Не поздно жить

* * *

Под небом яркозвёздным

теперь не покутить –

карьеру делать поздно

и денег не скопить.

С певуньей не обняться,

не заглянуть в глаза –

уже не восемнадцать,

уже намного «за».

Неспешно через годы

в чудное «никуда»

уплыли пароходы,

умчались поезда.

Под небом яркозвёздным

судьбы не изменить –

карьеру делать поздно.

Но так не поздно жить.

Ледоход

Всё же есть ещё в природе

неизбывный, Божий дар –

снова время ледохода,

обгоняя календарь,

тусклых будней ход нарушив,

в стылом городе моём

берега скоблит и души

очищающим ножом.

Не обман, не наважденье –

слава богу, дождались!

И с восторгом населенье

с парапетов смотрит вниз –

не мигая, наблюдает,

как сомнений зимних лёд

уплывает, уплывает...

Всё никак не уплывёт.

Мы вспомним всё

Я родился в Донбассе, в 26 верстах от Донецка, в маленьком шахтёрском городке Харцызске. В мои пять лет семья переехала на Кавказ, и единственной ниточкой, связывавшей меня с Донбассом, была могила бабушки на харцызском кладбище. Приезжал я на могилу к ней нечасто, но зато частенько звонил своему приятелю Олегу, родители которого лежали рядом с бабушкой. Осенью 22-го я, как обычно, позвонил в Харцызск, и Олег сказал мне, что могилы больше нет. Шальной укроповский снаряд разворотил весь участок, на котором лежали наши близкие. И тогда я поехал туда в последний раз. Как вы понимаете, поездка была сугубо личная. Я не был на передовой, не возил гуманитарку. И возраст, и силы не те. Я просто говорил с людьми, десять лет живущими в аду. Я просто смотрел им в глаза. Я просто написал эти строки. Так что чем могу…

1.

Какая славная погода,

весна колдует у крыльца.

Какие страшные два года,

которым нет и нет конца.

Сейчас бы в поле спозаранку

наладить плуг погожим днём,

но режут гусеницы танков

перестоявший чернозём.

Гремят недобрые зарницы,

стирая в щебень мирный дом,

и механические птицы

тротил уносят под крылом.

Зерно не скоро в землю ляжет.

Железом пашня прорастёт.

Ошмётки плоти в камуфляже

удобрят севооборот.

Откуда ж этот без предела

майданной ненависти груз?

Что ж вы детей недоглядели,

Украйна-ненька,

мамка-Русь?

Неужто вы сынов рожали,

чтоб нашей кровью упились

заокеанские шакалы

и стая европейских крыс?

Не верю. Не могу поверить,

что не вернутся никогда

на общий православный берег

те солнечные дни, когда

я шёл Подолом, как Арбатом,

ты на Тверской мне «Руту» пел...

Но тот, кто прежде был мне братом,

глядит в меня через прицел.

2.

Сегодня ночью плакали деревья

в саду и в ближней лесополосе.

Я, помнится, сначала не поверил –

зачем они? Тем более к весне.

Весною впору петь.

Пусть бродят соки,

вскипает жизнь у дремлющих корней…

Но кто-то тихо всхлипывал у окон,

чуть слышно, словно жаловался мне.

Я вышел в сад, точнее, в то, что было

когда-то садом посреди села.

Луна – неосторожное светило,

над садом искорёженным плыла.

А под луной бессильно и нелепо,

сочась слезами и почти без слов,

о чём-то горячо молили небо

обрубки тонких веток и стволов.

Конечно, я мольбы их не расслышал,

и вряд ли небо им дало ответ,

но понял, что просили передышки,

чтоб хоть листочки выбрались на свет.

Но не бывает выходных у тризны.

И у войны ответ всегда простой:

снаряды рвали дерева и жизни

над близкою ночной передовой.

3.

Петро, за что ты кума Мишку,

и хату Мишкину, и сад?

Ведь у него растёт сынишка,

твой крестник. Он чем виноват?

А Мишка, кум, он разве ворог?

Да и жена его не враг.

За что же ты из «трех семёрок»

развеял кума Мишку в прах.

Он не рубил твой тын и сливу,

твой дом он не обрёк золе.

Он просто жить хотел счастливо

на отчей, на своей земле.

Вы с ним в одной учились школе,

а после – шахта, дом, семья.

Он первенца назвал Миколой,

тебя сосватав в кумовья.

Когда же всё переменилось?

Как стал ты нелюдью, Петро?

Какая мразь в тебя вселилась

и выжгла начисто нутро?

Молчишь...

Страх жрёт тебя, как плесень.

Ты молишь, чтобы пронесло.

Но жив пока ещё твой крестник,

он помнит всё.

Он помнит всё.

И если даже, смежив веки,

ты сгинешь в тысячах могил,

он не простит тебя вовеки…

Дай бог, чтоб внук его простил.

4.

Ну что, панове, отскакались,

потарахтели в барабан?

Здесь пулю не возьмёшь на жалость.

Окоп не то же, что майдан.

Не покрасуешься бесстыже,

не позигуешь почём зря.

Сполна хлебнёшь окопной жижи,

не раз обмочишь прохоря.

Ну ладно, этот гад идейный,

а ты здесь, харьковский, при чём?

Какую ты с дружком Авдеем

сыскал Европу с калачом?

Пойди сходи к Авдею в гости,

поговори с дружком своим.

Как там живётся на погосте

под флагом жёлто-голубым?

Не жмёт ли хата «два на метр»

и пара метров в глубину?

Кого он там, в Европах, встретил,

с кем погутарил за страну?

Как, хорошо ль у вас там стало

без ватников и москалей?

И грошей полон дом, и сала,

пампушки жуй, горилку пей.

А хочешь, кушай ананасы –

теперь ты пан, большая честь.

Жаль, сам ты пушечное мясо…

И всё же, хлопцы, выход есть.

Бери «калаш», гранату, вилы,

шагай до Банковой, браток,

покуда не пришёл твой срок

и не отрыл тебе могилу

кровавый маленький хорёк.

5.

А над Донцом чудесная погода,

вода тиха, светла, как небосвод.

А в городах, полях и огородах

весна осколки сеет третий год.

Беда у нас не ходит стороною,

тем более такая – на крови.

Война всегда останется войною,

как ты её в газетах ни зови.

А значит, будут новые потери,

и плач, и боль во всех концах страны.

Но мы всё стерпим,

потому что верим –

не зря на фронте гибнут пацаны.

Нас не сломить ни пулями, ни ложью.

В нас этот дух из глубины веков.

И в танки сядут новые Алёши,

и Жоги поведут штурмовиков.

И день придёт, безоблачный,

хороший,

как тот Великий Майский День и Год,

когда мы выйдем всей страной

на площадь,

от Бреста до Курил – один народ.

Нам в этом мире зло карать не ново.

Мы вспомним всё –

всех павших под огнём,

Одессу, Бучу, каждый мирный дом…

И мы дойдём до Киева и Львова,

а надо – и до Одера дойдём.

Поздравляем Александра Николаевича Ковалёва с 75-летием! Желаем крепкого здоровья, всевозможных радостей и новых строк!