Известному русскому писателю, автору многих книг Юрию Козлову исполнилось 70 лет. Он встретил юбилей «на марше», ударно завершив новый роман, над которым работал несколько лет. Юрий Козлов – давний автор «Литературной газеты», лауреат многих литературных премий, о его творчестве писали и пишут ведущие российские критики. Сегодня мы публикуем фрагмент из интервью Юрия Козлова литературоведу, доктору филологических наук Олегу Морозу и главу из нового романа, который выйдет осенью в двухтомнике писателя в издательстве «Медиарост».
«ЛГ» поздравляет Юрия Вильямовича с юбилеем, искренне желает ему удачи в жизни и творчестве!
- Вам, наверно, уже не раз приходилось рассказывать о том, как начинался Ваш путь в литературу. Чтобы не заставлять Вас повторяться, спрошу иначе. Писатель, как, впрочем, любой другой мастер, по-настоящему начинает понимать своё дело много позже, чем проявит себя на литературном поприще. В какой момент Вы осознали себя писателем и в чём это осознание состояло?
- Наверное, это произошло, когда я задумался о собственном мировоззрении, попытался определить себя, как, скажем так, гражданскую личность. Я ощутил себя на неясной границе между традиционной русской культурой (умеренный патриотизм, почтение к народу, духовным ценностям и т.д.) и модерном, открывающим новые и заманчивые горизонты в творчестве. Свою свободу, как писателя, я почувствовал в усложнении традиционных образов и смыслов, утвердившись на некоей (возможно. умозрительной) точке собственного понимания окружающей жизни и происходящих событий. Не скрою, многие советские реалии казались мне унизительными и недостойными, они довлели над мыслящей личностью, как подвешенная бетонная плита. Я писал о героях, остающихся внутренне свободными, но вынужденных существовать «под плитой». Она в определённом смысле искажала их человеческую сущность. В противостоянии «плиты» и «свободы» формировались специфические характеры, но я не видел трагедии в обрушении плиты, не понимал, что торжество модерна над пусть и «советизированной», но всё же национальной русской традицией приведёт к трагедии. Когда это случилось, я окончательно осознал себя писателем, ищущим выход из тупика уже не столько с позиций логики и здравого смысла, сколько – фантазий, утопий и антиутопий. Все мои романы – несбыточные «проектные решения» по выходу из бесконечного (по Галковскому) тупика при ясном понимании, что этот тупик – сама жизнь.
- В своих книгах, особенно ранних, например, в «Изобретении велосипеда», «Пустыне отрочества» и проч., Вы много писали о подростках, молодых людях, их опыте вхождения в социальную действительность, их самосознании. Собственно, эта тема присутствует в большинстве ваших произведений. Чем же являются искания молодёжи: знаком ветшания общества, не способного вместить людей, опыт которых выходит за рамки отведённых им социальных функций, или же это проявление онтологического беспокойства, не дающего человечеству закостенеть в своих сомнительных истинах и небесспорных заблуждениях?
- В юности человек воспринимает мир обострённо, стремится много читать, рисует в сознании собственную картину мира. В ней переплетаются лёгкие образы импрессионистов, тяжёлая графика Гойи, философская живопись Дали, работы мастеров авангарда. Это мозаичный, но яркий пейзаж действительности. Юность – это первая любовь, свежесть чувств, «заархивированная» надежда на успешную самореализацию. В юности человек верит в себя куда больше, чем в зрелые годы. Создавать образы молодых, ищущих, сомневающихся во всём героев – задача для писателя интересная и увлекательная. В прозе о подростках (классический пример – «Над пропастью во ржи» Сэлинджера) содержание в силу своей неоднозначности всегда доминирует над формой. Поиски идеалов в юном возрасте вечны, и это благодатный материал для литературы. Социальный фон здесь важен, но вторичен. Он в понимании молодых героев всегда враждебен истине, в неприятии его, стремлении его исправить, собственно, и рождается личность. Писатель как бы участвует в этом процессе, обогащая его своим жизненным опытом и пониманием условности «молодёжного бунта» против действительности, которая всегда сильнее. Мне по душе молодые герои, их жизнь – одновременно «езда в незнаемое», прорыв к идеальной жизни, которая чаще всего оказывается вечным «несбывшимся», о котором писал Александр Грин. Молодость – это полёт и страсть, то есть то, что делает литературу учебником жизни. Но говоря об этом, мы всё же оперируем старыми (социалистическими) представлениями о природе человека, на которую, так или иначе, влияет условно справедливое и гармоничное общество. Этого общества больше нет. Сегодня у молодых людей в России совсем иные ценностные ориентации.
