В детстве мне нравился Карлсон: в нём было обаяние греха.
Обычно в этот момент возникает человек, который сообщает старую новость о том, что весь мир считает Карлсона негодяем и только в России он нравится детям и взрослым. Следующий, кто включается в разговор, это человек в круглых очочках. Он говорит, что Карлсон и Малыш – одно и то же существо. Это Джекил и Хайд, говорит он, два близнеца, один из которых умер в утробе (так начинаются многие фильмы о маньяках), это, наконец, образ одинокого мальчика и его воображаемого друга.
Человек в круглых очочках обычно очень начитанный и употребляет такие слова, что не поймёшь – хочет ли он вызвать врага рода человеческого или просто нас оскорбить.
Мы с первым моим собеседником, который сперва вызывал у меня тоску, начинаем как-то жаться друг к другу.
Нам, впрочем, удаётся перевести разговор на то, что без мультипликационного фильма и бархатного голоса актёра Ливанова популярности у Карлсона в нашем отечестве было бы поменьше.
Тут наступает консенсус.
Но меня всегда занимает парность персонажей. Вместе с Карлсоном у нас появилась Пеппи Длинный Чулок.
Эта история о девочке, которая будоражит тихий шведский город, была полна куда больших условностей, чем сага о человеке с пропеллером. Героиня, живущая без отца, который стал вождём негритянского племени, но оставил ей чемодан золота и виллу в Швеции. К ней даже не заглядывают какие-то заботливые инспекции. Эта картина у меня не укладывалась в голове и раньше, не укладывается и теперь, когда в нынешние времена из текста убрали слово «негритянский», а может, что-то ещё.
К шалостям Пеппилотты я относился довольно насторожённо и никогда бы не взял её в воображаемые друзья.
Веселье Карлсона было понятнее. Да, оно казалось разрушительным, жизнь его – полной поисков халявы, да и ответственность оставляла желать лучшего.
Но, позвольте, у меня такими была половина друзей в детстве. Если не все, но тут уже надо оставить кому-то лазейку.
Пеппи Длинный Чулок была похожа на злую старуху из сказки о потерянном времени, попавшую в детское тело. А Карлсон был чем-то вроде неинтеллигентного алкоголика из знаменитого фильма «Любовь и голуби», сыгранного интеллигентным актёром Юрским.
И, может, в этом был корень – старух я боялся, а вот алкоголиков – нет.
Когда Карлсон в мультфильме держал у головы чайник и жадно пил из носика, то никакого удивления во мне не вызывал.
Я это видел поутру после многолюдных взрослых праздников.
Но Пеппилотта с её натужным весельем напоминала данс макабр. Впрочем, я тогда не знал этих слов и уж точно не задумывался, как эстетичнее их писать в тексте – кириллицей или латиницей.
То есть Пеппилотта и клуб её обожателей символизировали какое-то натужное веселье, к которому я должен приобщиться, если не хочу примкнуть к тупым и косным буржуа, которые в молодости травили саму Астрид Линдгрен. И кому, судя по всему, она мстила в своей книжке.
Но у меня детство было такое, что буржуазности в нём не хватало. И к Карлсону бы я примкнул, потому что происходил из семьи авиастроителей, а вот к старухе, похожей на какую-нибудь писательницу в шляпке, – вовсе нет. И это не Шапокляк, с ней-то можно было примириться – не совсем, а отчасти, конечно.
И это насильственное присоединение к веселью было похоже на немецкую экскурсию из знаменитого рассказа Набокова «Облако, озеро, башня». Его я, конечно, прочёл много позже, но интуитивно понимал, что такой рассказ должен быть, пусть пока и в недоступности.
Нет-нет, в этом рассуждении нет мизогинии, а есть лишь мизантропия.
Эти слова я тоже выучил.
И тоже много позже.