Отрывок из романа
Андрей ВОРОНЦОВ
Низкий свист авиационных двигателей донёсся со стороны лётного поля, стёкла тонко задребезжали. Енисеев с фотографом поднялись с банкетки, распрямили затёкшие члены и, позёвывая, пошли к барьерчикам, ограждающим от публики маленький зал прилётов. Невыспавшийся солдат из оцепления, завидев их, выставил обе руки вперёд. Они показали ему аккредитационные карточки.
– Ладно, – кивнул он, – только стойте здесь, дальше не ходите.
Фотограф занялся аппаратурой, а Енисеев, облокотившись о барьерчик, глядел сквозь мутное стекло на затянутое лениво колыхающимся туманом лётное поле, над которым занимался хмурый рассвет. Он не видел ни самолёта, ни пассажиров. Минут через пятнадцать из клубов тумана наконец появились люди. Как ни странно, впереди шла не охрана и не первые лица делегации, а тележурналисты со снимающей техникой. Такое бывало, когда телевизионщики забегали вперёд для съёмки, но эти ничего не снимали и даже не расчехляли аппаратуру. Гомоня, они ввалились в аэропорт. Судя по шипящим и жужжащим звукам их речи, это были поляки. За телевизионщиками наконец показалось несколько ВИП-персон, то есть людей с холёными лицами и в дорогих костюмах, но коротышки Леха Качиньского с супругой среди них не было. Шествие замыкала журналистская сошка помельче, вроде Енисеева и фотографа. А где же Качиньский?
Недоумевающий Енисеев ждал, когда прибывшие пассажиры пройдут паспортный и таможенный контроль. На выходе из турникета он поймал за рукав одного поляка – носатого светловолосого парня в ветровке.
– Слушай, пан! А где ваш президент? Где правительственная делегация? Польске керовництво?
– Летят за нами, – на чистом русском языке с едва уловимым акцентом ответил парень. – По инсайдерской информации. – Он подмигнул. – Через полчаса или час будут здесь. Так что ждите.
– Через полчаса или час? – удивился Енисеев. – Но туман сгущается, видимость метров двести! Вы-то, наверное, с трудом сели, а они?
– Не беспокойся. Их самолёт набит электроникой. Они сядут и с завязанными глазами. Слушай, а где здесь бар?
– Нигде. Это же военный аэродром.
– А «дьюти-фри»?
– Тоже нет.
Белобрысый
заметно расстроился.
– С меня причитается. За «инсайдерскую информацию». – Енисеев вынул из кармана куртки маленькую бутылочку «Ред Лэйбл» из Надиных запасов и протянул поляку.
От радости тот перешёл на польский:
– О-о! Дзенькую! Дзенькую! Спасибо! Вчера перед вылетом сильно выпили, а в самолёте сухой закон! Вот так вы, русские, поляков покупаете!
– И неполяков тоже, – уточнил Енисеев.
Белобрысый загоготал, мигом открутил голову бутылочке и отхлебнул половину.
– А ты будешь?
– Пей, у меня ещё есть, – Енисеев достал другую бутылочку, «Джек Дэниэльс», и тоже отхлебнул.
– Да у тебя полные карманы виски! – с завистью воскликнул поляк. – А ещё говорят, что русские непрактичны! Я вот недодумался взять с собой!
– Всё же, я думаю, они не прилетят… – сказал Енисеев, щурясь на туман, уже вплотную подступивший к окнам аэропорта. – Разве можно рисковать в таком тумане, даже если самолёт набит электроникой? Они, наверное, уйдут на запасной аэродром.
– Да ты что? Какой запасной аэродром? Только Смоленск! Церемония назначена на утро! Там, в Катыни, уже люди собрались!
Енисеева как будто что-то толкнуло в спину. Знакомо, с томительной оттяжкой, ударило сердце. Он ещё и не думал ничего говорить, как услышал, словно со стороны, свой голос:
– Самолёт Качиньского через сорок минут разобьётся при посадке. Все люди на борту погибнут.
Поляк остолбенел, а потом осклабился:
– А, понимаю, шутка, чёрный юмор! Или, как у вас говорят… прикол! – Он погрозил пальцем: – Не любите вы Леха Качиньского! Ох не любите! Или ты стрингер и хочешь сенсации? Но сенсации приходят, когда их не ждёшь. Ладно, пойду к своим. Спасибо за виски!