- Сегодня, на мой взгляд, не столь уж и сложно прослыть писателем-интеллектуалом; достаточно приноровить к историческому или личному опыту какую-либо импортную социально-философскую теорию или слегка психологизировать социологически осмысленные очевидности, в которых выражается общая (но, разумеется, разнонаправленная) неудовлетворённость социальным бытием. Как вы полагаете, что есть интеллектуальность литературы, что такое современная интеллектуальная проза?
- Она проверяется воздействием на читателя, его сопереживанием, вовлеченностью в текст. Интеллектуальная литература, не будучи массовой, тем не менее, структурирует литературный процесс, размечает высоты, куда потом подтягивается литература массовая. Когда читатель умных книг чувствует внутри текста боль, искренность, (скажем, как в романах Луи-Фердинанда Селина, Германа Гессе или Франца Кафки), даже понимая, что автор заблуждается, он воспринимает его творческую концепцию, как материализованную иллюзию. Это и есть нерв настоящей интеллектуальной прозы. Это «игра в бисер», в которую автор предлагает сыграть читателю. Интеллектуальная литература, помимо сюжетной игры, живёт красотой мысли, её превращением из гусеницы в куколку и, наконец, в прекрасную бабочку. Интеллектуальная литература – опытное поле, где могут взойти самые неожиданные злаки. Они могут утолить умственный голод страждущих, но могут и отравить сознание читателя, как борщевик. Неудовлетворённость социальным бытием – естественное состояние мыслящего человека. Интеллектуальная проза предоставляет возможность его осмыслить с игровых, карнавальных (по Бахтину) позиций, когда смех и абсурд превращаются в способ познания. Она расцветает там, где увядает линейная логика, где удельный вес обобщённого зла в обществе значительно превышает вес добра. Как описать экономику, основанную на откатах, умственную (по Писареву) апатию населения, мгновенную – из либералов в патриоты - смену идеологических «вех» и прочие особенности нашего бытия? Только с помощью интеллектуальной прозы.
- У меня есть одна теория. Русской литературной традиции свойственно скорее обдумывание всего того, что попадает в поле зрения человека, нежели следование модным философским учениям. Обдумывание идёт внутри языкового материала, но в условиях отсутствия необходимых для говорения средств; этим, по-моему, объясняется изобретение писателем разного рода фигур речи, тропов, метафор, всего того, что называется художественной образностью. Каков Ваш опыт работы с языком – выковывания из него поэтической речи?
