лежит рука, написавшая «Лёгкое дыхание», и «Далёкое», и «Русю», и многое прочее любимое, упоительное!
Попросив безразличного к отеческим гробам спутника позволить мне хоть часок побродить среди камней, отправился осматривать кладбище. Сколько знакомых имён! Случайно наткнулся на могилу Мережковского. Там же похоронена и Зинаида Николаевна, но этот факт никак не отмечен на надгробии. Будто её и нет здесь вовсе. Вначале я так и подумал: верно, где-то в другом месте похоронена, отдельно от мужа. Через несколько минут мне повстречались трое русских, – а вообще на кладбище в погожий майский день никого! – и попросили проводить их к Мережковскому, и вот один из этих соотечественников рассмотрел на небольшой плите, прислонённой к надгробию «в головах» Дмитрия Сергеевича, едва-едва различимую, а скорее угадываемую надпись – Зинаида Николаевна Гиппиус-Мережковская. Но это же равносильно отсутствию сведений! Нет надписи – нет и могилы. Удивительно, что это никого не заботит.
Иду дальше: Маклаков, Вейдле, Карташев, галлиполийцы, алексеевцы, дроздовцы… Туроверов, Коровин, Оцуп, Ремизов, поручики, ротмистры, есаулы… Некоторые могилы в состоянии удручающем, иные деревянные кресты покосились, а то и завалились от ветхости.
Назад к станции шли почти так же долго, как и к кладбищу, хотя вроде уже знали дорогу. Расстояния в этом городке всё-таки впечатляющие. К вечеру добрались до гостиницы – где-то на северной окраине Парижа. На следующий день первым делом отправились в главный храм русской эмиграции – Александра Невского. Кроме того, что было интересно увидеть его, рассчитывали узнать там, как добраться до rue Jacques Offenbach, на которой жил многие годы и где умер Бунин.
Из метро вышли на Елисейские поля. Всё-таки быть в Париже и не увидеть главной его avenue – это как в Риме не увидеть Колизей! На подходе к place Charles de Gaulle забавная картина: прямо на тротуаре лежит клошар. Лет тридцати пяти-сорока. Разутый. Ступни – в цвет тротуара. Подпёр рукой голову и разглядывает проезжающие машины, будто смотрит телевизор, лёжа на диване дома. Иногда оглядывается и улыбается окружающим. В Париже подобная картина совсем не редкость. За каких-то полтора дня мы видели целые лежбища бездомных: просто-таки стационарные постели – матрац, одеяла, грязные подушки, и, естественно, люди, зарывшиеся в этот хлам. И никто их не трогает, не гонит!
Вскоре вышли к храму. Он оказался совершенно неприметным. Мало того что улица – узенькая, застроенная громоздкими домами с мансардами, так ещё сам храм вдвинут во двор. Только что закончилось богослужение. Людей было едва ли с дюжину, считая причётников и детей! Впрочем, сегодня четверг, наверное, в воскресенье бывает больше.
Обошёл храм. Хотелось увидеть иконы, к которым мог прикладываться Бунин. Попросил причётницу показать мне самые старые. Она растерялась и ничего не показала. Вообще было видно, что ей вопросы в тягость. Она же не экскурсовод вам!
В тёмном углу у южной стены разглядел икону с надписью на медной табличке: Икона Введения во Храм Пресвятой Богородицы Лейб-гвардии Семёновского полка. Похоже, дореволюционная. Но уверенности, что её мог видеть Бунин – никакой. Семёновцы, осевшие в Париже, могли долгие годы хранить эту икону у себя, и в церкви она оказалась, когда Бунина в живых не было. А может, и не так. Одним словом, уже не понять.
Люди расходились, и я поспешил с вопросом о местонахождении бунинской квартиры к другой причётнице, но и она ничего не подсказала. Взгляд же её говорил: почему вообще такие странности могут человека интересовать! Разве за этим приезжают в Париж!
В храме ещё оставался батюшка. Уж он-то, немолодой, наверняка знающий весь русский Париж, легко подскажет. Подхожу. Спрашиваю. Священник ответил коротко: он жил на юге. В Париже Бунин не жил, как, верно, следует понимать. Да и вообще, зачем ему, настоятелю, вникать в проблемы каких-то заезжих, думать, где там в Париже во времена оны жил какой-то старый соплеменник.
Выхожу на улицу. Моложавая стройная дама щёлкает с разных ракурсов храм Александра Невского. Спросил и у неё, где rue Jacques Offenbach? Соотечественница тотчас вынула мобильный, и… проблема разрешилась! Она нашла и ближайшую станцию метро – Ranelagh – и показала по карте путь от метро до дома Бунина, оказывается, совсем рядом. Так-то… А не парижанка вовсе! Наша туристка.
Нашли улицу легко. И вот он наш дом. Бунинский. Слева от подъезда между окнами знакомая по фотографиям бронзовая дощечка, размером разве чуть больше книги: Isi avécu 1920 à 1953 Ivan BOUNINE Ecrivain russe prix Nobel 1933.
В подъезд заходят какие-то люди. Вначале месье. Спустя пару минут – мадам. Имеет ли для них какое-то значение то, что здесь жил великий русский писатель? Интересовались ли они им когда-нибудь? Читали ли?..
Сфотографировал дом со всех сторон. Вокруг в основном строения, которые, несомненно, видел Бунин. Если писать что-то о его жизни в Париже, прямо можно описывать современный пейзаж района Пасси! – он практически тот же, что и прежде!
Ну, основные бунинские места вроде бы пройдены. Теперь в знаменитую эмигрантскую Тургеневскую библиотеку, куда я тоже привёз книгу. Не скрою, мне, как автору, лестно было бы иметь свои произведения в главной русской зарубежной библиотеке.
Итак, едем в библиотеку. Звоним от входа – никто не отзывается. В здании, помимо Тургеневской, ещё какие-то французские бюро. В одно из них шла мадемуазель – плотная симпатичная негритянка. Она любезно впустила нас, да ещё подсказала, на каком именно этаже русская библиотека. Поднимаемся. Там единственная деревянная лакированная дверь. На ней дешёвенькая, с разводами, оставленными плохо промытой тряпкой, табличка: Bibliotheque russe tourguenev. Дверь заперта. Внутри – безжизненная тишина. Звоним, стучим. Нет ответа. А вроде четверг, и по моему представлению должна же хоть какая старушка на выдаче сидеть-дремать – вдруг кто зайдёт.
Визит в Тургеневскую произвёл самое удручающее впечатление. Он вполне наглядно продемонстрировал, что не существует более того русского Парижа, что был когда-то! Третья эмиграция – это не русские люди. Или, во всяком случае, уже не русские, если были таковыми прежде. Они не хранят Россию в зарубежье так, как её хранила первая эмиграция. Им, очевидно, интереснее стать европейцами, для чего требуется раствориться среди французов, поскорее слиться с ними. Что было для белой эмиграции совершенно немыслимо.
Кажется, будто ты оказался на руинах ушедшей цивилизации, место которой занято цивилизацией новой, нисколько не интересующейся наследием предыдущей. Если первая русская эмиграция – это блестящий Рим, то третья – какие-нибудь… лангобарды, для которых самое ценное в Колизее – обработанный камень, пригодный для дальнейшего использования.
Юрий Рябинин