Он ушёл, а Енисеев невидящими глазами смотрел ему вслед. Потом глянул на часы: 10.01.
– Ты чего его пугаешь? – недоумённо спросил фотограф. – Это же не шутка – самолёт с людьми! Они здесь при чём? Стюардессы, например? У тебя же жена – стюардесса! Она случайно не в полёте? Готов спорить, что сейчас этот журналюга будет своим рассказывать, какие русские папарацци кровожадные.
Енисеев ничего ему не ответил и отошёл в сторонку. Ему было страшно. Никогда он ещё ничего не предсказывал о гибели людей и не желал ничьей гибели. Не хотел же он гибели своим дядьям, когда сказал им в детстве, что они гибнут! Если речь шла о жизни людей, для него не имело абсолютно никакого значения, русофоб или не русофоб Качиньский и так ли уж невинны люди, летящие с ним. Не он им давал жизнь, не ему отнимать её. Енисеев читал о колдунах и экстрасенсах, потаённые злые желания которых материализовались помимо их воли. Но ни по пути в Смоленск, ни во время ожидания на этом убогом аэродроме он не испытывал и тени желания, чтобы самолёт Качиньского разбился. Он даже ни о чём подобном и не думал, и сама эта тема возникла всего несколько минут назад в связи со сгустившимся туманом. Енисеев закрыл глаза, представил разбившийся лайнер, разлетевшиеся на несколько десятков метров окровавленные кресла и вещи, искромсанные человеческие останки… На спине его выступил холодный пот.
Впервые за историю своих предсказаний Енисеев стоял перед необходимостью что-то делать. От него совершенно не зависело, начнётся война в Афганистане или нет, заработают или нет остановившиеся моторы во время памятного иркутского рейса. Он лишь сказал, что война начнётся и что через двадцать минут двигатели заработают. Он не мог ничего изменить в будущем Путина, увидев его сходство с бюстом Цезаря из Британского музея. Он лишь написал, что Путин из того же типа людей, что и Цезарь, и политические клоуны – ему не конкуренты. Но самолёт Качиньского, если верить польскому журналисту, был ещё в воздухе и будет ещё не меньше получаса. Пророчество гласило, что он разобьётся при посадке, – стало быть, пока он в воздухе, ещё можно что-то изменить. И, хотя история человеческих пророчеств ясно говорила о том, что все попытки не допустить предсказанного лишь способствовали его свершению, он не мог просто так сидеть и ждать. Хотя бы из-за того, что Надя тоже могла быть в воздухе, как верно сказал фотограф. Ничего не предпринимать сейчас было бы предательством по отношению к ней. Или, во всяком случае, дурным предзнаменованием того, что могло случиться и с ней. Ведь они познакомились, когда он предсказал нечто прямо противоположное тому, что предсказал сейчас.
Но куда идти? К руководителю полётов? К диспетчерам? Он потратит драгоценные полчаса только на то, чтобы пробиться к ним, а если пробьётся, время для принятия решений уйдёт на выяснение, не сумасшедший ли он. Енисеев дрожащими руками вынул из кармана бутылочку виски и отхлебнул. Время таяло неумолимо. Он встал и пошёл к полякам.
Белобрысый парень, завидев его, взмахнул руками:
– О! К нам пожаловал ходячий склад виски! Не нужна ли ещё какая-нибудь эксклюзивная информация в обмен на бутылочку?
– Отойдём в сторонку, – предложил Енисеев.
– Добже, одейдзем в бок! – с готовностью отозвался поляк, которого, видимо, не оставляла мысль о дармовой выпивке. – Но если ты насчёт самолёта Качиньского, то он ещё не упал, – сострил он.
– Я именно насчёт самолёта, – понизив голос, сказал Енисеев. – Понимаешь… ведь я не пошутил. Я вообще предпочитаю не шутить, когда дело касается чьей-нибудь смерти. Просто я иногда ни с того ни с сего говорю вещи, которые… сбываются. Понимаешь?
– Ты предсказываешь будущее? Как Нострадамус?
Енисеев вложил ему в руку «мерзавчик» с виски.