- Мне кажется, моменты высокой поэзии в прозе объясняются эмоциональным состоянием писателя в момент написания держащего его за душу текста. Сердце любого талантливого текста – мысль. Она разгоняет фигуры речи по венам и артериям литературного произведения, задаёт ритмику повествования, сама, как обнажённая красавица, выбирает для себя словесные наряды. Русский язык в плане одушевления и интеллектуального освоения новых истин переживает сегодня тяжёлые времена. В советское время Василий Белов, Виктор Астафьев, Виктор Лихоносов, Евгений Носов, Юрий Казаков, Владимир Личутин (дай Бог ему здоровья) сами творили язык, работали со словом, как плотники, создавая «без гвоздя» прекрасные произведения. В постсоветское время язык упростился, сделался примитивным, торгово-менеджерским, в литературу хлынули матерщина и пошлость. Низменные человеческие инстинкты и подлые стремления стали сюжетной основой массовой литературы. Молодые писатели учились работе со словом не у классиков русской литературы, а по детективам, эротическим романам, книгам о вампирах и маньяках, одним словом, по тому, что могло быть монетизировано. Язык современной русской прозы – общеупотребимый литературный «суржик». Поэтическая речь если и появляется, то исключительно в момент, когда писатель освобождается от тяжёлых мыслей о происходящем вокруг него, воспаряет в некие идеальные чертоги. Тогда слова начинают светиться, переходят из букв в чувства, заставляют читателя всхлипнуть и задуматься. Только в состоянии душевного подъёма можно оценить метафору Василия Белова о воде, которая казалась такой чистой, что будто и не было никакой воды. Поэтическая речь – специя, усиливающая и облагораживающая вкус текста. Есть писатели, профессионально работающие в жанре поэтической или философской притчи. Я к ним не отношусь. Поэзия в прозе может быть чудом, но никак не системой.
- В современном российском обществе всё настойчивее раздаются голоса, требующие от художественного слова активного влияния на читателя. Есть даже такое понятие, как «поэзия прямого действия». Для русской литературы это не ново; по-моему, и в Вашей писательской биографии был период (1990-е годы), когда этот вопрос интенсивно осмыслялся. Речь идёт (в первую очередь) о повести «Геополитический романс» и (отчасти) романах «Ночная охота» и «Колодец пророков». Как Вы оцениваете эти требования с высоты Ваших сегодняшних представлений о литературе?
- Да, в начале девяностых и в последующие годы существовала и пользовалась определённой популярностью у читателей «проза прямого действия», точнее проза прямой ненависти к олигархическому капитализму, всеобщей продажности, когда прогрессивная либеральная общественность требовала «раздавить гадину», то есть тех, кому не понравился расстрел из танков Верховного Совета в 1993 году. Это была литература типа «Не могу молчать!». В этом жанре работали Александр Проханов, Юрий Поляков, Анатолий Афанасьев, Вячеслав Дёгтев, многие другие писатели. Их, часто весьма талантливые произведения, (можно вспомнить «Господин Гексоген» и «Виртуоз» Проханова, «Демгородок» Полякова) считались «нерукопожатными». Они как бы не существовали для критиков, литературоведов, номинантов на престижные премии. Не существовала подобная литература и для официальных структур, её влияние на читательские массы системно «гасилось». Писатели-патриоты считались маргиналами, обскурантами, обитающими, как писал критик Лев Данилкин, «на обратной стороне Луны». Литература прямого действия существовала в замкнутом, ограниченном газетами «Завтра», «День литературы», журналами «Москва», «Наш современник», «Молодая гвардия», пространстве. Это была литература праведного гнева и народной обиды, но ей не хватало суровой, в духе поэзии Некрасова, философской мудрости. Злоба дня в ней преобладала над художественностью. Она останется в истории, как антинигилистическая проза второй половины девятнадцатого века Гаршина, Решетникова, Успенского, Крестовского.
- Юрий Вильямович, в одном из недавних интервью Вы высказали мысль, которая, на мой взгляд, свидетельствует о кризисе современной литературы. Вы сказали, что «бэкграунд, который был в предыдущие 30 лет – это было одно духовное, моральное, экономическое состояние общества. Оттуда брались характеры, сюжеты, из того времени… А сейчас всё очень резко меняется… и литература, и писатели… начинают думать о будущем. Проецировать, во что всё выльется, как будет жить страна спустя какое-то время. То есть это время собирания какой-то художественной правды и кристаллизации этой правды». На каких путях отечественная художественная мысль будет пытать свою судьбу?
