В нём билась какая-то дразнящая струнка, всегда неожиданная, и вспоминается о нём всегда неожиданное. Знал я его со студенческих лет, когда он не был ещё крутым борцом за русское национальное возрождение, а увлечённо комментировал Полное собрание сочинений Маяковского и отчищал истинно революционные идеи от наслоений сталинской эпохи, чем повергал меня в оторопь и восхищение. Более же всего меня интриговало в нём сочетание безоглядного бесстрашия и скрытого под ним тёплого добродушия. А может, это он ко мне относился так тепло – как старший брат к младшему.
В его дерзости было что-то «провокативное» – мы тогда придумали это слово, чтобы не говорить: «провокационное», ибо не было в нём ничего от провокатора, а весёлой подначки – сверх головы.
Знакомился он так.
– Вы «Мёртвые души» Гоголя читали? Так вот я по характеру – Ноздрёв.
И протягивал руку.
На все будущие годы въелась мне в память эта метафора, и я нашёл в моих соратниках-критиках и Коробочку, и Собакевича, сам же с удовольствием сел в чичиковскую рессорную бричку.
Но удивительно в Вадиме Кожинове это сочеталось: дразнящая игра и одновременно – тактичное предупреждение собеседнику, что это – игра.
Когда мы оказались на разных концах литературного диаметра (я – на фоне отпихивавших меня либералов, он – в окружении преданных ему патриотов), в личных отношениях между нами сохранялись и симпатия, и готовность к игре. То самое братское чувство, когда можно и шутливый подзатыльник получить.
Как-то он прочёл мне свои стихи, и там такая боль проступила сквозь удаль прямого объяснения со Всевышним, – что я с ходу и на всю жизнь запомнил:
«Брат мой, русский, да, может, и нет нас! Ни величия нет, ни беды. То ли жмудь, то ли чудь, то ли вепсы на земле оставляют следы? Ну а если и что-то осталось, лихолетье-столетье одно, – Ты поймёшь, ты простишь эту малость: так стремительно кануть на дно?»
Мне ничего не стоит представить его 80-летним.
Протянет руку и спросит:
– «Мёртвые души» помнишь?