– Выпей ещё, но послушай меня внимательно и серьёзно. У нас мало времени. Я не Нострадамус и не предсказываю специально будущего, но иногда это у меня получается. Я познакомился со своей женой в самолёте, и тут внезапно отказали два двигателя. Я сказал, и сам не знаю почему, что они заработают через двадцать минут. И ровно через двадцать минут они заработали. Не исключено, что это случайность, но они заработали! Я сказал Юлии Тимошенко, и тоже не знаю зачем, сколько голосов она недоберёт для победы. И именно столько она не набрала. И вот теперь, когда я точно таким же образом вдруг предрёк гибель самолёта, я спрашиваю себя: что будет дальше? Я сказал, что он разобьётся при посадке, стало быть, ещё есть время предотвратить крушение. Но его с каждой секундой остаётся всё меньше.
Белобрысый, слушая Енисеева, даже забыл о виски.
– А чего ты хочешь от меня? – пролепетал он.
– Как чего? У вас наверняка есть какая-то связь с людьми в президентском самолёте! Надо убедить пилотов, чтобы уходили на запасной аэродром. Надо сказать, что здесь на расстоянии вытянутой руки ничего не видно, да что угодно соврать, лишь бы они не садились! Тем более что это почти правда, посмотри в окно.
Поляк молчал, в нерешительности теребя молнию своей ветровки.
– Ну! Это же ваш президент! Ваше руководство!
– Но что я скажу? Кто поверит в твоё предсказание? Про туман и так все знают. И вообще, такого рода информацию передают диспетчеры. Почему бы тебе не пойти к ним?
– А почему я пошёл к тебе? Ты, журналист, ещё мне можешь поверить, а военные диспетчеры пошлют меня на «три»! Время уйдёт, и изменить что-либо будет уже невозможно!
Белобрысый задумался и с неохотой согласился:
– Хорошо… Есть тут у нас один куратор… из «дефензивы». Поговорю с ним.
– Только побыстрее!
Поляк ушёл и через несколько минут вернулся с круглолицым седоватым плотным человеком с внимательными глазами.
– Хочу спросить вас, пан, – сказал он Енисееву, обнаружив, как и белобрысый, хорошее знание русского языка, – а вы не насмотрелись случайно американских фильмов о предсказателях авиакатастроф?
– Мне самому доводилось предсказывать избавление от катастрофы. И поэтому я встревожен, впервые предсказав её. Тем более что для этого есть реальные основания. Разве вы не видите, какой туман? Сейчас ещё можно что-либо изменить, а потом будет поздно. Подумайте об этом.
– Я думаю о том, не угодно ли русским сорвать церемонию в Катыни, убедив пилотов президентского самолёта сесть на запасной аэродром?
– А церемония состоится, если самолёт разобьётся?
«Куратор» сдержанно рассмеялся.
– И всё же: откуда мне знать, что пан не работает в КГБ?
– Потому что КГБ давно уже нет! А ФСБ, наверное, без меня нашло бы способ посадить президентский борт на запасной аэродром. Они просто закрыли бы этот аэропорт, и всё.
Поляк поглядел прямо в глаза Енисееву. Енисеев ответил ему столь же прямым взглядом.
– Ну что ж, – кивнув каким-то своим мыслям, промолвил «куратор», – допустим, вы не похожи на провокатора. А туман и впрямь сильный. Русский Ил-76 минут сорок назад не стал здесь садиться. Правда, это большой транспортный самолёт. В общем, независимо от того, что вы тут предсказали, есть повод поговорить с пилотами нашего Як-40. Они могут связаться с президентским бортом.
– Только помните, что осталось уже не сорок, а двадцать две минуты.
– Я это учту, – слегка улыбнулся «куратор» и ушёл.
Енисеев остался с белобрысым журналистом. Тот вспомнил про бутылочку виски в руке и в несколько приёмов осушил её. Потом он с опаской и любопытством посмотрел на Енисеева.
– Слушай, – сказал он, – я не знаю, как предсказывают будущее, но, если ты увидел, как самолёт упадёт, не можешь ли ты сделать, чтобы он не падал?
– Нет, не могу, – ответил Енисеев. Его знобило, кровь стучала в висках. – Я не маг. Я и сам не понимаю, как получаются предсказания. На меня неожиданно накатывает что-то, а потом исчезает. В детстве я так предрёк афганскую войну. А однажды я смотрел на портрет Юлия Цезаря и увидел лицо Путина. Через несколько месяцев он стал президентом. Но я предсказал нечто, существующее помимо меня. Управлять этим я не умею.