- На путях горького осмысления и выработки собственной позиции в отношении того, что происходит со страной и каждым из нас сегодня. Пока это ощущение первичного прикосновения к событию, смысл и суть которого откроется и получит взвешенную оценку только в будущем, когда откроются истинные причины того, что сегодня многие, возможно, преждевременно, называют цивилизационным поворотом, превращением России в «Третий Рим», грозно предъявивший миру некую новую идеологию. В России появились новые герои, психологию, взгляды которых ещё только предстоит осмыслить литературе. Они жертвуют собой не ради богатства, не для приобретения криминального авторитета, как бандиты в девяностых, а по другим, неизмеримо более возвышенным, причинам. Такие понятия как дух, твёрдость, мужество возвращают себе первоначальные смыслы, электризуют общество. До недавнего времени успешными и состоявшимися героями, в том числе и литературы, считались люди, оказавшиеся в марте и сентябре в очередях на пограничных переходах. С ними всё понятно. Но кем будут, спустя какое-то время, ощущать себя новые люди – героями или потерянным поколением? И как на этот вопрос ответит литература? Постигающие истину жернова общественного сознания вращаются медленно и недоверчиво. Чем строительство «Третьего Рима» обернётся лично для тебя; для твоей семьи; для страны; для всего мира? Я попытался поразмышлять над этими вопросами в только что завершённом романе. У него пока два названия – «Слепой трамвай» и «Ванька-встанька». Или слепой трамвай перережет Россию, или она, как Ванька-встанька, качнётся, но выстоит. Даже здесь символика и диалектика.
____________________________________________________________________________
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Юрий Козлов – сын писателя Вильяма Фёдоровича Козлова (Вила Ивановича Надточеева), внук Ивана Надточеева, потомственного дворянина, впоследствии генерал-лейтенанта пограничных войск СССР, репрессированного в 1937 году). До 17 лет жил в Ленинграде. После окончания учёбы в Московском полиграфическом институте (1974 год) работал в журнале «Пионер», где дебютировал рассказом «Качели в Пушкинских горах». Был призван в армию, служил в войсках ПВО на Чукотке. Работал в журналах «Юность» и «Огонёк». В 1979 году в издательстве «Молодая гвардия» вышел его роман «Изобретение велосипеда».Книга вызвала невероятную волну откликов и дискуссий. Интерес читателей и критиков вызывают и другие произведения Юрия Козлова: повести «Имущество движимое и недвижимое», «Геополитический романс», романы «Одиночество вещей», «Колодец пророков», «Проситель», «Реформатор», «Ночная охота», «Закрытая таблица», «Почтовая рыба», «sВОбоДА», «Враждебный портной», «Белая буква», «Новый вор».
____________________________________________________________________________
Запрещённая бактерия вольнодумства
Фрагмент нового романа Юрия Козлова «Ванька-встанька»
Плавая в бассейне по бессрочному, выданному Андраником Тиграновичем абонементу, Ангелина Иосифовна искренне сожалела, что конструкторы гаджетов (шипящее в русской транскрипции слово наводило её на мысли о гадюке) не придумали наушники для любителей плавания. Хотя, может, и придумали, но в России, где восемь месяцев в году зима, водоёмы подо льдом, а бассейны – роскошь, а не средство оздоровления, они не рекламировались. Если бы у меня были такие, мечтала она (больше всего ей нравилось плавать на спине, глядя сквозь брызги на потолочные лампионы), я бы слушала радио в воде. В интернет-магазинах и на Аvito предлагали водонепроницаемые, как у водолазов, комбинированные инфошлемы, в которых можно было читать, что пишут в мессенджерах, смотреть ютьюбовские ролики, телевизионные программы, слушать радио и даже переговариваться с другими инфошлемоносцами. Ангелине Иосифовне не хотелось пугать в бассейне народ. Инфошлемы пока считались диковинкой и были похожи на противогазы.
