Однажды в 1979-м разговорились за чаем в Колпачном переулке с Юрием Владимировичем о запрещённом к изданию в СССР романе «День Шакала», о неудачных попытках покушения на президента де Голля, о том, что пришло время издать его «Военные мемуары». Валентин Хоров насторожился: он знал о холодном отношении Брежнева к генералу. Что же означает неожиданное предложение Андропова, пренебрёгшего мнением генсека?
– Помню, ты рассказывал мне, как твой отец встречал генерала в Сталинграде в ноябре 44-го, – продолжил тему Андропов. – Не хочешь пообщаться с известным старым голлистом, участником той знаменательной поездки в Москву на переговоры со Сталиным?..
В дождливый октябрьский день Валентин прилетел в Париж. Встречал его один из руководителей ассоциации «Франция – СССР» Морис Дежан, сохранивший связи с французской компартией со времён Сопротивления, присутствовавший на первых переговорах де Голля со Сталиным, отслуживший восемь лет в Москве – уже при Хрущёве – в должности посла Пятой республики. Тогда-то отец Валентина и получил от Дежана в подарок экземпляр «Военных мемуаров» де Голля с автографом автора – в память о знакомстве 30 ноября 1944 года в поднимавшемся из руин Сталинграде. В 56-м председатель КГБ Иван Серов подсунул впечатлительному французу своего агента – очаровательную Ларису Соболевскую. Посол не устоял и оказался в «медовой ловушке», согласился на сотрудничество, в чём в конце концов сам же и признался де Голлю. Генерал пожурил его: «Итак, Дежан, спишь с кем придётся?» – и отправил в отставку, посоветовав не прерывать дружбы с русскими…
Заскочив на бульвар Ланн, 40, и передав коллеге по журналистике Николаю Четверикову пожелания Андропова, Валентин отправился со стариком Дежаном на Монпарнас – в кафе «Ротонда». Теснота и шум в зале не мешали задушевной беседе. Говорили, конечно же, о славном прошлом, о восхищавшей Шарля де Голля «вечной России» и «вечной русской армии», о «сверхчеловеческой дерзости и коварстве» Сталина, его «молчаливой и бдительной властности», поразившей генерала на переговорах в Москве.
– А знаете, какая мысль маршала Сталина более других изумила тогда де Голля? – спросил Дежан.
– Какая же?
– Генерал уверял Сталина, что ещё в декабре 41-го понял, кто будет победителем в этой войне. А тот ему: «В конце концов, победителем оказывается только смерть…» Что вы на это скажете?
– Ничего удивительного. Это – ответ русского гегельянца. Ведь Сталин, как и Маркс, не был марксистом.
– Теперь мой черёд изумиться! – заметил Дежан. – Я хоть и изучал философию в юности, такое слышу впервые. Кстати, вы говорили, что ваш сын ещё в школе заинтересовался Бергсоном. Я приготовил для него небольшой подарок (француз извлёк из портфеля экземпляр «Творческой эволюции» и передал Валентину). Пусть это станет для него поводом заняться французским…
Валентин поглядывал по сторонам: не заявился ли сюда пообедать «великий путаник» Жан-Поль Сартр, поставивший диагноз самому Суслову? И поймал на себе недобрый взгляд тучного седовласого профессора Сорбонны, занимавшего со своей студенткой соседний столик справа. А может быть, и не профессора вовсе? Этакое оттопыренное ухо… В любом случае пора завершать, пообщались всласть…
Отказавшись от сопровождения, он отпустил предоставленную ему Ассоциацией машину и отправился с Монпарнаса своим ходом на улицу кардинала Лемуана, 74, где более полувека назад поселился со своей прекрасной Хэдли Эрнест Хемингуэй. Дождь не переставал. Вот и площадь Контрескарпе! Площадь? Жалкий, невзрачный пятачок, увековеченный мастером, смотревшим вниз из распахнутого окна глазами, ослеплёнными светом небывалой любви. Дождевые потоки неслись по тротуарам к невидимой Сене. «Да, ничего себе Праздник, который всегда с тобой! – думал Валентин, спрятавшись под навесом напротив искомого дома, вычисляя этаж и окна тех комнат, где полвека назад обитал кумир его молодости. – Может быть, тогда, в 20-е, Париж действительно был для него праздником, праздником в голове, переполненной замыслами и надеждами… Как бы там ни было, занимаясь поначалу рутинной журналистской работой, он всё же прочувствовал неведомую обывателям полноту жизни и стал-таки самим собой… Но Хэдли! Потерять чемодан с рукописями боровшегося за признание мужа! Похоже, он ей этого так и не простил… свободный художник! Откуда этот штамп? Не было нигде и никогда никаких свободных художников…» Валентин зашёл погреться в кафе на площади Бастилии. Выпил стаканчик абсента, закусил устрицами в тесте. У стены