– А ты попытайся. Может быть, получится.
– Не получится. Это не зависит от моих желаний. Мне не дано влиять на ход событий. Я ещё могу обличать на манер пророка, но не могу, как пророк Илия, засушить источники вод.
Енисеев снова посмотрел на часы. 10.26. Осталось пятнадцать минут. Значит, самолёт уже снижается. Где этот чёртов «куратор»? Один разговор, другой, третий – так и пролетят бездарно все сорок минут… А может быть, надо было просто молиться о спасении людей? И настоящие пророки – потому пророки, что молятся? И пророчества их исполняются по молитве? А я не умею молиться и иду с закрытыми глазами, как сказал батюшка.
Енисеев попытался молиться. Ничего, кроме «Господи, спаси их!», в голову не шло. «Господи, уведи их на запасной аэродром!» Он вспомнил, что есть молитва «Живый в помощи», 90-й псалом, но наизусть его целиком не знал. А ведь его написал пророк! Как там сказано? «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни…»
В этот момент появился поляк-«куратор».
– Мы стучимся в открытую дверь, панове, – объявил он. – Буквально несколько минут назад пилоты президентского борта сами связались с нашими пилотами, и те сообщили им всё о здешних плохих погодных условиях. Командир президентского лайнера не исключил, что уйдёт на запасной аэродром. Решение он будет принимать при заходе на посадку.
– Но ведь он, наверное, уже заходит на посадку! Скажите ему, чтобы немедленно поворачивал!
– Друг мой, – недовольно пожевав губами, сказал «куратор», – вы забываете, что изменить направление полёта может только командир корабля. Между прочим, в самолёте находится и командующий польскими ВВС. Наверное, эти люди понимают в своём деле больше нас. Так что оставим решение за профессионалами. Тем более что, как выяснилось, они имеют объективную информацию о погодных условиях. А вам от лица нашей делегации хочу выразить благодарность за проявленную тревогу о польском руководстве, что весьма необычно при нынешнем состоянии польско-российских отношений. Вы благородный человек!
Енисеев вяло пожал полякам руки и отошёл. Никакого облегчения от того, что сообщил пожилой поляк, он не испытал. Что изменилось с тех пор, как полчаса назад он предрёк гибель самолёта? Да ничего. Правда, пилоты президентского борта уже знают про сильный туман, но они ничего не знают о предсказании. А ведь он не из-за тумана пошёл к полякам! Главное было то, что устами Енисеева неведомая сила напророчила катастрофу, а пилотам по-прежнему было известно только о тумане и том, что Як-40 всё же в этом тумане сел. И последнее могло для них быть важнее первого. Наверняка они чувствовали себя бо´льшими профессионалами, чем пилоты Яка. Склонить к решению уйти на запасной аэродром их может нечто более весомое, чем та информация, которую они имеют. Но именно эта информация до них так и не доведена!
Оставалось восемь минут. Он хотел встать и пойти снова к полякам, но ощутил внутри себя бессилие, природа которого не зависела от него самого. Это было бессилие перед судьбой. Впервые он почувствовал её как нечто почти материальное, сковавшее его движения. Несмотря на все его пророчества или полупророчества, понятие неумолимости судьбы было до сих пор для Енисеева не более чем образом, а теперь на примере бесплодных по сути разговоров с поляками он увидел, сколь тщетны попытки противостоять судьбе. Дело было, очевидно, не в том, что это в принципе невозможно, а в том, что предсказание, будучи непостижимым по сути своей, развивается в пределах естественных, постижимых, привычных. Чтобы поломать предначертанное, требуется немедленно выйти за эти пределы, а мы неохотно покидаем всё привычное. Побороть судьбу – это значит решительно, без оглядки повернуть в другую сторону, как это должны сделать пилоты самолёта Качиньского. Но они тоже подчинены инерции привычного и зависят от решений других людей, в том числе и тех, что предупреждены, как собеседники Енисеева. А они предупреждению не вняли. Видимо, чтобы вовремя поверить предсказанию, необходимо верить в предопределение вообще, а современные люди полагают, что пророчества – это удел немногих избранных вроде Ванги.