Приходя в аквакомплекс «Победа» имени И.В. Сталина (став основным акционером, Андраник Тигранович революционно переименовал «Золотую гагару»), Ангелина Иосифовна дивилась почёту, с каким к ней с некоторых пор начал относиться персонал и другие посетители. Охранники вытягивались в струнку, как перед генералом, верноподданно пожирая её глазами. Массажистки только и ждали, как бы уложить её лицом вниз на кушетку и начать тискать. Мадам из зала ароматерапии приносила на подносе чудодейственные отвары. Мускулистый инструктор из тренажёрного зала заботливо накрывал её мокрые плечи белоснежным махровым халатом, едва она вылезала из воды.
Расслабленно (после бассейна и сауны) отдыхая в жужжащем массажном кресле, Ангелина Иосифовна искала (и не могла найти) логического объяснения этим странностям.
Почему, к примеру, она плавает в бассейне почти всегда одна? Редко кто осмеливался составить ей компанию. Разве что на дальних дорожках застенчиво появлялись солидные, начальственного вида мужики. Они незаметно и тихо, как глубоководные моллюски, подплывали к ней, но не наглели, а если и прикасались, то с извинениями. Только осторожные шаги охранников по кафельному периметру нарушали храмовую бассейновую тишину. Ангелина Иосифовна лихо переворачивалась на спину. Ей казалось, что охранники едва сдерживаются, чтобы не броситься в воду. Неужели я так плохо плаваю, что им хочется вытащить меня из воды, недоумевала она. Кое-кого из государственных моллюсков она видела в новостях. Они докладывали президенту об успехах на вверенных участках работы, а тот заинтересованно перелистывал принесённые ими сброшюрованные материалы. В кадр попадали фотографии новостроек и чудо-роботов, графики, диаграммы с неуклонно ползущими вверх разноцветными линиями, свидетельствующими о перевыполнении планов и решении всех поставленных президентом задач.
Или почему сразу после её одинокого плавания бассейн мгновенно заполняется сверх всякой меры? Безразмерные дамы в пелеринах, юные пажи, народные артисты, жилистые фитнес-леди, бритоголовые атлеты, армяне, бородатые горцы, арабы, однажды даже индус в чалме, набивались в воду, как твари в Ноев ковчег. Что влекло почтенную буржуазную публику в аквакомплекс «Победа» имени И.В. Сталина? Переименование «Золотой гагары» должно было отвратить их от этого заведения, как и винтажный плакат в вестибюле: «Товарищ Сталин – лучший друг советских физкультурников!» Нынешним физкультурникам из аквакомплекса его имени товарищ Сталин точно не был лучшим другом. Он бы отправил их плавать в другие – угольные – бассейны в Кузбассе и на Колыме.
Андраник Тигранович признался Ангелине Иосифовне, что московская власть долго противилась переименованию фитнеса. «Как же вам удалось?» – «Все хотят быть здоровыми и жить долго», – загадочно отвёл взгляд в сторону Андраник Тигранович. Он был капитаном аптечного бизнеса, ударником капиталистического труда, но не настолько авторитетным, чтобы в бассейн, как на премьеру спектакля модного режиссёра с голыми артистами и туалетными кабинками на сцене, ломились известные и уважаемые люди.
Ангелина Иосифовна не сомневалась, что рано или поздно разберётся, в чём тут дело, но её ищущая мысль тормозила перед неожиданными радостями бытия, нежилась, как она на спине в бассейне, в оказываемом внимании. Тщеславие смиряет и расслабляет разум. Человек непобедимо слаб, констатировала она, но сладость слабости восхитительна! Она ощущала себя эмбрионом, безмятежно плавающим в золотой материнской плаценте. Или мифической золотой гагарой, пух которой не способен прошибить никакой, за исключением товарища Сталина, мороз. Гага – северная птица, вдруг всплыла в памяти неприличная детская частушка, и мороза не боится. Целый день сидит в гнезде, ковыряется в… Грубо, поморщилась Ангелина Иосифовна. Похоже, кто-то из дружественных богов иронично напомнил ей о бренности бассейнового бытия.