напротив пригрелась троица: длинноногая глазастая и губастая, коротко подстриженная сенегалка с огромным бюстом и два хилых потомка французских колонизаторов. Она вела разговор и как-то невзначай разжигала – эта чёрная дева и пантера в одном лице! Иногда её лицо словно каменело, но едва вздрагивали уголки чувственных тёмно-розовых губ: подобие готовой сорваться улыбки. Нет, лучше уйти отсюда… Свернув на улицу Святого Антония, Валентин двинулся к собору Парижской Богоматери. Вспомнил, как в 67-м на сталинской даче в Зелёной роще пытался оторвать одиннадцатилетнего сынишку от чтения Виктора Гюго, а тот не хотел покидать тенистый грот с журчавшим фонтанчиком и идти вниз, прощаться перед отъездом с надоевшим ему морем. Чем его тогда так увлёк писатель-романтик? Не скучными же экскурсами в историю Средних веков? И не образом сурового и мощного собора, некогда повергавшего парижан своею громадой в ужас? Может быть, поразила Эсмеральда? Квазимодо или… архидиакон Клод Фролло? Да, видимо, именно отец Клод, одержимый «ненасытной жаждой познания», со своей алхимией – этой «премудростью из всех премудростей». И вот Санька после переезда на Воробьёвку вроде бы случайно оказался в химической спецшколе, увлёкся, соорудил свою домашнюю лабораторию, подражая заданному в романе образцу. Так или иначе, чтение Гюго стало для мальчишки первой прививкой мистицизма. Валентин же хотел, чтобы его сын вырос воином, продолжателем Великого Дела, а не созерцателем или магом вроде бывшего соседа по Новопесчаной – Вольфа Мессинга. Ради этого и опекал, учил закалять тело, владеть собой, отметая эмоции. Мешала, как обычно, Алина, навязав каждодневные многочасовые занятия музыкой, подгоняя под свой идиотский идеал «интеллигентного мальчика».
Валентин стоял в сквере перед собором Парижской Богоматери, уже никому теперь, наверное, не казавшимся ни громадой, ни сфинксом, ни высеченным в граните «справочником оккультизма». Хотя, конечно, всё ещё впечатляли облепившие храм химеры и приковывала внимание зловещая Стрикс – кровожадная полуженщина-полуптица, высматривавшая с высоты свою новую жертву. Не было ни малейшего желания попасть с ошалевшей от достопримечательностей Парижа толпой зевак внутрь этой так называемой философической церкви. Не лучше ли вернуться в отель и отоспаться перед завтрашними переговорами в издательстве «Галлимар»?
А дождь всё сыпался на серый, набухавший от влаги, туманившийся Париж. Зонт не спасал от всепроникающей сырости. Валентин брёл по улице Вожирар мимо безлюдного, по-осеннему проржавевшего Люксембургского сада. Где-то здесь поблизости, в иезуитском колледже, по рассказам Дежана, учился Шарль де Голль, овладевал основами зажигающей толпу риторики, вырабатывал собственную философию жизни, равняясь на Анри Бергсона, чтобы в один прекрасный июньский день 1940 года уже не на словах стать человеком действия, орудием национальной воли, оракулом сопротивлявшейся «Свободной Франции». Валентин мысленно перенёсся в «студенческие 50-е», вспомнил краснодарский поезд, возвращение с раскопа, пропажу своего злополучного чемодана с дневниковыми записями о визите де Голля в Сталинград, с выписками из опубликованной в 44-м году в американской газете «Виктуар» статьи «Психология диктатора», в которой излагалось содержание книги де Голля «На острие шпаги»; вспомнил первые контакты с МГБ в здании Главного почтамта на Мясницкой, где ему вернули украденный чемодан и дневник с крамольными записями в придачу. За одну только дерзкую мысль о гибельной для страны диктатуре посредственности он мог бы поплатиться тогда свободой. Тогда же – или восемью годами раньше, в ноябре 44-го? – завязался главный узел его судьбы. И вот приближается кульминационный момент развязки: он уже почти на самом верху, рядом с Андроповым, готовым резким рывком вытащить страну из мещанского болота брежневизма. Хватит ли сил? Ведь Андропову уже 65. Ну и что? Де Голль вернулся к власти в 67 и за десять лет поднял престиж униженной Франции, решился на разрыв с НАТО. Валентин представил, как в 50-е генерал в своей башне в Коломбэ подводил в мемуарах жизненные итоги и всё же, не желая быть лишь «промежуточным пунктом» в череде поколений, перечитывая Бергсона, думал о будущем, мысленно готовил себя к рискованному действию в ситуации возрастающей неопределённости. И в самом деле, вся его жизнь являла собой иллюстрацию к тезису философа-интуитивиста о том, что наибольший успех всегда выпадал на долю тех, кто не отказывался от наибольшего риска.