Мысли его смешались, хаотично бежали куда-то. Он не мог ни на чём сосредоточиться, не пытался уже молиться. Енисеев смотрел на людей, болтающих, слоняющихся, дремлющих внутри маленького аэропорта, на приблудившуюся собаку, чешущую за ухом в углу, на липнущий к окнам туман, на циферблат электронных часов и видел в них, внешне мало чем связанных, работу огромного, отлаженного механизма судьбы. Все они – и люди, и предметы, и явления – были винтиками судьбы, неотвратимо свершающейся в свой срок.
Свершающейся ли? Ответа осталось ждать недолго. Последние минуты Енисеев не сводил глаз со стрелок своих часов. Две минуты… одна… Ему казалось, что он уже слышит приближающийся шум самолётных двигателей, но наверняка сказать было нельзя – туман, как вата, гасил звуки снаружи. Когда секундная стрелка обежала последний круг, а минутная неотвратимо скакнула к отметке 41, ничего не произошло. Но ещё через пару секунд сжавшийся в комок Енисеев услышал отдалённый глухой удар и скрежет, как будто тяжёлая лодка толкнулась в причал и заскрипели в ржавых уключинах вёсла. Стёкла слегка задрожали. Он с трудом оторвал взгляд от циферблата. Ничего не изменилось. Туман за окнами был так же неподвижен, как и прежде. Енисеев пытался уловить ещё какие-то звуки, но их больше не было. Туман, тишина. Те же слоняющиеся, дремлющие люди. Только собака в углу вскочила на ноги, поджав хвост, её тусклые глаза блеснули, уши встали торчком. И тут, разорвав пелену тумана, раздался страшный вой пожарных сирен и загрохотали сапоги бегущих к выходу солдат.
Енисеев не помнил, как он оказался на лётном поле. Он и другие люди шли как призраки в мерцающем тумане. Их силуэты были едва различимы, они словно парили над землёй. Призраки перекликались, как грибники в лесу. На самом же деле они вовсе не перекликались, а наперебой кричали в мобильные телефоны, торопясь сообщить сенсацию в свои далёкие, призрачные редакции. Эхо безразлично разносило их восклицания по тонущему в молочной белизне полю. В руке у Енисеева тоже был мобильник, но он позвонил только Наде, удостоверился, что она жива-здорова. О разбившемся польском самолёте он не сказал ей ни слова. Когда Енисеев обернулся назад, он не увидел аэропорта. Не видел он ничего и впереди, и по бокам, просто шёл за другими призраками. К дегтярному запаху тумана всё отчётливее примешивался страшный запах гари. Они шли по этому запаху, пока туман не перечеркнула косая линия, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении ржавым крылом транспортного самолёта Ил-76. Его огромные моторы напоминали подвешенные к крыльям атомные бомбы. Обойдя облупленную громадину лайнера, они наткнулись на ещё один такой же Ил. Это было кладбище транспортных самолётов. Их тяжёлые, смахивающие на дирижабли фюзеляжи грозно и мрачно выплывали из тумана. Они понуро стояли вдоль поля, как почётный караул на похоронах советской авиации. Когда идущие в тумане миновали последний Ил, путь им преградила цепь растерянных солдат. Они тонко, по-мальчишески ругались матом.
Енисеев вернулся в туман, к огромным ржавым Илам, обогнул их с другой стороны и пошёл куда-то уже в полном одиночестве. Он двигался словно в облаке, не видя никого и ничего, наедине со своей судьбой. Где-то позади остались другие люди, тоже наедине со своей судьбой, и никто не мог ей противостоять. Человечество было толпой одиноких людей, идущей в тумане навстречу своей смерти.
Только бетонные плиты под ногами говорили, что Енисеев всё ещё находится на лётном поле. Он шёл, запах гари и керосина усиливался. Сквозь туман проглянуло бледное солнце, подул ветер. Енисеев почувствовал, что идёт по мягкой земле, увидел силуэты голых берёз.
И тут в какие-то секунды необъяснимым образом всё прояснилось, туман исчез, как будто его и не бывало, и ужасная картина открылась глазам Енисеева. Он стоял в двухстах метрах от дымящихся обломков разбившегося самолёта.