Каждый раз, покидая аквакомплекс, она проверяла вес и рост. Цифры стояли как вкопанные с момента, когда она впервые дотянулась на кухне до транзистора на холодильнике. Неужели эфирный, если есть такой, бог воткнул её, как антенну, в крышу Вавилонской башни, чтобы она услышала подземный, а может подводный, гул революции? Разнежившийся в тщеславии разум Ангелины Иосифовны обретал невесомость пуха гаги – северной птицы. Вдруг Андраник Тигранович переименовал фитнес-клуб не только в честь Сталина? Её отчество – Иосифовна! Мысли скользили, как фигуристы по льду, крутили тройные и четверные тулупы и аксели. Ангелине Иосифовне казалось, что опамятовавшаяся судьба воздаёт ей за огорчения и нескладушки предшествующих лет. Повышение по службе – Андраник Тигранович перевёл её на должность заместителя директора аптеки – она восприняла как должное. Кого ещё он мог назначить, кроме неё, работавшей в аптеке с советских времён? Она быстро освоилась в начальственном статусе, сама не заметила, как начала лениться, важничать, покрикивать на сотрудниц. Те не посещали сталинскую «Победу», а потому не оказывали Ангелине Иосифовне должного уважения. Напротив, змеино шипели за спиной, что хозяин повысил понятно за что. Извращенец, мало ему молодых! Ну и пусть, мстительно думала Ангелина Иосифовна, не в жизни – так в сплетнях!
Зима в тот год в Москве долго не наступала. Утром подмороженные листья погремушками перестукивались на деревьях в Александровском саду, где гуляла, и во дворе дома, где жила Ангелина Иосифовна. Но снега не было. Борода Якова Блюмкина в граффити на стене обесточенной трансформаторной подстанции курчавилась от инея. Утренний Блюмкин походил на седого мудрого волхва, спешащего с дарами (в портфеле?) к дому Иосифа (опять он!), где родился Спаситель. Днём солнце отогревало листья, они повисали на ветках, как летучие мыши. Борода Блюмкина чернела, глаза зажигались яростью к врагам революции и всему живому. Он преображался в инфернального, готового отобрать у кого угодно какие угодно дары беса. Ангелина Иосифовна устала распылять ему в морду краску. «Правильно, – подбадривала её с балкона соседка-канареечница, – пусть ходит в маске, а то развесил бородищу!» Но Блюмкин словно издевался над Ангелиной Иосифовной, не желал прятать лицо под маску, в отличие от законопослушных граждан на улицах и в общественном транспорте.
Народное бессознательное в ту осень ушло под коллективную маску, как под лёд, совсем не похожий на тот, по какому безмятежно скользила праздными мыслями Ангелина Иосифовна. То был опасный ломкий лёд недоверия низов ко всему, что говорят, делают, к чему понуждают их верхи. По спрятанным лицам было трудно определить степень покорности масс, равно как и непокорности разного рода отребья – предателей, маньяков, преступников, сумасшедших, готовых не просто лаять на власть, сопротивляться силам правопорядка, но и убивать и грабить мирных граждан, расчленять не только женщин в парках, но и саму Россию. Ещё труднее было определить, крепка ли изолирующая перемычка между этими потенциально сообщающимися социальными сосудами, не разъедает ли её запрещённая бактерия вольнодумства, о чём пела популярная певица Бактерия. Следственный комитет требовал арестовать матерщинницу, специальная – от министерства культуры – комиссия собиралась внимательнейшим образом исследовать экстремистские татуировки на её гениталиях, но Бактерия вовремя смылась за границу. Как дерьмо в унитаз, поясняли радиополитологи.
