***
Дохлыми амёбами луж
город разложился у ног.
У подруженьки новый муж.
У меня же только одно
место от судьбы и любви –
воспитать его ремешком!
…Город втиснут в серенький твид –
у него суровый дресс-код
в офисе разбитых сердец,
проспиртованных печеней.
На когтистых лапах песец,
как на Русь лихой печенег,
наступает. Но Русь и я –
силища великая, и
не такого били зверья!
... водяные знаки мои –
слёзы, улиц – лужи, Земли –
Ноевы ковчеги – в закат...
Мы спасёмся – только озлись,
Ванька, от петушья клевка.
Всех вокруг себя раскидай
и закон Небес утверди…
…У подруженьки новый рай –
у меня всё
тот же в груди.
Ненасытен мир – как любой,
кто здоров и силушкой дюж.
На его тарелке любовь
дохлыми амёбами душ
не заменишь. Хрупкая нить
режет масло резче, чем нож.
Не себя – другого – скормить –
в этом лучше нас не найдёшь.
Только скольких в пасть ни бросай –
а твоя придёт череда.
Ну-ка, где там твой новый рай,
Ванька?
Город, небо, вода…
***
С утрева делать нечего. День будто сдутый шар.
В окна вползает к вечеру потного полдня жар,
температурит, лапушка, хочет моих пилюль.
Не разрешает бабушка. А на дворе июль.
Где-то в Сибири лаково-белым цветёт сирень.
Наша же в май отплакала, словно в подушку. «Встрень
дедушку с поликлиники, медленно он идёт.
И ходунков, былинонька, Бог тебе не найдёт
в старости», – прошептала мне бабушка, хлеб в руке,
мякиш, как льдинку талую, плавя на языке,
ложечка, чай взволнованный, дует, жара, жара…
Я в белых шортах новеньких прыгаю со двора –
и мотыльком по улицам. Медленно он идёт…
Бог – не слепая курица – что-нибудь да найдёт,
что-нибудь да отыщется летним тягучим днём…
На ветростёклах тыщами – блики. …Давай свернём
в тот переулок, дедушка, помнишь, ты там играл
в детстве и с некой девушкой угол облюбовал
для поцелуя первого… Сам рассказал. Забыл?
Как в воскресенье Вербное веток ей раздобыл,
хоть запрещали праздновать, – в церковке освятив…
Бог – Он болезнь заразная. Скольких «врачей» сплотив,
мудрых и доморощенных, не излечила власть
прежняя. …Так короче нам, бабушка заждалась –
маленькая и верная, будто лампадный свет,
помнящая те вербочки тысячи тысяч лет.
Чаю тебе остудим мы, булочку подадим.
Видит Господь: не судим мы – будет же не судим
мир, оголённым проводом тычущийся в живьё…
Бог – дай Ему лишь повод – нам сердце отдаст Своё.
***
Стою, отдыхаю под липами
под ритмы собачьего лая.
Больна, как Настасья Филипповна,
сильна, как Аглая.
С короткими слабыми всхлипами
река берега застилает…
Люблю, как Настасья Филипповна,
гоню, как Аглая.
Мне б надо немного молитвы, но
в спасение вера былая
мертва, как Настасья Филипповна.
Жива, как Аглая,
лишь память. Врастая полипами
в кровинки, горячкой пылает
в душе у Настасьи Филипповны,
в уме у Аглаи.
Но либо под облаком, либо над
землёю – в полёте поладят:
с судьбою – Настасья Филипповна,
с собою – Аглая.
Я тоже не просто улитка на
стволе. Оторвусь от ствола я.
Сочувствуй, Настасья Филипповна.
Завидуй, Аглая.
***
Как хочется чего-то горностайного,
Чтоб на душе свернулось тёплой нежностью…
А в ней бездомные собаки режутся
На слово в кости озверелой стаею.
Как хочется чего-то горностайного…
Не мёртвый мех – живое. Но у зверика
Есть коготки и зубки – что Америка:
Снаружи – белопушье, в пасти – тайный яд…
Как хочется чего-то горностайного:
Уснувшего, беспечного и тихого…
Напрасно лезешь на душу мне ты, хомяк!
Грызи своё зерно и не читай меня.
Катастрофа, но не беда
Народы, а Гольфстрим-то остывает!…На роды женины не успевает
мой друг Иван, хотя и обещал ей
присутствовать… Противные пищалки
орут из пробки инорассекаек,
и дела нет им, что беда такая:
не увидать самейшего начала
новейшей жизни…
Чтоб не опоздало
на отпеванье матушки-планеты,
раскрученное вещим интернетом,
скопленье конференции из Рима –
толпа машин спасателей Гольфстрима –
спешащее на важные доклады…
– Гуляйте садом!
– С адом?
– Хоть с де Садом!
Вы, пассажиры новеньких визжалок,
чьё время так безжалостно безжало,
спасатели – но не – и в этом ужас! –
спасители, –
глаза бедняги-мужа
виднее сверху и прямей наводка:
вот он стоит и взглядом метит чётким
всех тех, кому хреново, но не плохо.
…А тут, где ждут, меж выдохом и вдохом –
столетия, стомилия, стотонны…
Стозвездиями небо исстоплённо
сточувствует и к стойкости взывает…
А где-то там чего-то остывает…
ЕдИночество
…Бессильным матом кроется поленопротиву смерти медленной в огне…
В конкретно-данный миг
во всей Вселенной
не сущ никто,
чтоб думал обо мне.
Ни мама, ни подруга, ни любимый,
ни Бог вокупе с аггелы Его…
Такой вот миг – весомо-измеримо-
циферблатированный в торжество
недоменяемой модели мира.
А по углам –
не видно
ни черта!
Похоже, и они гуляют мимо.
Оно понятно: комната пуста,
в ней – ни души. Что побирать во плен им?
И тела – ни. Пожалуй, даже – не…
А есть ли я,
понеже у Вселенной
нет ни единой мысли обо мне?
***
Автостопом не езжу я. Но бывает: моё
невезенье спасает случайный угодник.
…Над дорогою ангелы выжимают бельё:
видно стирка большая на небе сегодня.
Хлещет ливень, и дворники, как ресницы актрис,
если те удивляются, глупо моргают.
И амурчик пластмассовый на шнурочке повис.
А за окнами – хоррор: клыки раздвигая,
чернонёбного неба прожорливый зев,
как язык, жадно высунул нашу дорогу…
Таем мокрой конфетой на нём, не успев
запретить себе право ушами потрогать
плешь отжившего лета и маленький дом,
что водила купил бы, а я не купила.
А за окнами – триллер: там гоняется гром
за преступницей-молнией.
…Слишком уж милый
ваш амур – для того, кого дома не ждут…
И кто так одинок… И чьё сердце так стынет…
А за окнами – сказка: расстилают и бьют
ангелята вальками льняные просты′ни…