Прихватив по дороге фляжку коньяку «Наполеон», Валентин добрался до своего дешёвого отельчика «Сonvention Montparnasse», с облегчением сбросил промокшую одежду, прогрелся под душем, принял и внутрь для сугрева. Включив телевизор, с наслаждением вытянулся на широченной кровати под белоснежной прохладной простынёй, закурил. Крутили «Крёстного отца» на французском. Сюжет ему известный: несколько лет назад был на просмотре у Ермаша в Госкино. Музыкальный фон располагал к ностальгии. Валентин вспомнил и о своём «благодетеле» генерале Чилимове из сопровождения де Голля в его поездке из Баку через Сталинград в Москву – на поворотные для павшей и презираемой британцами Франции переговоры со Сталиным. Старый чекист доживал свой век, как и положено, в безвестности, на своей кратовской дачке. Надо бы навестить его. Валентин снова и снова перебирал тассовские фотографии из архива своего отца, которые показал и Дежану в «Ротонде»: де Голль прибывает в Сталинград на допотопном императорском поезде, сорокалетний отец получает из рук генерала памятный лотарингский меч, банкет в честь руководителя временного правительства Франции… Глаза слипаются, а перед мысленным взором – иная картина: июнь 66-го, Алексей Николаевич Косыгин и де Голль в скорбном молчании у Кремлёвской стены перед могилой генералиссимуса Сталина…
Утром Хоров отправился в квартал Сен-Жермен-де-Пре – на улицу Себастьяна Боттина, 5, где была запланирована его встреча с Клодом Галлимаром. Тот не появился в назначенное время. Подождав 15 минут, Валентин кивнул секретарше и пошёл к выходу. Она молча смотрела ему вслед широко раскрытыми глазами, полными изумления. Что ж? Серия «Библиотека идей» ещё лет пять не появится на русском.
За ночь западный ветер разогнал дождевые тучи. Пробилось наконец солнце. Впереди – целый день полного одиночества и свободы! Давненько же в его беспросветной жизни не было таких дней. Последний раз – лет двадцать назад, когда позволил себе побродить по Эрмитажу, забыв ненадолго о своём «казарменном» существовании. И вот теперь Лувр – нечто немыслимое, ещё вчера недосягаемое! При входе в галерею – серо-белая громада: сфинкс! Окоченевшая тайна, застывшее в камне смешение двух начал – вечно-женственного и звериного. Леонардова Мона Лиза – та же зловещая, смертельно опасная алхимическая смесь… Вот и Полина Виардо была для Тургенева таким же сфинксом. Сплетение чарующей женственности и пугающей животности в ней сводило с ума несчастного писателя. А герценовская Беатриче – Натали? Экзальтированная, мистифицировавшая похоть самка. То же самое – «прекрасная дама» Любовь Дмитриевна Менделеева, бесившаяся от того, что Блок не хотел видеть в ней самку и бегал по проституткам. Выпадает из этого ряда, пожалуй, один Достоевский со своим фальшивым обожанием Рафаэлевой Мадонны, хотя и у него мелькают в романах обворожительные девушки-паучихи. Чуткий к литературной фальши Бунин упростил «проблемную ситуацию», лишив женщину ореола загадочной двойственности, лишив вполне по-мопассановски, но и налетел в результате на лесбиянку, за которой бегал с пистолетом – в бешенстве от своего неприятного открытия. Беда! Прав был Иван Сергеевич, пробившийся сквозь дымовую завесу женственности к «голой правильности»: женщина и есть та самая сведенборговская трещина, через которую в «этот лучший из всех возможных миров» просачиваются тёмные, разрушительные силы…
Перекусив на бульваре Сен-Мишель в кафе у Беньямина, юного парижанина, легко говорившего по-русски и к тому же влюблённого в Россию, Валентин развернул карту города с пометками Дежана и двинулся в сторону 16-го округа, к Пасси, где на улице Рейнуар прятался от кредиторов в 40-е годы прошлого века Оноре де Бальзак, любимейший писатель его сталинградской юности. Маленький плешивый смотритель с радостным блеском в глазах вручил ему бесплатный билет и запустил одного в апартаменты писателя. Нищенская обстановка дома-музея разочаровывала. Несколько портретов на стенах. Бальзаковская трость, пустые флаконы и серебряная цепь под стеклом. Небольшой письменный стол и деревянное кресло с высокой спинкой в кабинете – его ли? Валентин вышел в небольшой сад. Из ещё не пожелтевших мокрых зарослей выглядывали два сфинкса, напоминая о тайнах прожитой здесь писательской жизни. Валентин расположился за круглым металлическим столиком, подставив лицо выглянувшему солнцу и разгонявшему облака ветру, погрузившись в лёгкую дрёму. И снова засияло для него лето 1949-го в Латошинке, сверкнули разбойничьи глаза девушки с золотистой кожей, которую учил поздним дождливым вечером игре в бильярд и которая потом тоже учила его чему-то; вспомнилась и станица Филоновская, заструился из недосягаемой дали Бузулук, и он ощутил в руках тяжёлые вёсла, увидел на корме раскрытый том Бальзака и повторил вслух только что прочитанную фразу:
«Он понял, какое тайное и непростительное преступление совершал: он ускользал от власти посредственности…»
Шарль де Голль в Москве.
1944 год, подписание договора, вернувшего Франции статус великой державы
1966 год, на встрече с Л.И. Брежневым