Плавая спиной вперёд в бассейне, теперь она не была пришита, как пуговица, к аптечному прилавку, слушая по вечерам, а с недавнего времени и по утрам радио, Ангелина Иосифовна размышляла о пересмотре общепринятого григорианского календаря. Ей нравилась решимость вождей Великой французской революции, начавших отсчёт новой эры с 1792 года. Нравились и названия осенних месяцев: вандемьер, брюмер, фримен. Особенно брюмер – месяц туманов. Это был тревожный, неопределённый, футуристический месяц. Будущее всегда в тумане, всегда не такое, как предсказывают вожди и мыслители.
Ангелина Иосифовна в осень своего водяного величия недоумевала, почему никто из известных и уважаемых общественных деятелей до сих пор не обратился в ООН и Всемирную организацию здравоохранения с предложением объявить новую эру летоисчисления человечества с 2019 года – года летучей мыши и панголина, первого года смертоносного вируса. Следующие годы можно было бы именовать по названиям преобладающих мутаций, а месяцы по названиям основных вакцин. Французские революционные инноваторы исчисляли продолжительность месяцев двадцатидневными декадами. Для новой эпохи вполне подходили временные промежутки между обязательными вакцинациями. Они (как и всё революционное) определённо обнаруживали тенденцию к необсуждаемому сжатию. В начале пандемии, если Ангелине Иосифовне не изменяла память, речь шла о двух годах, но промежуток стремительно сократился (и это вряд ли было пределом) до полутора месяцев, то есть примерно сравнялся с революционными французскими декадами. Каждые сорок пять дней человек, если хотел жить, должен был заголять плечо под шприц. Сакральная периодичность процедуры наводила на мысли о таинстве исповеди, святом причастии и даже индульгенции от смерти. Предлагать такое папе римскому – бенефициару и хранителю всемирного григорианского календаря – современным политикам, конечно, было не с руки. Папа мог бы подумать, что они одержимы бесами.
Как сама Ангелина Иосифовна была ими одержима в лице придуманных ею богов. Поднимаясь после плавания, сауны, массажа, ароматерапии по широким мраморным ступенькам в вестибюль «Победы», она думала, что это они, бесовские боги, нарисовали поверх колючей проволоки ласковую картинку, заставили поверить, что она одержала некую победу (над чем?), а теперь как доминирующая бактерия плещется в тёплой воде. Вот так, подумала Ангелина Иосифовна, люди сходят с ума. Ей всегда казалось, что с ума может сойти кто угодно, только не она, но сейчас она в этом засомневалась.
Должно быть, эта мысль сильно отразилась на её лице, потому что гардеробщица – рыхлая предпенсионная тётка с расплывчатым славянским лицом, приняв номерок, сняла с вешалки пальто Ангелины Иосифовны и вышла с ним в холл.
– Спасибо, я сама, – попыталась перехватить пальто Ангелина Иосифовна, но гардеробщица, ловко зайдя ей за спину, уже подавала его, держа за плечи.
Блестевшее чёрной подкладкой пальто показалось Ангелине Иосифовне огромной летучей мышью. Она обречённо вставила руки в рукава, полезла в карман за кошельком с мелочью. Одна монета выпрыгнула из кошелька, покатилась по полу, как деепричастный пятак из школьного пособия по русскому языку, звеня и подпрыгивая. Гардеробщица обрушилась на пол, прихлопнула её рукой.
– Спасибо, не надо, что вы, – растерялась Ангелина Иосифовна.
– Пошлю племяннику в Донбасс, – тяжело поднимаясь с пола, гардеробщица мазнула влажным ртом руку Ангелины Иосифовны. – Будет как оберег.
– Оберег? Какой оберег?
К счастью, холл был пуст. Ангелина Иосифовна с тоской посмотрела на тёмный пузырёк панорамной видеокамеры, прилепившийся к стене под кумачовым полотнищем «Товарищ Сталин – лучший друг советских физкультурников!». Никто, кроме специальных людей, не знал, пишут камеры или висят для острастки. Что подумают, если увидят, ужаснулась она.
– Храни тебя Господь… – пробормотала гардеробщица.
Ангелина Иосифовна подумала, что сумасшедшие часто кричат, катаются по полу, кусаются. Вот и я сейчас перед ней на колени, как юродивая! На ногах гардеробщицы были чёрные обрезанные валенки, закапанные воском. Сквозь стеклянные двери в вестибюль «Победы» с противоположной стороны Хохловского переулка смотрели синие и чёрные в серебряных звёздах церковные купола, белые монастырские стены. В деревянных рядах торговали керамическими ангелами, свечами и кагором. Плавая на спине, Ангелина Иосифовна часто слышала умиротворяющий колокольный звон. Ей расхотелось вставать на колени перед закапанными воском валенками. Народ, конечно, бессмертен, подумала она, но не всегда прав.
– До свидания, – строго попрощалась с гардеробщицей.
Та перевесилась через стойку, вытащила полиэтиленовый пакет, извлекла из него розовую купальную шапочку.
– Сегодня вечером будем плавать. Разрешили… – растянула поросячью шапочку, явно примериваясь натянуть на голову.
– Разрешили что? – Ангелина Иосифовна поняла, что ответ на вопрос, кто сумасшедший, не всегда очевиден и однозначен. Безумие, как звёздное небо, колокольный звон, полёт орла и сердце девы, шире любого ответа.
– Пустят в бассейн. После закрытия, – протянула гардеробщица шапочку Ангелине Иосифовне.
– Спасибо, у меня есть. Я уже сегодня плавала.
– Подержите, пожалуйста.
– Зачем?
– Прошу вас.
– Хорошо, – пожав плечами, Ангелина Иосифовна осторожно исполнила просьбу гардеробщицы, вернула шапочку.
– В конце смены, конечно, не сразу после вас, но всё равно спасибо, что разрешили.
– Что значит – после меня?
– А то не знаете, – хитро сощурилась гардеробщица. – Сколько мы просили, письмо руководству писали, что одним днём все уволимся, откажемся от неразглашения. Сегодня ответили, что прикомандированным из Мосводоканала, уборщицам, охране, девчонкам из бухгалтерии и кафе после смены можно будет окунуться. Мы кто для них? Седьмая вода на киселе.
– Но я-то здесь при чём?
– Потому что вместе с вами и сразу после, пока в воде сила, другие плавают, кто платит. Капитализм.
– Все платят, – Ангелина Иосифовна прикусила язык, вспомнив про свой бесплатный абонемент. – Какая сила? Что вы имеете в виду? – Она подумала про жизневоду, но гардеробщица знать о ней не могла. И вообще, ей бы повнимательнее с диабетом, в левой ноге тромбоз, сахар выше крыши, не будет лечиться – года не протянет.
– Кто с вами плавает, тот точно заразу не подцепит, будет жить долго, а кто после вас, тем как повезёт. В Москве люди мрут как мухи, а здесь, как вы появились, никто не заболел, ни одного случая.
– И вы… в такое верите? – изумилась Ангелина Иосифовна. –Образованная женщина. Учились в школе. Это классика! Островский, Феклуша-странница, люди с пёсьими головами! Лучше займитесь своим диабетом!
– Вам лучше знать, – погладила купальную шапочку гардеробщица. – Верю, не верю, какая разница, после вас вода как вакцина. Мне пожарный объяснил, вы – этот, как его, мета… тьфу, забыла, физический элемент. Когда врачи не могут, Господь даёт во спасение. Там, где вы, вирус дохнет, кто больной – выздоравливает, потом живёт как заговорённый, все хвори отскакивают. По воздуху не знаю, – шевельнула ноздрями уборщица, – а через воду точно передаётся. Почему, думаете, сюда все прут? – кивнула на растопырившиеся пальто, куртками, плащами вешалки. – Вон сколько висит. А ещё наверху раздеваются, в машинах без верхней одежды приезжают. Жить-то всем охота!